Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58843411
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
36481
39415
166378
56530344
897233
1020655

Сегодня: Март 28, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

БАБЕНКО В. Сергей Есенин и его «иностранки»

PostDateIcon 30.11.2005 00:00  |  Печать
Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 
Просмотров: 21647
В. Бабенко
Сергей Есенин и его «иностранки»

В июле 1967-го я, студент четвертого курса филологического факультета, приехал в село Константиново, что в Рязанской области, по направлению от университета для прохождения летней практики в музее Сергея Есенина. С директором музея Владимиром Исаевичем Астаховым, которому было лет тридцать с небольшим, мы сразу подружились. Дело делом, но мы много говорили о Есенине и в неформальной обстановке — когда ходили по проселкам, выпивали, купались, рыбачили на Оке.
Уже через неделю мне доверили проводить экскурсии. Постепенно я прижился в мемориальном доме и почувствовал за него ответственность: подгнила ступенька крыльца — заменил ее новой.
Как-то я заночевал в маленьком бревенчатом амбарчике в глубине усадьбы, в саду, зная, что этот амбарчик — единственная подлинная, а не восстановленная постройка усадьбы. Посторонним вход туда был воспрещен. Для посетителей отпирали дверь, они заглядывали внутрь в проем, перегороженный цветной лентой, и видели постель, на которой некогда спал Есенин: матрас, набитый соломой, и такую же подушку. Прикасаться к ним запрещалось, ведь они достались от матери поэта.
Я проспал всю ночь на мемориальной постели. Проснулся поздно. Вовсю свистели птицы. Июль стоял чудный. До меня донесся чей-то громкий голос со стороны дома-музея. Чуть-чуть приоткрыв дверь, я выглянул в щелку — и обомлел. Перед крыльцом закрытого на замок дома стояла какая-то сердитая старуха с палкой в руке. Она энергично стучала ею по крыльцу и ругала музейное начальство, которое носит неизвестно где. Вокруг гостьи бегали какие-то люди, фотографировали ее. Нетрудно было сообразить, что если эта важная старуха увидит чужака в историческом амбарчике, то просто его палкой — и поделом! Пришлось выползти из строения, обежать дом вишневым садом, перелезть через ограду и умчаться на Оку.
Спустя некоторое время с невинным видом возвращаюсь назад с полотенцем через плечо. Картина та же. Старуха обернулась и, ткнув в меня палкой, спросила прокуренным низким голосом, кто я такой. Я ответил.
— У вас есть ключи от дома?
— Есть.
— Отпирайте же, сколько я могу ждать?
— ?..
— Я сестра поэта Екатерина Александровна!
Трясущимися руками открыл замок. Родственница увидела в сенцах гипсовый бюст Есенина, указала на него палкой и потребовала сейчас же убрать в кладовку:
— Какой бездарь слепил этого пастушка?! Он никогда таким Лелем не был!
Тут же ей попался на глаза еще один экспонат: костюм из черного сукна, привезенный Есениным с Запада.
— Зачем здесь этот костюм?! Это не его размер! Он привез его в подарок!
Кто-то из окружающих попросил автограф на издании стихов и поэм Есенина, составленном ею. Екатерина Александровна что-то написала на протянутой книге. Смягчилась. Спросили, нравится ли ей поэт Василий Федоров, и показали книжку его произведений. Сестра Есенина открыла ее на странице с фотографией Федорова и изрекла с презрением:
— Ишь, Васька! Причесался, отрезвился! На человека здесь похож!
Пошумев еще, она утихомирилась и отправилась на кладбище.
Позже я познакомился и с младшей сестрой, Александрой Александровной. Та оказалась совсем другой: спокойной, интеллигентной. Востроносая, в круглых очках, она и внешне не походила на старшую, смахивавшую на цыганку.
Прошли годы. Я пришел на Ваганьковское, задумчиво зашагал к могиле поэта. Остановился — ба! Вот уже и сестра здесь. А вот и вторая. Все теперь вместе: поэт, преданная ему Галина Бениславская, Екатерина и Александра. Все и навсегда. Навеки.

В студенческую пору меня очень интересовала зарубежная литература, но больше всего любил Пушкина и Есенина. Недаром же выбрал для практики музей в Константинове. Уже тогда меня интересовал вопрос, подсказанный экскурсантами: как случилось, что Есенин, славянская душа, мужик насквозь русский, стихийный, буйная головушка, где-то антисемит, имел детей от яркой Зинаиды Райх, сына ему родила и утонченная Надежда Вольпин, несколько лет он посвятил американке Айседоре Дункан, годившейся ему в матери? Он что, в жизни был не такой, как в стихах? Врал насчет любви к русской деревне?
Тогда, сорок лет назад, я отвечал в таком духе: он любил и русских, славянских женщин — Изряднову, Миклашевскую, Кашину, женился перед смертью на Толстой и т. п. Но люди уходили разочарованные, это было видно. Наедине с собой я думал в простоте: верно, любопытный был парень Есенин — удаль русскую всем хотел показать: русским, еврейкам, англичанкам...
А поглядеть на друзей-соратников Есенина? Анатолий Борисович Мариенгоф, Вадим Габриэлевич Шершеневич, Вольф Иосифович Эрлих, Матвей Борисович Ройзман, Николай Робертович Эрдман... Все ребята не из «простых»! Мариенгоф, Шершеневич и Ройзман учились в Московском университете на юридическом факультете. Шершеневич к тому же — сын теоретика партии кадетов. «Вадим— человек!» — говаривал Есенин. Шершеневич любил французских поэтов Жюля Лафорга и Артюра Рембо.
Да, были рядом с ним люди и другого замеса — Иван Васильевич Грузинов, крестьянский сын, Сандро Кусиков (Кусикян), сын армавирского купца. Да много кто был...
Самые же близкие за многие годы — сначала Мариенгоф и потом Грузинов. И они друг друга не жаловали.
Есенин неплохо разбирался в иностранной литературе и искусстве. В мемуарах знавших поэта то и дело встречается: читал роман Флобера «Мадам Бовари»; помнил, что за гробом Стендаля шло всего четыре человека; он мог уверенно обсуждать спектакль Камерного театра, поставленный по мотивам произведений Гофмана; был знаком с работами Пабло Пикассо. Он мог сослаться на рассказ Анатоля Франса или заявить Надежде Вольпин:
— Вам нужно, чтоб я вас через всю жизнь пронес — как Лауру!
И в деревне собачонка встречает его «по-байроновски».
В запале спора своим учителем мог назвать Генриха Гейне.
А вот в стихах Есенин никогда не видел себя европейцем и, воспевая Русь, Россию, зачислял ее в Азию. О Москве:
Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Золотая, дремотная Азия
Опочила на куполах.
(«Да! Теперь решено. Без возврата...», 1922-1923)
Или такое до боли прочувствованное каждым русским:
Нет! таких ни подмять, ни рассеять!
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты, Рассея моя... Рас...сея...
Азиатская сторона!
(«Снова пьют здесь, дерутся и плачут...», 1922)
Есенин-поэт, писавший душой и сердцем, чувствовал себя азиатом, «разбойником и хамом», «степным конокрадом», неотделимым от мордвы, чуди, чувашей. И религия у него соответствующая, с разгульным языческим окрасом:
Все равно, литвин я иль чувашин,
Крест мой как у всех.
Верю я, как ликам чудотворным,
В мой потайный час
Он придет бродягой подзаборным,
Нерушимый Спас.
(«Свищет ветер под крутым забором...», 1917)
Есенин же вне поэтического настроения — вполне европеец. Одеваться предпочитал как денди Шершеневич, как Мариенгоф. Дорогие костюмы, галстуки, одеколоны, тонкие вина, комфорт — это было ему по нраву.
Умом и телом он тянулся к европейской разумности и устроенности. И при этом не мог и не хотел оторвать душу от разухабистой Руси с бутылью самогона, с иконой и топором, хотя ясно видел все дикие стороны русского сельского быта: в деревнях нет уборных, царит беспросветное пьянство и воровство.
«Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа...»
Так его и швыряло между воспетой в прекрасных песнях исконной Русью и цивилизованным Западом, к которому его влекло и которого своей поэтической душой он не принимал и, в конце концов, неизменно проклинал.
Эта двойственность и определила его отношения с женщинами. Он не посвящал стихов ни Райх, ни Дункан (поразительно: он нигде не описал ее танец!), ни Вольпин...
Стихи он посвящал «своим», а прочие были ему чужими как поэту, как поющей душе. И при этом он мог подолгу и очень энергично ухаживать за такими женщинами, посвящать им целые годы жизни!
Он хотел, наш русский бык, похитить Европу.
В этом заключалась одна из пережитых им драм.
Похитив же очередную «Европу», он начинал чувствовать себя оскверненным, опоганенным. Тогда, еще недавно нежно и пылко влюбленный, он принимался оскорблять женщину, мерзко жалить ее, чтобы сделать больнее, чтобы поскорее от нее избавиться. Он слышал зов деревни, Руси.
Как странно и невнятно поэт пытался это выразить!
Оттого
При встрече иностранки
Я под скрипы
Шхун и кораблей
Слышу голос
Плачущей шарманки
Иль далекий
Окрик журавлей.
На пристани он глядел вдаль «все тягостней и пристальней». Так характерна для него эта пристальная тягостность, тягостная пристальность поиска «иностранки»...
У «иностранок», по мнению поэта, отсутствовало или было ослаблено чувство России-родины, несравненным певцом которой был Есенин. Как и у «иностранцев». Когда поэт под воздействием Грузинова порывал с имажинистами — с Мариенгофом, Шершеневичем, Эрдманом, он писал: «У собратьев моих нет чувства родины, во всем широком смысле этого слова, потому у них так и несогласованно все».
Неумолимая тяга — потом расставание — потом... Схема та же.

Карьера Есенина-поэта началась в 1915-м, когда он уже имел ребенка. Простая девушка Анна Изряднова, работница московской типографии Сытина, родила ему сына Юрия (Георгия) 21 декабря 1914 года. В зрелом возрасте Анна Романовна вспоминала: «На ребенка смотрел с любопытством. Потом скоро привык, полюбил его, качал, убаюкивал, пел над ним песни. Заставлял меня, укачивая, петь: «Ты пой ему больше песен». В марте поехал в Петроград искать счастья».
Многие современники отмечали особенную красоту Есенина.
«Он был очарователен со своим звонким озорным голосом, с барашком вьющихся льняных волос, — которые он позже будет с таким остервенением заглаживать под цилиндр, — синеглазый». — Сергей Городецкий.
«Золотоголовый крестьянский мальчик с печатью непонятного обаяния, всем чужой и каждому близкий». — Владимир Чернявский.
Мальчик этот был умен, расчетлив и жесток. Умел подавать себя таким, каким его хотели видеть. Скрытое лицедейское начало отмечали лишь самые проницательные — к примеру, Федор Сологуб, автор «Мелкого беса». Этот сразу раскусил в Есенине «своего» персонажа.
Знал бы Сологуб, что юный Есенин в одном из писем к М. П. Бальзамовой — их связывали душевные, дружеские отношения — писал: «Сологубовщина — мой девиз». Пояснял: чтобы стать гением, нужно стать подлецом, хлюстом. Пока еще он не гений, ибо «подлостей у меня не хватает, хотя я в выборе их не стесняюсь».
А вот Анна Ахматова вначале увидела его наивным: «Немного застенчивый, беленький, кудрявый, голубоглазый и донельзя наивный, Есенин весь сиял...»
Уехав на поиски счастья, поэт бросил Анну и Юру. Заезжал к ним изредка, оставлял какие-то деньги. Не до них было.
За женщинами ухаживал напропалую. Приехав, скажем, на отдых в родное Константиново, приударил за «барыней», тридцатилетней помещицей Лидией Кашиной, матерью двух детей, женщиной сердечной и высокообразованной. У них завязался многолетний роман. Тогда же он вновь повстречал родственницу местного батюшки, двадцатилетнюю учительницу Анну Сардановскую...
Отбыл из Константинова, а вослед ему полетело ее письмецо: «Совсем не ожидала от себя такой прыти — писать тебе, Сергей, да еще так рано, ведь и писать-то нечего, явилось большое желание. Спасибо тебе, пока еще не забыл Анны, она тебя тоже не забывает. Мне несколько непонятно, почему ты вспоминаешь меня за пивом, не знаю, какая связь. Может быть, без письма ты и не вспомнил бы? Какая великолепная установилась после тебя погода, а ночи — волшебство! Очень многое хочется сказать о чувстве, настроении, смотря на чудесную природу, но, к сожалению, не имею хотя бы немного слов, чтобы высказаться...»
Есенин в ответ: «В тебе, пожалуй, дурной осадок остался от меня, но я, кажется, хорошо смыл с себя дурь городскую.
Хорошо быть плохим, когда есть кому жалеть и любить тебя, что ты плохой. Я об этом очень тоскую. Это, кажется, для всех, но не для меня.
Прости, если груб был с тобой...»
И потом:
«Очень грустно. Никогда я тебя не хотел обижать, а ты выдумала. Бог с тобой, что не пишешь. Мне по привычке уже переносить все. С. Е.».
Бедная Аня продолжала писать неверному, и тот решил встать в позу незаслуженно обиженного, страдальца. Эта поза ему шла. А какие дивиденды давала!
Так Есенин приобретал опыт сердцееда, продолжая казаться многим просто милым.
«В голубой косоворотке, миловидный, льняные волосы уложены бабочкой на лбу. С первого взгляда — фабричный паренек, мастеровой». — Наталья Крандиевская-Толстая.
Весной 1917-го он пришел с товарищем в редакцию петроградской газеты «Дело народа», где хотел печататься. Там и познакомился с сотрудницей Зинаидой Николаевной Райх, видной, красивой, соблазнительной. Девушка посещала Высшие женские курсы, жила вполне самостоятельно. Она приехала в Петроград из Орла, где ее воспитывали в строгих правилах. Конечно, Есенин стал ухаживать. Только Райх, потянувшись к нему, все же охладила донжуанский пыл. Зинаида осторожничала, ожидала серьезного предложения. Знала ли она об Изрядновой? Тогда — едва ли.
Есенин был готов на все, чтобы овладеть роскошной красавицей. Правда, это не помешало ему продолжить отношения с Лидией Кашиной, когда он опять приехал в Константиново. Кашина восхищалась им и посылала в крестьянский родительский дом поэта букеты роз, чем озадачивала и сердила мать Есенина, не одобрявшую этой связи. Цветы приносили дети Кашиной.
В середине июля он расстался на время с Лидией Ивановной и с малой родиной и вернулся в Петроград — завоевать внимание публики и продолжить покорение Зины Райх. Райх, Есенин и их приятель Алексей Ганин, увлеченный Зинаидой, поехали к Белому морю поглядеть на русский Север, прояснить отношения.
В поезде Зина оказалась настолько же близка, насколько и недоступна. Есенин терял голову. Он горел, он мучился. Все решилось в одночасье.
Многие годы спустя, когда дочь от Есенина уже выросла, Зинаида Николаевна рассказала ей, как она обвенчалась с ее отцом. В изложении дочери этот впечатляющий эпизод выглядел так:
«Уже на обратном пути, в поезде, Сергей Александрович сделал предложение, сказав громким шепотом: «Я хочу на вас жениться».
Ответ «Дайте мне подумать» его немного рассердил. Решено было венчаться немедленно. Все... сошли в Вологде. Денег ни у кого уже не было. В ответ на телеграмму «Вышли сто, венчаюсь» их выслал из Орла, не требуя объяснений, отец Зинаиды Николаевны. Купили обручальные кольца, нарядили невесту. На букет, который жениху надлежало преподнести невесте, денег уже не было. Есенин нарвал букет полевых цветов по пути в церковь — на улицах всюду пробивалась трава, перед церковью была целая лужайка.
Вернувшись в Петроград, они некоторое время жили врозь, и это не получилось само собой, а было чем-то вроде дани благоразумию. Все-таки они стали мужем и женой, не успев опомниться...»
Все как будто совершилось, только рассудительная Райх не спешила бросаться в омут страсти. В ней еще не проснулась женщина? Или она не очень доверяла прочности чувств поэта? Они с Есениным съездили еще раз на Север. Потом она повезла его в Орел знакомить с родителями. Встреча оказалась взаимно прохладной.
Есенин подарил жене свой фотопортрет с надписью:
За то, что девочкой неловкой
предстала ты мне
на пути моем.
Сергей.
Это в память о загородной прогулке весной 1917 года. Но просматривается и второй план. Выходит, не общий был у них путь, у него был свой отдельный путь, на котором она девочкой неловкой предстала. Однако девочки в браке так скоро перерождаются в зрелых женщин. Райх полюбила Есенина. При этом их отношения совсем не отражены в лирике поэта, зато описаны чувства к Лидии Ивановне.
Осенью 1917-го — весной 1918-го Есенин сочинял поэмы о 6оговдохновенности Руси, пророчествовал, благовествовал.
Ему это было дано.
В семье начались скандалы. Кажется, вкус к скандалу, к мату, к битью любимой женщины по лицу Есенин впервые ощутил именно тогда. Однажды Зинаида Николаевна не выдержала и ответила на брань его же бранью. Поэт «остолбенел, схватился за голову и простонал: «Зиночка, моя тургеневская девушка! Что же я с тобой сделал!»
Весной жена уехала к родителям в Орел, она должна была родить. Есенин из Петрограда отправился в Москву. 29 мая в Орле у него родилась дочь Татьяна. Но счастливый отец не спешил к ней, он провел лето в Константинове, с матерью, с Лидией Кашиной, которой посвятил замечательное стихотворение «Зеленая прическа, девическая грудь...». У него сложился план остаться в деревне и на зиму. Причин было две: он не хотел покидать Лидию, и возвращение домой грозило опасностью: друг Есенина Леонид Каннегисер 30 августа убил одного из организаторов «красного» террора, председателя ЧК Урицкого. К тому же Есенин водил дружбу и с известным эсером Яковом Блюмкиным, а эсеры вступили в конфронтацию с большевиками, обладавшими всей полнотой власти.
У Кашиной тогда отняли константиновскую усадьбу, и она в сопровождении Есенина поехала в Москву, где имела квартиру. Сергей Александрович на время поселился там.
Видимо, супруги Есенины рассорились настолько, что прекратили всякую переписку. Но о муже Райх не забывала. Зная о голоде в Москве, она отправила посылку поэту Андрею Белому с письмом «Дорогой Борис Николаевич! Посылаю Вам коврижку хлеба, если увидите Сережу скоро — поделитесь с ним... Зина».
Она тогда не могла знать, что Есенин свел близкое знакомство с поэтом Анатолием Мариенгофом, который станет ее яростным недоброжелателем и помешает им воссоединиться. А Зинаида Николаевна еще долго не теряла надежды вернуть мужа.
Однажды, когда отношения между Есениным и Мариенгофом уже переросли в теснейшую дружбу, она собралась и приехала из Орла показать мужу дочку Танюшку.
Мариенгоф описал такую картину.
Танюшка сидела на коленях у няни, и у матери, и у него, Мариенгофа, и еще у его приятеля, а к отцу же упорно не шла. Есенин не на шутку сердился и считал все это «кознями Райх». Потом он якобы спросил:
— Любишь ли ты меня, Анатолий? Друг ты мне взаправдашний или не друг?
— Чего болтаешь?
— А вот чего... не могу я с Зинаидой жить... вот тебе слово, не могу... говорил ей — понимать не хочет... не уйдет, и все... ни за что не уйдет... вбила себе в голову: «Любишь ты меня, Сергун, это знаю и другого знать не хочу»... Скажи ты ей, Толя (уж так прошу, как просить больше нельзя!), что есть у меня другая женщина...
— Что ты, Сережа!
— Эх, милой, из петли меня вынуть не хочешь... петля мне — ее любовь... Толюк, родной, я пойду, похожу... по бульварам, к Москве-реке... а ты скажи — она непременно спросит, — что я у женщины... с весны, мол, путаюсь и влюблен накрепко... а таить того не велел... Дай тебя поцелую...
Зинаида Николаевна на другой день уехала в Орел. Как только новый друг не язвил в ее адрес! Сам крещеный еврей, Мариенгоф называл Зинаиду «эта дебелая еврейская дама».
Когда Райх переехала в Москву, то стала заведовать, по определению Мариенгофа, «каким-то отделом в каком-то учреждении и не без гордости она передвигалась по городу на паре гнедых».
А чего стоят такие наблюдения:
«Чувственные губы на лице круглом, как тарелка».
«Зад величиной с громадный ресторанный поднос при подаче на компанию».
«Кривоватые ноги».
«Алчный зад».
«Зад на две могучие половинки».
Это описание не личности, но сексуального объекта, сделанное самцом, к тому же страдающим от мучительных комплексов. Это — саморазоблачение.
Между тем Зинаида Николаевна снова забеременела от Есенина. Она ничего не могла с собой поделать, она тянулась к Сергею Александровичу всем существом. Имажинисты наладили работу издательства и типографии, и Есенин посылает жене в Орел деньги, поддерживая в ней иллюзию сохранения семьи.
3 февраля 1920 года родился Константин Есенин, в будущем — известный спортивный журналист, большой любитель и знаток футбола. Его крестным отцом стал поэт Андрей Белый. Зинаида Николаевна, наскучавшись в Орле, оставила там дочку, приехала в Москву и получила крышу над головой в Доме матери и ребенка на Остоженке, находившемся под патронажем Марии Ильиничны Ульяновой. Костя заболел воспалением легких. Было решено везти его в Кисловодск на лечение, но до южной здравницы они добирались целый месяц в неустроенных теплушках.
Потом Есенин несколько раз посетил Дом матери и ребенка. Но и муж и жена уже твердо знали: совместная жизнь не возобновится. Поэт сблизился тогда с Екатериной Романовной Эйгес, работавшей в библиотеке НКВД. Он приходил к ней в библиотеку на литературные вечера. Засиживался вечерами за чаем у нее в комнате, снабжал новую пассию, как мог, продуктами и не забывал приносить в стирку свое белье. Однажды почему-то отдал ей на хранение увесистую пачку рукописей, заявив: «Вот, даю тебе третью часть своих рукописей; остальные две — маме и сестре Кате». Екатерина Романовна сохранила лишь три листа из полусотни.
Из воспоминаний Эйгес: «Иногда, возвращаясь домой с работы, я видела Есенина, стоящего перед подъездом гостиницы «Люкс». Он в сером костюме, без головного убора. Мы вместе поднимаемся по лестнице, и в большом зеркале на площадке лестницы видны наши отражения. Как-то, будучи у меня, он вытащил из кармана пиджака портрет девочки с большим бантом на голове. Это портрет его дочки, и он рассказал историю своей женитьбы. «Мы ехали в поезде, в Петербург, по дороге где-то вышли и повенчались на каком-то полустанке». «Мне было все равно, — добавляет Есенин. — Потом в Петербурге жизнь сделалась невозможной. Зинаида — так называл он свою жену, в будущем артистку Райх — очень ревновала меня. К каждому звонку телефона подбегала, хватала трубку, не давая мне говорить. Теперь все кончено. Так лучше жить, без привязанностей».
Я подумала, что сближаются люди не потому, что они часто встречаются, а напротив. Когда люди интересуются друг другом, то они начинают часто встречаться, сталкиваться друг с другом. Проходит интерес или симпатии друг к другу, и люди само собой перестают встречаться. Так было у меня и с Есениным».
Их встречи продолжались зимой 1919—1920 годов и весной 1920-го.
В жизни Есенина тогда появились еще две девушки, две подружки — Женя Лившиц и Надя Вольпин, такие же воспитанные, невинные и наивные, какой была Зинаида Райх три года назад, до замужества.
Обе влюбились в знаменитого поэта, и обе не позволили ему никаких мужских вольностей. Женя Лившиц на время отошла в сторону, а у Вольпин и Есенина роман получился нешуточный. Правда, не сразу. Надежда Давидовна, тоненькая брюнетка со слабыми легкими, нрав имела упорный, отличалась самостоятельностью и ироничным взглядом на мир. Она свободно говорила по-немецки, по-английски и по-французски. Надежда Давидовна Вольпин со временем войдет в историю литературы как выдающийся переводчик Овидия, Горация, Гете, Гюго, Байрона, Скотта, Филдинга, Мериме, Голсуорси. В юности Вольпин писала и оригинальные стихи. Вот ее строки. Не о Есенине ли?
К полдню златокудрому
Обернусь я круто:
Ты в путях, возлюбленный,
Жизнь мою запутал!
(«Рельсы», 1921)
Надежда Давидовна, по ее признанию, целый год терпела бурный натиск Есенина. На подаренной им книжке «Преображение» надпись:
Надежде Вольпин
с надеждой
что она не будет больше надеждой.
Сергей Есенин.
Наконец надежда сбылась. Вольпин сохранила в памяти и на бумаге удивленное восклицание победителя, когда он лишил гордую и насмешливую поэтессу девственности. Это случилось весной 1921-го, незадолго до приезда в Россию Айседоры Дункан.
1921-й и 1922-й — годы очень сумбурной личной жизни Есенина. В нагрудном кармане пиджака он носит фотографии детей от Зинаиды Райх, Тани и Кости, и помнит, что сам выбирал им имена. Эти фотографии он не раз показывал Надежде Вольпин, строптивой любовнице. Про Юру Изряднова почему-то помалкивал. Непрестижно, что ли?
В жизни Зинаиды тогда произошел крутой поворот: она стала студенткой режиссерского отделения Высших театральных мастерских Всеволода Мейерхольда, большевистского театрального «генерала». Они сошлись почти сразу. Мейерхольд пристроил ее в свой театр в качестве специалиста по монтировке декораций (!). Он хотел усыновить детей Зинаиды Николаевны от Есенина. Райх получила комнату в общежитии ВХУТЕМАСа, где ее и посещал Мейерхольд. Об этой связи говорила тогда вся Москва. Режиссер вынашивал планы сделать из красавицы Райх великую актрису.
Как-то Надежда Давидовна вместе с Есениным сидела за столиком в кафе имажинистов «Стойло Пегаса». К ним подсел Иван Грузинов. Рассматривая фото детей Есенина, он бросил: «Да твой ли сын-то? Родился, когда у вас с женой пошло на разрыв». И вдруг Сергей с горячностью воскликнул:
— А вот знаю, что мой! Знаю! Чувствую нутром!
И, повернувшись к подруге, глядя прямо в глаза, проговорил:
— Вот вы скажите: ведь может и мужчина, как женщина, знать, что ребенок его? Знать всем существом!
Вольпин отмечала у Есенина особое изящество движений, «особую, почти сверхчеловеческую фацию, какую можно наблюдать у коня или барса. Грацию, создаваемую точностью и скупой экономией каждого движения, необходимой в природе». Лицо поэта напоминало любящей женщине лицо Гермеса работы Праксителя. В ее зарисовках Есенин предстает совершенно оригинальным, своеобразным, очень талантливым и порядочным человеком.
И вместе с тем она написала в те дни: «У меня свои причины сторониться Есенина». У нее были «горькие мысли». Ее, нежную, грубо похитил славянский бык, мощно переплыл с ней море, доставив на свой берег,— для чего? Чтобы иметь при себе, переключившись на других? Она видела его то в компании с Галиной Бениславской, то с Августой Миклашевской... Многое было! Есенин уверял: «Было, все было, но теперь только дружба!» Вольпин нашептывали, что поэт о ней «худо отзывается». И она терялась: может, так и есть?
И продолжала преданно ждать его...
Она прощала все. И забеременела Надежда Давидовна от Есенина после его возвращения с Дункан из длительного заграничного вояжа!
Знакомство Надежды с Изадорой, как называла себя Айседора Дункан, началось с конфуза. Вольпин, уже наслышанная о связи двадцатишестилетнего Есенина с сорокатрехлетней Изадорой, увидела легенду танца однажды зимним вечером в «Стойле Пегаса».
Взгляды собравшихся в «Стойле» притягивала красивая, величественная женщина высокого роста, с длинной полной шеей («скорее башня колокольни») и маленькой в ореоле медных волос головой — Дункан. Глаза ее — тускло-голубые, как будто мертвенные. Лицо с мелкими правильными чертами выражало в тот момент недовольство и растерянность — отсутствовал приставленный Луначарским импресарио и переводчик Илья Шнейдер, а среди толпы поэтов, глазевших на Дункан, никто не изъяснялся на европейских языках. Танцовщица, лишенная поддержки, машинально достала зеркало и принялась поправлять макияж. Поэты смеялись.
Чтобы сгладить неловкость, Надежду попросили поговорить с гостьей. Соперницы встретились. Вольпин заговорила по-английски, потом — по-немецки, этим языком Дункан тоже владела свободно.
Они понравились друг другу.
Надежда запомнила Изадору и в домашней обстановке, в огненно-красном наряде — на ней был «длинный, вроде греческого пеплоса, балахон, оставляющий открытыми шею, плечи и верх груди — их отчеркивает прямая горизонтальная линия среза, пропущенная под мышками. Плечи, шея — великолепны (но место, где руки пришиты к ключицам, оскорбляет глаз преждевременной дряблостью. Тут уж ей дашь все пятьдесят). Но вот она встает, пританцовывает на месте. И каждое ее движение выразительно и прекрасно! Если бы так одетая она выступала на сцене!»
Еще взгляд Вольпин выхватил двуспальное царственное ложе, застланное алым покрывалом. «"Египетские ночи" по-американски!» — подумала она. Как это все обжигало! Но нет в воспоминаниях ничего бабьего, низкого, мстительного.
Надежда Давидовна размышляла о природе чувства Есенина к Дункан: «Любовью его не назовешь. К тому же мне, как и многим, оно казалось далеко не бескорыстным. Есенин, думается, сам себе представлялся Иванушкой-дурачком, покоряющим заморскую царицу. Если и был он влюблен, то не так в нее, как во весь антураж...»
Вольпин продолжала верить, что Есенин по-настоящему любит только ее. Изадора — это временно. Поэт остынет и вернется.
Есенин решил ехать на Кавказ, пришел к Надежде прощаться. Взял ее за руки, повернул их ладонями кверху и крепко каждую поцеловал в самую середину ладони: — Вернусь, другой буду!
Помолчал и добавил на «ты»:
— Жди!
«Долго ждать не пришлось,— с иронией заключила Надежда Давидовна. — Чуть не через две недели примчался назад. Прямо в объятия Дункан».
Есенин продолжал покорение и приручение «Европы». Сама «Европа» не возражала, даже напротив... Ей нравились энергия и талант русского.
{mospagebreak}

Мать Айседоры Дункан была родом из Ирландии. Отец, Чарльз Дункан, — из Шотландии. Родилась же она в Америке, где встретились ее родители, в эмигрантских кварталах Сан-Франциско.
В начале XX века Дункан достигла оглушительной мировой славы. Пережила и страшное горе — смерть детей. Конец Первой мировой войны она встретила в Париже, где влюбилась в великого летчика Ролана Гарроса, погибшего в последние дни военных действий. Вскоре она испытала сильнейшее чувство к молодому красавцу — музыканту Вальтеру Руммелю, напоминавшему великого Ференца Листа. Сраженная им, она подошла и прошептала: «Вы мой архангел. Я хочу танцевать для вас». Эту любовь она назвала «самой чистой любовью» всей ее жизни.
Руммель, как она писала в книге «Моя жизнь», «не давал прорываться страстям, напротив, его отвращение к ним было так же очевидно, как непреодолимое чувство, которое владело им. Он был подобен святому, танцующему на горячих углях. Любить такого человека и опасно, и трудно. Отвращение к любви может легко перейти в ненависть к тому, кого любишь».
Они решили отправиться в Афины и основать новую школу Дункан. В Греции им оказывал помощь сам премьер-министр. Помещение для студии они получили неподалеку от Акрополя. Дункан хотела обучать танцу тысячи (!) детей для участия в грандиозных празднествах Диониса на стадионе.
Все выходило хорошо, даже прекрасно, даже просто сказочно. «Архангел» играл классическую музыку и походил на легендарного рыцаря Парсифаля, девушки-ученицы сплетали венки из нежных белых цветов жасмина, устраивались ужины на берегу ласкового моря. Катастрофа подобралась неожиданно и сразу с двух сторон. Покровитель-премьер лишился своего поста. «Парсифаль» влюбился в юную ученицу Дункан и перестал это скрывать.
Великая танцовщица потерпела не только моральное, но и материальное фиаско — она вложила в обустройство школы-студии все свои деньги. В Париж она вернулась нищей. Ее «отчаяние не имело границ», мир и любовь, казалось, умерли для нее. И вот настал час, когда ее красота, ее артистизм, ее талант вновь были востребованы.
Телеграмма из Москвы, города, который она смутно помнила по давним гастролям, пришла неожиданно: «Русское правительство единственное, которое может понять вас. Приезжайте к нам. Мы создадим вашу школу». Она ответила согласием и налегке, без вещей, отправилась в государство, строящее коммунизм. По мнению европейской интеллигенции, — в сущий ад.
Она, наивная и порывистая, только что находившаяся в полушаге от самоубийства, мечтала обрести там рай: «Прощай, Старый Мир! Привет Новому Миру!»
После разных передряг она поселилась в Москве по адресу: Пречистенка, 20. Комиссар просвещения А. В. Луначарский выделил «товарищу Дункан» большой особняк бывшей звезды балета Александры Балашовой, бежавшей в Париж.
Встретились Есенин и Изадора в студии друга Есенина, художника московского Камерного театра Жоржа Якулова, 3 октября. Сопровождавший Дункан Илья Шнейдер свидетельствовал:
«Вдруг меня чуть не сшиб с ног какой-то человек в светло-сером костюме. Он промчался, крича: «Где Дункан? Где Дункан?»
— Кто это? — спросил я у Якулова.
— Есенин... — засмеялся он.
Я несколько раз видел Есенина, но тут я не сразу успел узнать его.
Немного позже мы с Якуловым подошли к Айседоре. Она полулежала на софе. Есенин стоял возле нее на коленях, она гладила его по волосам, скандируя по-русски:
— За-ла-тая га-ла-ва...
Трудно было поверить, что это их первая встреча, казалось, они знают друг друга давным-давно, так непосредственно вели они себя в тот вечер».
Помощница Дункан Мэри Дести находилась рядом. По ее словам, танцовщице тогда поднесли «штрафной» стакан водки и ей пришлось выпить до дна, не оставив ни капли, в то время как вся компания пела заздравную заморской знаменитости. После этого Дункан, ничего еще не евшая, перестала что-либо соображать. Утром она говорила Мэри, что не помнит, как танцевала, как Есенин читал стихи и прочее, о чем ей рассказали, помнит только его золотые кудри на своей груди и возгласы:
— Изадора, Изадора, моя, моя!
Так совпало, что через два дня, 5 октября 1921 года, народный суд в Орле расторг брак Есенина с Зинаидой Николаевной Райх.
7 ноября получивший свободу поэт присутствовал в Большом театре на праздничном концерте в честь четвертой годовщины Октябрьской революции и видел выступление Изадоры. Она танцевала под Славянский марш Чайковского. В конце танца на сцену вышла ее приемная дочь Ирма Эрих-Гримм с группой детей. Встав вокруг танцовщицы, они взялись за руки и протянули их вверх, к свету. Композиция символизировала грядущее братство всех народов.
На следующий день в газете «Известия ВЦИК» была напечатана подробная рецензия на номер Дункан:
«...Совершенно особливо хочется остановиться на "Славянском марше" Чайковского. Марш этот не только славянофильский, не только ура-патриотический, он панславистский, настоящий царский марш, с повторяющимся гимном. Это в полном смысле слова, и по мелодиям и по настроению, произведение контрреволюционное.
Неподражаемым пластическим и мимическим исполнением этого марша Айседора лишний раз показала, что может сделать с вещью, совершенно несозвучной современности, одаренный артист.
На фоне музыки Чайковского Дункан изобразила в захватывающей мимике и пляске согбенного, тяжело плетущегося, утомленного, скованного раба, силящегося порвать оковы и наконец падающего ниц от изнеможения. Но посмотрите, что делается с этим рабом при первых звуках проклятого царского гимна: он с усилием приподнимает голову, его лицо искажает безумная гримаса ненависти, он с силой выпрямляется, напрягает нечеловеческие усилия, чтобы порвать рабские цепи.
Это ему удается сделать в конце марша.
Раб выпрямляет искривленные пальцы, он простирает застывшие руки вперед — к новой радостной жизни».
В особняке на Пречистенке толпились и столовались поэты. Изадора ласково принимала всех, ведь это были друзья Есенина.
— Есенин ти друг? Ти тоже друг? Изадора любит Есенин!
Она называла Есенина «мой дарлинг», «ангел» и однажды вывела на большом зеркале в «Стойле Пегаса» губной помадой: «Iesenin nie chouligan, Iesenin angel Isadora».
Поэт же писал друзьям: «Дункан меня заездила до того, что я стал походить на изнасилованного».
Он стал называть ее Дунькой, а еще — Сидорой.
Сама она считала, что основу ее чувства к Сергею составляют преданность и материнская забота. Когда он не приходил к ней ночевать, она совсем не спала и «видела» его с перерезанным горлом.
Сергей Городецкий рассказывал: «Припоминаю еще одно посещение Айседорой Есенина при мне, когда он был болен. Она приехала в платке, встревоженная, со сверточком еды и апельсином, обмотала Есенина красным своим платком. Я его так зарисовал, он называл этот рисунок — "В Дунькином платке". В эту домашнюю будничную встречу их любовь как-то особенно стала мне ясна.
Это было в Богословском переулке, где Есенин жил вместе с Мариенгофом...»
Дункан переживала с Есениным вторую горячечную молодость. Он спал до полудня, к вечеру уходил неизвестно куда. Порой глубокой ночью неожиданно подъезжал к особняку Александры Балашовой с большой подвыпившей компанией. (Мэри Дести говорила: «...с огромной ревущей бандой, поднимавшей невероятный шум».) Сергей Александрович стремительно влетал на мраморную лестницу и требовал накрытого стола, пира. Кухарка выпрыгивала из постели и начинала печь блины, жарить и парить до самого утра. А гости читали стихи и под гитары, балалайки горланили песни. Как говорится — гужевались. Дункан пила много. Есенин еще больше. Пьяные вдрызг засветло заваливались спать. Поэт жаловался приятелям, что способен ублажать Изадору только по пьяной лавочке. По пьянке же и бивал. Мэри Дести вспоминала о «чудовищных ссорах», во время которых Дункан «спуску ему не давала». Мариенгоф, напротив, писал, что Дункан покорно терпела все унижения.
Конечно, жили они не одними загулами, ведь оба были большими тружениками. Было время для кипения страстей, было время для работы, и было время для эмоциональной и интеллектуальной подпитки. Кто-то запомнил влюбленную пару в книжном магазине: Есенин покупал полное собрание сочинений обожаемого Гоголя. Наверное, он попутно рассказывал подруге об этом писателе. Они посещали студию скульптора Коненкова, большого поклонника дарования Дункан. Коненков ваял ее тело в танце. Ваял он и голову Есенина. Вырезанная из дерева голова поэта потом стояла в гостиной дома на Пречистенке.
Порой совместные выходы заканчивались неприятными инцидентами: как-то Айседора и Сергей Александрович слушали частушки в театрально-литературном кабаре «Не рыдай». Есенин смеялся, аплодировал, что-то возбужденно хвалил Изадоре... И вдруг со сцены понеслось:
Не судите слишком строго,
Наш Есенин не таков,
Айседур в Европе много,
Мало Айседураков!
Есенин в гневе выбежал из зала, за ним поспешила Дункан.
При всей сложности взаимоотношений русского поэта и танцовщицы-босоножки родом с Запада, они умели видеть друг в друге главное.
Бельгийский писатель Фредерик Элленс написал о том, как Дункан в Париже попросила его, в присутствии Есенина, почитать французский перевод «Пугачева». Очевидно, Дункан «не была удовлетворена» его декламацией и попросила автора почитать по-русски.
Есенин не раз говорил о доброте и загадочности Дункан. Сначала: «Пристала, липнет, как патока» — и вдруг тут же, неожиданно, наперекор сказанному вставлял: «А знаешь, она баба добрая. Чудная только какая-то. Не пойму ее». На экземпляре «Пугачева» поэт написал для Дункан: «За все, за все, за все тебя благодарю я...»
Есенин, по словам Шнейдера, с гордостью показывал подарок Изадоры — массивные золотые часы с открывающейся задней крышкой, под которую Дункан вложила свое фото.
— Посмотрим, — говорил он, вытаскивая часы из карманчика, — который теперь час. И, полюбовавшись, с треском захлопывал крышку, а потом, закусив губу и запустив ноготь под заднюю крышку, приоткрывал ее, шутливо шепча: — А тут кто?
«Правда, спустя несколько дней, возвратившись как-то домой из Наркомпроса, я вошел в комнату Дункан в ту секунду, когда на моих глазах эти часы, вспыхнув золотом, с треском разбились на части».
Трудно с ним приходилось... А с ней? Они то вспыхивали от любви, то неистово раздражались, то погружались в полное слияние, то сталкивались с абсолютной несовместимостью. Дункан написала на высоком зеркале в своей спальне: «Я лублю Есенин». Он быстро ответил: «А я нет». Прошли недели, и уже перед тем, как покинуть особняк Балашовой и уехать за границу, поэт написал на зеркале тем же карандашиком: «Я люблю Айседору».
Дункан не могла в силу характера и стиля жизни иметь той ровной и спокойной привязанности к поэту, какую имела, скажем, Галина Бениславская, записавшая 1 февраля 1922-го в дневник:
«...Любить Е. всегда, всегда быть готовой откликнуться на его зов — и все, и больше ничего. Все остальное во мне для себя сохраню и для себя израсходую. А за то, что было — всегда буду его помнить и всегда буду хорошо вспоминать. И не прав Лермонтов — ведь я знала, что это на время, и все же хорошо. Когда пройдет и уйдет Дункан, тогда, может быть, может, вернется. А я, если даже и уйду физически, душой всегда буду его...»
Сколько любви, покорного смирения. Бениславская работала в ЧК, считала себя настоящей революционеркой, а ведь гуляка-поэт доставлял немало хлопот властям!
Как однажды точно подметил Есенин, Дункан была его «московской Америкой». Она оставалась сама собой, несмотря ни на что. Природа создала обоих из цельных кусков, монолитов.
Такая пара — ненадолго.
Но они хотели победить непобедимую Судьбу. 2 мая 1922-го Есенин и Дункан зарегистрировали брак, чтобы поехать в Европу и Америку в качестве мужа и жены. Им было известно, в каком неудобном положении оказались Максим Горький и актриса Мария Андреева в Соединенных Штатах, куда они приехали, не оформив официально свое сожительство. Пресса, бомонд осудили их.
Сохранилось фото, сделанное 2 мая: в центре — Дункан, левой рукой обнимающая Есенина, а правой — Ирму с букетом цветов. Дункан в темном платье с неглубоким вырезом, откинула голову с печальной полуулыбкой. Грустная девочка прижалась к плечу приемной матери. Есенин, красиво причесанный, в темном, хорошо сшитом костюме, в белой манишке и с галстуком-бабочкой великолепен. Улыбается сдержанно, наклонив голову вперед и уперев в бок левую руку. Счастливая, основательная супружеская пара! Идиллия!
В ЗАГСе Хамовнического района жених и невеста заявили о желании носить двойную фамилию «Дункан-Есенин», что и было внесено в паспорта.
— Теперь я — Дункан! — кричал Есенин, выйдя на улицу.
Они сотворили сенсацию. Дункан — на свой лад. Есенин — на свой. Она всегда выступала против брака, клятвенно уверяла журналистов всего мира, что всегда останется свободной, — и вот... На Западе отказывались верить в известие о ее замужестве. Поэтическая братия России пребывала в не меньшем недоумении: крестьянский поэт, певец рязанских раздолий, мастак загулов — и вдруг он же в шелковом белом кашне, в светлых перчатках, с букетиком весенних цветов! Сергей «держит под руку Изадору важно и церемонно. Изадора в клетчатом английском костюме, в маленькой шляпе, улыбающаяся и помолодевшая», — так описал Мариенгоф чудесное преображение обоих.
Бениславская, узнав об этом событии, невыносимо страдала. Она балансировала на грани безумия, которое одержало верх позже, когда Бениславская пришла на могилу Есенина. А сейчас ее поддерживала сладкая необходимость исполнять многочисленные поручения любимого.
Супруги Дункан-Есенин (она произносила «Езенин»; интересно это звучало — «Изадора Езенин») вылетели на самолете из Москвы в Смоленск, оттуда — в Ковно, Кенигсберг. Далее — поездом на Данциг и Берлин.
Знаменитый антрепренер Юрок предложил Дункан организовать в Берлине, а потом в Лондоне, Нью-Йорке, Бостоне, Чикаго пятьдесят концертов. Гонорар— 1200 долларов за вечер, проезд и гостиница — за ее счет. Дункан дала в прессу информацию, что едет «в сопровождении мужа, великого русского поэта Есенина». Тот узнал об этом и устроил сцену:
— Я еду не для того, чтобы сопровождать Айседору Дункан! Не желаю играть второстепенную роль! Я не господин Дункан!
И действительно, кто же остановился в берлинском отеле «Адлон» на Унтер-ден-Линден? Кем был этот модный и надушенный франт, шиковавший на доходы жены, заложившей ради него свой дом под Лондоном? Неужели не герр Дункан? Но помилуйте, этот господин пришел в редакцию русскоязычной газеты «Накануне» и отдал в печать стихи, полные пронзительной, чисто русской боли, русской красоты — «Все живое особой метой...». Нет, их создал не герр и не мистер Дункан-Есенин! Их сотворил гениальный рязанец Сергей Александрович Есенин!
Раздвоение личности сформировалось отчетливо, даже кричаще. С одной стороны, удалой русский парень, с другой — европейский денди. Как же хотелось покуражиться над чужим лоском! Между тем, конечно, лестно думать, что ему завидуют там, в России, — у него вечера и интервью в столицах западных стран, у него валюта, у него весь мир в кармане! Эх, гуляй, Расея в смокинге! Возьми их поганые деньги и пошли их всех по матери вместе с их хваленой Дункан!
Современный французский биограф Дункан Морис Левер написал: «Частная жизнь Айседоры и Сергея в Берлине немногим отличается от той, которая была в Москве: насилие, нежность, любовь, ненависть, объятия, слезы, побои, раскаяние. Осознают ли они сами, что делают? Благодаря алкоголю они живут вне правил и норм. Избегают друг друга, ищут друг друга, сталкиваются друг с другом как два дрейфующих плота. Сергей всегда выходит победителем из их жестоких стычек лишь потому, что он чувствует себя беспредельно любимым и не боится мести со стороны своей жертвы. Инстинктивно он понимает, что на его грубость ему ответят любовью, а каждый его удар кулаком будет оплачен ласками и подарками. Как опытный осквернитель, как поэт, видящий невидимое, он рассчитывал на радость униженного. И не ошибался».
Брать у Европы и плевать на нее, брать и осквернять...
«Когда увидел огни Берлина, мне захотелось плюнуть на него. И все время, что я там жил, это желание меня не покидало. Атмосфера Берлина издергала мне нервы», — писал Есенин Мариенгофу. А Илье Шнейдеру — и того хлеще:
«Германия? Об этом поговорим после, когда увидимся, но жизнь не здесь, а у нас. Здесь действительно медленный грустный закат, о котором говорит Шпенглер. Пусть мы азиаты, пусть дурно пахнем, чешем, не стесняясь, у всех на виду седалищные щеки, но мы не воняем так трупно, как воняют внутри они. Никакой революции здесь быть не может. Все зашло в тупик. Спасет и перестроит их только нашествие таких варваров, как мы.
Нужен поход на Европу...»
Находясь в Париже, он говорил Дункан, что по возвращении в Россию бросит ее. Однако в письме из Висбадена поэт сообщал Шнейдеру, что повторно оформил брак с Изадорой и теперь она уже не Дункан-Есенина, а просто Есенина. Она увозила его все дальше от России. Мелькали Льеж, Намюр, Брюссель, Гент, Брюгге... Все меньше русских лиц, все меньше востребованность Есенина — и все больше внимания Айседоре Дункан. Поэт ругает Бельгию и Голландию: «Сплошное кладбище. Все эти люди, которые снуют быстрей ящериц, не люди — а могильные черви, дома их гробы, а материк-склеп. Кто здесь жил, тот давно умер, и помним его только мы, ибо черви помнить не могут».
Мрачная категоричность Есенина в оценке Европы поражает и угнетает. Как он хаял Париж, как матерился! Париж обожал Маяковский, Хемингуэй назвал его «праздником, который всегда с тобой». Да, столица мира, только не для Есенина! Не радовал его фешенебельный отель «Крийон», оплаченный Изадорой, не радовал перевод «Пугачева» на французский.
Балерина Анна Павлова спросила, нашел ли он наконец счастье. Немного отвернувшись, словно избегая взгляда Айседоры, он ответил по-русски:
— Счастье — это чудесное слово в темных складках наших снов... Когда я вижу мир и его варварство, предпочитаю залить глаза вином, чтобы они не видели моего искаженного лица.
Дункан распродавала все, что могла. А ведь зарабатывала она много. Деньги проживали сумасшедшие. Супруги «Езенин» захотели в Италию, в Венецию. Французские власти тянули с визами. За Айседорой и Сергеем установили полицейскую слежку. От танцовщицы добивались обязательства не заниматься советской пропагандой. В конце концов скандальной чете открыли путь в другие европейские страны — помогли влиятельные люди, в том числе министр народного образования Франции.
Венеция. Снова Париж. Потом — северо-западный порт Гавр, оттуда — в Северную Америку! В Венеции Есенин, понятное дело, нашел лишь «дерьмо со всего света». Париж со второго захода даже как будто понравился. Там публиковались переводы его стихов.
В порту Нью-Йорка власти, сами того не желая, сделали супругам громкую рекламу. Им запретили выход на берег. Танцовщицу допрашивали в качестве подозреваемой в коммунистическом шпионаже. От поэта требовали гарантий, что он не станет петь «Интернационал». Когда все утряслось, Айседора и Сергей Александрович оказались в плотной толпе репортеров и почитателей.
Одна из газет описала одежду Айседоры: просторную синюю шерстяную юбку с вышивкой из белой ангорской шерсти, красные сафьяновые сапожки с золотистыми узорами и вкраплениями из нефрита, белую широкополую фетровую шляпу. Костюм являл парижскую версию русского стиля.
Сообщая о Есенине, отмечали его молодость, хорошую стрижку и ясные глаза, а также манеру одеваться в стиле американских бизнесменов. Поэт носил двубортный серый костюм, темный галстук и белые гетры, курил «Лаки страйк». Представляя его газетчикам, Айседора то и дело употребляла выражения «самый великий русский поэт» и «гений».
Есенин совершил с Айседорой впечатляющее путешествие по Европе, плавал по Средиземному морю, пересек Атлантику. По словам Мэри Дести, Айседора не раз говорила Есенину, что она будет его Вергилием и проведет по всему миру, открывая ему глаза на его красоту, на шедевры искусства. Она посвятила этому целый год. Заодно продемонстрировала себя, обновленную Есениным и Россией. В Америке танцовщица выступила в Нью-Йорке в «Карнеги-холле», затем в Филадельфии, Милуоки и Бостоне — и снова в Нью-Йорке. Давид Бурлюк в газете «Новое русское слово» написал о ней: «С Есениным А. Дункан привезла в Америку кусок, и показательный, России, русской души народной...» А о Есенине отозвался: «Поэт предполагает пробыть в Америке три месяца. Своей внешностью, манерой говорить С. А. Есенин располагает к себе. Среднего роста, пушисто-белокур, на вид хрупок.
Курьезно, что американская пресса величает С. А. Есенина украинским поэтом — это его-то, беляка-русака!»
Мариенгоф получил письмо от друга об «отвратительнейшем Нью-Йорке», «где было так плохо, что хоть повеситься». И Чикаго оказался не лучше: «В чикагские "сто тысяч улиц" можно загонять только свиней. Но там, вероятно, и лучшая бойня в мире». А еще бедняга якобы помирал с голоду — денег совсем нету, и Изадора, оказывается, врала про свои владения на Западе: «Все ее банки и замки, о которых она пела нам в России — вздор. Сидим без копеечки...» «Здесь у каждого полтора фунта грязи в носу» и т. п. Замыслы у поэта возникают соответствующие — «Страна негодяев» и «Черный человек».
Не понравилась атмосфера среди белоэмигрантов в Берлине, в Париже, в Нью-Йорке, не понравился культ доллара в США — это понятно. Не по нраву строгая пуританская цензура, против которой он бурно и порой непристойно протестовал — это объяснить можно. Но почему он всех и вся стремился изобретательно принизить?
Почему он, тонкий ценитель природы, ничего не сказал о Северном море, об Адриатике, о Венеции, о необозримых полях Франции, так похожих на южнорусские поля?
Почему совсем ничего — об Атлантике? Она — величественна, великолепна. И людей они за тот год путешествий повидали множество и самых разных — и он никого не выделил, не полюбил, ни о ком не написал!
На Западе стихи совсем не писались. Страшное дело для поэта.
Он бесился от того, что в Америке принимали, конечно, Айседору, величайшую звезду танца, а не его, Есенина, и — тяжело переживал и нехватку общения с женщинами. Ведь в России он взял себе за правило иметь дело параллельно с двумя-тремя. А за границей все время приходилось сопровождать жену. И удрал бы, да некуда.
На одном из поэтических вечеров Есенин в подпитии схватил Айседору за платье и громко покрыл отборным матом. Он почти разорвал на жене одежду, прежде чем ее сумели вызволить. О том, что происходило между супругами наедине, можно только догадываться. Впрочем, есть и свидетели. Мэри Дести считала Есенина душевнобольным, ибо периодически наблюдала дикие вспышки его ярости, когда он весь менялся, менялся даже цвет волос! Она рассказала, как однажды поэт принялся все крушить у пригласившего его в гости собрата по перу, и Есенина были вынуждены связать. Он позволял себе подобные выходки, поскольку знал: Изадора простит все и со своими связями и популярностью она вызволит его из любой беды!
Если верить Мэри, Сергей Александрович подворовывал у жены. Своих денег он не имел, а в Россию хотел вернуться богачом, вот и крал потихоньку, припрятывал. Да, Мэри не любила поэта и не скрывала этого, но едва ли наговаривала на него.
По возвращении из Америки в Париж Айседора оказалась неплатежеспособной. Мотовство съело все доходы. Есенин в ярости пил, бил в отелях посуду и ломал мебель. Терпение администрации фешенебельного отеля «Крийон», в котором остановились супруги, лопнуло, и постояльцев попросили срочно покинуть апартаменты. Айседора впала в полное отчаяние, великая танцовщица не могла расплатиться. Мэри нашла выход из катастрофичной ситуации: она посоветовала открыть портфель Есенина, с которым тот никогда не расставался. Он утверждал, что хранит в нем стихи. Портфель вскрыли и обнаружили около двух тысяч долларов США — сумма по тем временам внушительная! «Подумать только, — сокрушенно сказала Дункан, — у него были деньги, а меня с ума сводил портной, угрожавший полицией, если я не оплачу счет за два костюма Сергея».
Есенина арестовали, а Айседора уехала в Версаль в более дешевую гостиницу, оставив вещи Сергея в «Крийоне». Она заболела и слегла.
Есенин вышел из полицейского участка и получил предписание немедленно покинуть пределы Франции.
Айседора жестоко страдала в разлуке. Она боялась мужа и, как всегда, боялась за него.
Она хотела его опекать, любить — и прощать.
Он прислал ей телеграмму на ломаном английском, призывая приехать за ним в Берлин и спасти от смерти. Она бросилась в Германию!
Есенин переживал тяжкий душевный кризис, суть которого не доходила до наивной Айседоры, не расстававшейся со своими шарфами — они неизменно сияли романтическим красным цветом. На Западе он не мог писать стихи, рвался домой в Россию — и отчетливо, до боли понимал, что не хочет к большевикам, боится мясорубки ЧК. Он догадывался о том, что его может ожидать в Москве, где власть продолжала завинчивать гайки. Жизнь загнала Есенина в стальной капкан. Письмо к давнему приятелю поэту Александру Кусикову полно отчаяния: «Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это бл... снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей Богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу.
Теперь, когда от революции остались только х... да трубка, теперь, когда там жмут руки тем и лижут ж..., кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что мы и были и будем той сволочью, на которую можно всех собак вешать».
Когда он наблюдал пляску Айседоры с шарфом, словно оживавшим у нее в руках, словно превращавшимся в партнера, в хулигана, сжимающего ее и в финале отброшенного на пол — нет никого, осталась лишь тряпка! — поэту становилось не по себе: «...точно это я у нее под ногами лежу. Точно это мне крышка».
Он пересек границу России, полный предчувствия беды. Опубликованную в Берлине книгу «Стихи скандалиста» Главлит запретил ввозить в Россию.
Снова Кенигсберг, откуда начиналась поездка, далее — Рига, Смоленск, Москва... На вокзале Дункан объявила Илье Шнейдеру: «Вот и привезла этого ребенка на его родину, но у меня нет более ничего общего с ним...»
Есенин прибыл в Москву 7 августа 1923-го, и в скором времени Надежда Вольпин забеременела от него. Сын родится 12 мая 1924-го. Надежда Давидовна откажется показать его Есенину, покарает за распутство.
В те же дни конца лета, когда Вольпин наконец сдалась, поэт сошелся с красивой тридцатидвухлетней актрисой Августой Леонидовной Миклашевской. Их познакомила жена Мариенгофа актриса Анна Борисовна Никритина. Мариенгоф мечтал полностью оторвать Есенина от Дункан и делал для этого все возможное. Впрочем, Есенин и сам просил его об этом.
Айседора уехала в Кисловодск. Звала с собой непутевого спутника жизни, безуспешно. Она не знала о беременности Вольпин, о Миклашевской, не знала и о том, что «этот ребенок» объявил себя гражданским мужем Галины Бениславской. (Галина Артуровна носила фамилию приемного отца. Со слов сестры Есенина Александры, отец Бениславской — француз, а мать — грузинка. Родители разошлись, когда девочка была совсем маленькой, и ее удочерили тетка по материнской линии и ее муж Артур Бениславский, от которого к Галине перешли фамилия и отчество.)
На призывы жены из Кисловодска Есенин отвечал, что «ochen saniat» и что он — «beskonechno tvoi Sergei».
Стояла золотая осень. Почти каждый день он гулял по Москве и за городом с Миклашевской. Читал ей стихи из нового цикла «Любовь хулигана». Ночевал у Бениславской. Встречался с Вольпин. Зашел как-то к Анне Изрядновой, навестил сына. Увиделся и с Зинаидой Николаевной Райх, репетировавшей свою первую роль в театре Мейерхольда.
Он попытался сблизиться сразу со всеми своими женщинами. С кем-то получилось полное сближение, с кем-то — частичное. Он любил всех их и всех обманывал. Сосуществовать с ним можно было только в одном случае — подобно Бениславской, «отдать Есенину всю себя, ничего для себя не требуя. И уж если говорить правду — не получая». Мариенгоф сказал это о Галине Артуровне — получилась универсальная формула.
Снова возникла рядом и подруга Вольпин Евгения Исааковна Лившиц, строгая и честная Женя, с поцелуями в окончаниях писем.
Есенин пролил на себя множество любовных дождей. Отыгрался сразу и за заграничный пост (целый год — одна Изадора!), и за почти уже несуществующее будущее. В ту осень заметался целый «пожар голубой». Еще и законная жена, пришло время, вернулась из Кисловодска...
Однажды Надежда Вольпин, еще не сообщившая Есенину о беременности, захотела воспользоваться его приглашением и поприсутствовать в Доме печати на общественном суде над четырьмя поэтами: Ганиным, Есениным, Клычковым, Орешиным — в 20-30-е годы такие суды, на которых люди из народа «воспитывали» интеллигенцию, обычно предваряли аресты и расстрелы. Однако ее не пустили даже при наличии пропуска, сказали, что «Есенин привел с собой целую толпу девиц, хватит, мол». Вольпин принимает решение родить и уехать с ребенком в Петроград. Подальше от Есенина.

Райх передала бывшему мужу, что его фамилия компрометирует их совместных детей. Есенин посоветовал ей «снять» его фамилию с Тани, «если это... так удобней», «переменить мое имя на более удобное».
Весной 1924-го Есенин сблизился с редактором Госиздата Анной Абрамовной Берзинь. Вначале она помогала ему решить квартирный вопрос, навещала его в больнице, как могла веселила — по пьяному делу поэт сильно покалечился. Ему оперировали руку. Потом начались любовные свидания. Уехав в Константиново, Есенин писал ей подчеркнуто целомудренно и многозначительно: «Ночи у нас бывают чудные, лунные и, как ни странно при близкой осени, безросые. Но все они проходят без любви, и мне остается вспоминать только прошлое. А как Вы? Черкните мне пару слов...» Безмятежная картина одиночества! А вот другое его письмо к Берзинь конца августа 1924-го, совсем иного характера:
«Дорогая и милая Анна Абрамовна, мать и любимая (ради Бога, чтобы отец не ревновал. Ах).
Если б я мог Вам рассказать свое большое о нем!
Милая Анна Абрамовна, Вы ко мне были, как говорят, «черт-те что такое». Люблю я Вас до дьявола, не верю Вам навеки еще больше.
Все это смешно, а особенно тогда, когда я навеки твоя.
Прошу Вас, ради Бога, сообщите отцу (Вардину), что я опять застрял на любовной ночи.
Клянусь Вам, маман, я у Миклашевской. С. Есенин».
Веет «сологубовщиной», и приоткрывается истинный характер его отношения к Анне Абрамовне.
Верная поэту душой и телом, Бениславская обращалась к нему горестно и безнадежно:
«Вы ведь теперь глухим стали, никого по-настоящему не видите, не чувствуете. Не доходит до Вас. Поэтому говорить с Вами очень трудно (говорить, а не разговаривать). Вы все слушаете неслышащими ушами; слушаете, а я вижу, чувствую, что Вам хочется скорее кончить разговор. Знаете, похоже, что Вы отделены от мира стеклом. Поэтому Вам кажется, что Вы все видите, во всем разбираетесь, а на самом деле Вы не с нами. Вы совершенно один, сам с собою, но ту сторону стекла... <...> У Вас всякое ощущение людей притупилось, сосредоточьтесь на этом. Выгоните из себя этого беса. А Вы можете это... Вы ко мне хорошо относитесь, мне верите. Но хоть одним глазом Вы попробовали взглянуть на меня?
А я сейчас на краю. Еще немного, и я не выдержу этой борьбы с Вами и за Вас...»
Есенин отвечал ей письмами, полными на вид искренних любовных признаний. Уехав на время в Ленинград, он передавал через Бениславскую приветы «Жене, Рите, Берзиной». Рита — сестра Жени Лившиц Маргарита Бернштейн, тоже, как и сестра, влюбленная в поэта. «Берзина» — так он называл Анну Абрамовну.
В начале сентября 1924-го Есенин разом оборвал все свои романы. Он уехал надолго на Кавказ. Хотел обновления, очищения, отдыха. Доставала московская милиция. Не исключено, что поэт замышлял побег за границу. Он порвал с имажинистами, Мариенгофом. Он бежал, «навек простясь с богемой». Написал Бениславской. «По кабакам ходить надоело». Он бежал и от Дункан. Вслед летели письма. Анна Абрамовна: «Люблю Вас так же, а может быть, даже больше! Не знаю!» Маргарита Исааковна: «Целую Вас крепко, люблю. Ваша Рита». Галина Артуровна в письмах к любимому не сюсюкала, писала больше по-деловому — что помогает ему решать издательские проблемы. Но в ее суховатой деловитости сквозила бесконечная тоска по нему и преданность буквально собачья. В то же время Бениславская осмеливалась разбирать новые стихи Есенина, хотя и знала, как болезненно он воспринимает критику. О цикле «Персидские мотивы» сказала: «Красивые, но, конечно, меньше трогают»; «Вы как-то перестали отделывать свои стихи». Еще бы она расхвалила «Персидские мотивы»! Она, само собой, поняла, что за новой лирикой стоит новая женщина, новая связь. Но она не имела права на ревность.
И он все понимал в ней. Он писал с Кавказа: «Провожаю отъезжающие в Константинополь пароходы и думаю о Босфоре. Увлечений нет. Один. Один. Хотя за мной тут бабы гоняются. Как же? Поэт ведь. Да какой еще, известный. Все это смешно и глупо».
Бениславская хотела верить, что он один. Она поехала в Константиново общаться с его матерью.
Из всех своих подруг Есенин в письмах с Кавказа позвал приехать к себе одну Анну Абрамовну Берзинь. И как раз она на его призывы не ответила. Он предлагал ей вместе поехать в Константинополь или Тегеран «на неделю». Он не учитывал, что разрешение на выезд за границу — это проблема. Можно предположить, что Берзинь очень настораживало подобное предложение. «Милая Анна Абрамовна» так и не ответила ни на его призывное письмо, ни на телеграмму.
Нина Табидзе, жена поэта Тициана Табидзе, поведала об интересном эпизоде периода бегства Есенина. Поэт Паоло Яшвили пришел в компанию, где веселился Есенин, и сказал, что хочет его обрадовать: в Тбилиси приехала Дункан и сейчас она будет здесь. Дункан действительно ожидали со дня на день, но это был розыгрыш. Реакция Есенина поразила его грузинских друзей:
«Он побледнел. Он не мог произнести ни слова. Он стоял с минуту как громом пораженный, потом вбежал в свою комнату и стал, торопясь, укладывать вещи в чемодан. Махнув на все рукой, схватил свой чемодан и убежал. Паоло и Тициан бежали за ним и едва его догнали на улице. Паоло клялся, что он пошутил, что никакой Айседоры Дункан и в глаза не видел. Еле вернули его обратно. Есенин явно нервничал, каждый раз, когда открывали дверь, он вздрагивал и оборачивался,— он все-таки боялся, что она появится. Он готов был бежать на край света, лишь бы не встретиться с ней...»
В феврале 1925-го «блудный сын» вернулся в столицу. Организацию своего приезда он возложил на Галину Артуровну, а не на Берзинь, которую еще недавно звал к себе. Телеграммы Есенина Бениславской отличались приказным тоном:
«Персия прогорела <...> Шлите немедленно на дорогу. Я Тифлисе, нужно к среде. Везу много поэм».
«Выходите воскресенье встречать несите шубу и денег. Сергей».
Галина пришла встречать Есенина вместе с его сестрами и поэтом Василием Наседкиным, будущим мужем Кати Есениной. Встретив, повезли его в Брюсовский переулок, где сестры Катя и Шура жили в комнате у Бениславской. Там поселился на время и Сергей Александрович. Туда приходили друзья, и Есенин читал стихи и поэмы. Дверь, которая вела в другую комнату коммуналки, где проживала какая-то женщина-врач, завешивали огромным шелковым шарфом, некогда принадлежавшим Дункан. С этим шарфом она выходила на сцену.
А. А. Берзинь донесла до нас неприятный эпизод, случившийся в ту пору. Вскоре после возвращения в Москву Есенин ушел в запой. И на одной из пьяных вечеринок у Бениславской он захотел свести вместе ее, Берзинь, и новую избранницу, Софью Андреевну Толстую, внучку великого писателя:
«...Мне позвонил Сергей Александрович и пьяным голосом просил непременно к нему прийти. Он жил тогда в Брюсовском переулке вместе с Галиной Бениславской, сестрами Шурой и Катей.
Мне не хотелось идти к ним: было уже поздно, да к тому же нетрезвый голос Сергея...
Через несколько минут опять звонок, и опять Есенин просит прийти, и как всегда, когда он пьян, начинает прикидываться, что его обижают и что им пренебрегают: «Я за тобой приползу. Пойми, что я женюсь, и тут моя невеста...»
— Какая невеста? — спрашиваю я, удивленная и встревоженная его новыми выдумками.
— Толстая Софья Андреевна! — говорит он торжествующе.
Я не знала тогда, что внучку Льва Николаевича звали, как и бабушку, Софья Андреевна, и потому, смеясь, ответила:
— А Льва Николаевича там нет?
Сергей что-то бормочет, трубку берет Галя Бениславская и разъясняет, что действительно у них в гостях Софья Андреевна Толстая, поясняет, кто она и просит непременно прийти.
Поднимаясь к дверям квартиры, в которой жили Есенины и Бениславская, я слышу, как играют баянисты. Их пригласил Сергей Александрович из театра Мейерхольда. Знаменитое трио баянистов.
В маленькой комнате и без того тесно, а тут три баяна наполняют душный, спертый воздух мелодией, которую слушать вблизи трудно. Баянисты, видимо, «переложили» тоже и потому стараются вовсю, широко разводя мехи. Рев и стон.
За столом сидят Галина, Вася Наседкин, Борис Андреевич Пильняк, двоюродный брат Сергея, который ходит за ним по пятам, незнакомая женщина, оказавшаяся Толстой, сестры Сергея. Сам он пьяный, беспорядочно суетливый, улыбающийся. Он усаживает меня между Пильняком и Софьей Андреевной. Сам садится на диван и с торжеством смотрит на меня.
Галина Артуровна то и дело встает и выходит по хозяйским делам на кухню. Она все время в движении. Шура, Катя, Сергей поют под баяны, но Сергей поет с перерывами, смолкая, он бессильно откидывается на спинку дивана, опять выпрямляется и опять поет. Лицо у него бледное, губы он закусывает — это показывает очень сильную степень опьянения.
Я поворачиваюсь к Софье Андреевне и спрашиваю:
— Вы действительно собираетесь за него замуж?
Она очень спокойна, ее не шокирует гам, царящий в комнате.
— Да, у нас вопрос решен, — отвечает она и прямо смотрит на меня.
— Вы же видите, он совсем невменяемый. Разве ему время жениться, его в больницу надо положить. Лечить его надо.
— Я уверена, — отвечает Софья Андреевна, — что мне удастся удержать его от пьянства...»
Сцена, прямо скажем, словно из «Братьев Карамазовых». Он захотел поглумиться над Европой по-азиатски и сунул ей в нос свою вседозволенность: вот захочу, мол, и буду иметь саму Толстую, внучку графа! А, вам не нравится, но вы проглотите! Куда ж вам деваться?!
Такой вот я!
Арестовали друга Есенина, молодого поэта Алексея Ганина. Когда-то он присутствовал на венчании Зинаиды Райх и Есенина.
Сергей Александрович снова уехал на Кавказ.
Ганина расстреляли во внутренней тюрьме ВЧК. Ему инкриминировали организацию мифического «Ордена русских фашистов». Позднее Николай Бухарин причислит к «фашистам» и Есенина.
Поэт из Баку написал Бениславской. Среди прочего он попросил безотказную Галину: «Позвоните Толстой, что я ее помню».
Вскоре он возвратился в Москву и, взяв с собой Галину Артуровну, отправился в Константиново на свадьбу двоюродного брата. Как она записала, «С. А. пил исступленно и извел всех. Самодурствовал, буянил, измучил окружающих и себя. У меня уже оборвались силы. Я уходила в старую избу хоть немного полежать, но за мной сейчас же прибегали: то С. А. зовет, то с ним сладу нет».
После того как он, вроде бы уже протрезвевший, в присутствии родни замахнулся на Бениславскую тарелкой, а потом запустил куском хлеба, она отказалась возвращаться в Москву вместе со слетевшим с катушек другом. Сказала — поедет одна. Кое-как все же помирились и уехали вдвоем, только ссора засела глубоко. В Москве они расстались. Есенин забрал свои вещи из комнаты Бениславской. Окружающим объявил, что окончательно решил жениться на Толстой и уехать с ней на отдых в Крым.
Он женился на Толстой, не оформив расторжения брака с Дункан. Софья же Андреевна свой брак с первым мужем, Сухотиным, предусмотрительно расторгла.
Сергей Александрович и Софья Андреевна отправились покупать обручальные кольца, но почему-то вместо них купили полотно на сорочку. Есенин встретил юного поэта Вольфа Иосифовича Эрлиха и привел его в квартиру Софьи Андреевны в Померанцевом переулке на Остоженке. Друзья вышли на балкон. На лице Есенина играла, как выразился Эрлих, «полубезумная и почти торжествующая улыбка». Зажав в зубах папиросу, на фоне «непривычно багрового и страшного» заката он говорил:
— Видел ужас?.. Это — мой закат... Ну, пошли! Соня ждет...
Квартира Софьи Андреевны вызывала у него сильное раздражение. Окна смотрели на север. Обилие громоздкой мебели, стены увешаны портретами предков, грозно смотрел со стены Лев Николаевич Толстой.
Атмосфера не столько жилья, сколько музея.
Есенин женился, чтобы решить квартирный вопрос, вконец его доконавший, но понимал: эта женитьба постыдна. Зачем он отбивал Софью Андреевну у своего приятеля прозаика Бориса Пильняка? Можно предположить, что решение о женитьбе поэт принял под влиянием одного случая. Есенин отличался суеверием. Как-то он подошел к попугаю-«предсказателю», и птица клювом вынула ему медное кольцо, вроде обручального, довольно большого размера. Есенин, шутя, подарил его Софье Андреевне, и та, по свидетельству Александры Есениной, «сжала его и надела между двумя своими кольцами. Красоты в этом кольце не было никакой, однако проносила она его много лет».
То кольцо надела мне цыганка.
Сняв с руки, я дал его тебе,
И теперь, когда грустит шарманка,
Не могу не думать, не робеть.
<...>

Ну и что ж! Пройдет и эта рана.
Только горько видеть жизни край.
В первый раз такого хулигана
Обманул проклятый попугай.
(«Видно, так заведено навеки...», 1925)
Жить оставалось уже не годы, месяцы... Шагреневая кожа сжалась до малого лоскутка.
Есенин затосковал. С просьбой найти ему жилье он вновь обратился к верному другу, успешно решавшему многие его проблемы, — Галине Артуровне. Та подыскала квартиру, выставленную на продажу. Есенин и Софья Андреевна внесли задаток. Но через несколько дней жена уговорила Сергея Александровича отказаться от покупки.
Бениславская вместе с Катей выхлопотали поэту лечебную путевку в санаторий. Есенин съездил, посмотрел место, палату, решил лечиться — пристрастие к алкоголю, расстроенные нервы мешали жить. Но и тут ничего не вышло. Софья Андреевна не отпускала его одного, а для нее места в санатории не было. Затею оставили.
Бениславская интриговала, норовя оторвать поэта от Толстой. Софья Андреевна отражала все попытки соперницы, опираясь на поддержку Берзинь, одобрившей третий брак Есенина. Все они считали, что действуют во благо поэту.
Однажды Василий Наседкин спросил Есенина:
— Отчего ты запел о смерти?
Есенин ответил, что поэту необходимо чаще думать о смерти, что, только памятуя о ней, можно особенно остро чувствовать жизнь.
Что верно, то верно...
А духовная драма усугублялась. Размышления Бениславской:
«Конечно, большую роль сыграла здесь болезнь. Благодаря обостренному восприятию он осознал и благодаря этому же не мог спокойно разобраться, "где нас горько обидели по чужой и по нашей вине". Вот эти границы чужой и собственной вины смешались. Ему надо было помочь разобраться, и был бы выход из тупика, и было бы, чем жить».
По свидетельству Ивана Грузинова, Есенин хотел устроить мрачный спектакль.
Напиши обо мне некролог!
Некролог?
— Некролог. Я скроюсь. Преданные мне люди устроят мои похороны. В газетах и журналах появятся статьи. Потом я явлюсь. Я скроюсь на неделю, на две, чтобы журналы успели напечатать обо мне статьи. А потом я явлюсь.
Вскрикивает:
— Посмотрим, как они напишут обо мне! Увидим, кто друг, а кто враг!
Незадолго до смерти он пришел к Анне Изрядновой, матери его первенца Юры. Она вспоминала: «Сказал, что пришел проститься. На мой вопрос "Что? Почему?" — говорит: "Смываюсь, уезжаю, чувствую себя плохо, наверное, умру". Просил не баловать, беречь сына».
Есенин лечился от алкоголизма и в то же время продолжал пить. Он расстался с Толстой.
— Мешают мне! Я развелся с Соней... с Софьей Андреевной! Поздно, поздно!
Он стал носить шарф, подаренный Изадорой. Шарф был с красными маками по черному полю. Он говорил, что, может, попросит Дункан вернуться к нему.
— Эх, как эта старуха любила меня! Она мне и подарила шарф.
Я вот ей напишу... позову... и она прискачет ко мне откуда угодно.
Не написал, конечно. Не позвал.
Не прискакала.
Уехал в Ленинград.
Всех разбросал, растерял.
Он носил в себе тайну, которой не с кем было поделиться. Он приходил к Изрядновой и в ее печке сжигал какие-то бумаги. Поэт находился под наблюдением ВЧК. По одной из версий его считали сторонником главного ленинградского большевика, председателя Петроградского Совета и председателя Исполкома Коминтерна Григория Евсеевича Зиновьева (Радомысльского). С этим чекисты связывали стремление Есенина перебраться на жительство в Ленинград. 18-31 декабря 1925-го в Москве проходил XIV съезд партии, на котором Зиновьев открыто выступил против Сталина. Через 10 дней после кончины Есенина Сталин сместит Зиновьева с поста председателя Петросовета, а еще спустя 10 лет физически уничтожит.
А может, дело было в другом — он беспощадно высказался по поводу переноса тела Ленина в мавзолей?
Смотри-ка, князь,
Какая грязь
У стен кремлевских
Разлеглась.
Так или иначе, бесспорно одно: в его ближайшем окружении оказались осведомители. Власти готовили месть. Есенин не раз упоминал о самоубийстве, вот и хотели организовать смерть поэта через повешение, смерть позорную, ведь самоубийцу нельзя оплакивать и тем более поминать. Ленин обожал способ казни врагов революции «на вонючей веревке».
Есенин говорил поэту Василию Наседкину, что едет в Ленинград с намерением жениться на простой и чистой девушке. И знал, знал перед той роковой ночью с 27 на 28-е декабря, что ждет его совсем другая невеста.
Тело его привезли в Москву для прощальной панихиды в Доме печати. У гроба «великого национального поэта» (так было написано на ленте, протянутой по фасаду здания) они снова встретились: Зинаида Николаевна Райх, приведшая детей и кричавшая: «Ушло наше солнце»; Августа Леонидовна Миклашевская; Софья Андреевна Толстая, стоявшая как каменная — ни слезинки, ни вздоха; Анна Романовна Изряднова; Надежда Давыдовна Вольпин, Екатерина Романовна Эйгес... Как выразилась Ольга Константиновна Толстая, мать Софьи Андреевны, «тут была и первая законная жена (были и незаконные)»...
После смерти поэта Райх и Вольпин устроили разбирательство по поводу прав на его наследство и имя. Один из близких друзей Софьи Андреевны Толстой Ф. А. Волькенштейн писал:
«Соня — бедняжка. Ее дело получило оборот безнадежный и скандальный. Мейерхольдиха и все мужички, "всем миром" прибывшие из деревни в суд, оспаривают действительность брака Есенина с Соней: он зарегистрировался с Соней, не расторгнув брака с Дунканшей!!!
Так поэты устраивают благополучие своих близких!
Ненавижу гениев и их великолепное презрение к земным мелочам и прозе! Кроме того, вся эта ватага требует, чтобы с Сони сняли фамилию "Есенина". Этим мужичкам и еврейке Мейерхольдихе невместно именоваться одинаково с внучкой Льва Толстого!!! Ох! Зубы сломаю, так скриплю зубами!
А из Пбрга приехала еще одна жена усопшего гения и привезла еще одного сына». (Это, конечно, о Вольпин.)
Сама Софья Андреевна так обрисовала ситуацию в письме подруге: «С судом огромные неприятности. Написали Савкина и Надя Вольпин. Шапиро почему-то молчит. Райх подала заявление, что Есенин был "двоеженец", т. к. у него не был "оформлен" развод с Дункан; поэтому мне предлагается "отход". Не знаю, что будет. Тяжело очень, очень. И лично. Но я сама виновата, что вступила в борьбу с этими, а можно все кричать о любви и бережении памяти и из-за злобы, ревности и жадности обвинять умершего в подлоге».
Несмотря ни на что, Толстая-Есенина стала хранительницей Фонда Есенина при Всероссийском Союзе писателей, просуществовавшего несколько лет, до начала общегосударственной борьбы с «есенинщиной». Она в тяжелых условиях подготовила к печати два сборника Есенина «Стихи и поэмы» (1931) и «Избранное» (1946).
В самом деле, почему Есенин не беспокоился по поводу неоформленного развода с Дункан и как он смог зарегистрировать третий брак? Можно предположить, что брак с Дункан зарегистрирован в ведомстве иностранных дел. Потом Есенин сдал загранпаспорт и получил обычный советский, в котором отметки о браке не было. Вероятно, он считал: брак с Дункан действителен только за рубежом, а не в России. Ему было удобно так думать.
Бениславская 3 декабря 1926-го пришла на могилу Есенина и, как она сама предварительно написала, «самоубилась здесь».
Дункан в 1927-м погибла в Ницце, в автомобиле, от случайного удушения шарфом — он намотался на колесо.
В 1932-м вынули из петли Георгия Устинова, приятеля Есенина, одного из инициаторов переезда поэта в Ленинград.
Райх в 1937-м написала Сталину, что крест с могилы Есенина следует убрать и поставить «хороший советский памятник».
В 1939-м ее второго мужа Мейерхольда арестовали, зверски пытали и убили. Вскоре и Зинаида Николаевна была жестоко убита в собственной квартире. Преступников найти не захотели.
Первенца Есенина Юрия (Георгия) расстреляли в 1937-м.
Вольфа Эрлиха, вызвавшего Есенина в Ленинград и видевшего его последним, расстреляли в 1937-м.
Евгения Исааковна и Маргарита Исааковна Лившиц прожили, соответственно, шестьдесят и семьдесят пять лет.
Анна Абрамовна Берзинь — около шестидесяти пяти.
Августа Леонидовна Миклашевская — восемьдесят пять.
Надежда Давидовна Вольпин прожила почти сто лет, умерла в 1998-м.
В 1925-м Есенин написал одно из лучших, проникновеннейших стихотворений о любви к женщине и о смерти.
Кому же оно адресовалось?
Цветы мне говорят — прощай,
Головками склоняясь ниже,
Что я навеки не увижу
Ее лицо и отчий край.
<...>

Не все ль равно — придет другой,
Печаль ушедшего не сгложет,
Оставленной и дорогой
Пришедший лучше песню сложит.

И, песне внемля в тишине,
Любимая с другим любимым,
Быть может, вспомнит обо мне
Как о цветке неповторимом.
Быть может, всем любимым женщинам сразу? Им всем, слившимся в единый образ? Он чувствовал, как дрожь от их ласк переходила в агонию. Он бежал от них, смертельно устал от них в свои тридцать. Но в лучшие минуты своей жизни он создал строки, которые будут волновать всегда, вспоминаться вечно...
За пять дней до смерти он сказал одному приятелю:
«Только двух женщин любил я в жизни. Это Зинаида Райх и Дункан. А остальные... Ну что ж, нужно было удовлетворить потребность, и удовлетворял... <...> Как бы ни клялся я кому-либо в безумной любви, как бы ни уверял в том же сам себя, — все это, по существу, огромнейшая и роковая ошибка. Есть нечто, что я люблю выше всех женщин, выше любой женщины, и что я ни за какие ласки и ни за какую любовь не променяю. Это искусство».
Вряд ли стоит здесь безоговорочно верить Поэту. Все было так, да не так. Все было по-есенински.

БАБЕНКО В. Г. Музы русской литературы.
М.: АСТ-Пресс Книга, 2008 г.

 

Комментарии  

-1 #1 RE: БАБЕНКО В. Сергей Есенин и его «иностранки»Анна Танеева 15.06.2012 14:34
Зинаиде Райх было посвящено "Письмо к женщине", и это редкое исключение. Обычно женщинам, которые жили с ним, рожали ему детей, вели его дела и хозяйство, Есенин стихов не посвящал. Зачем посвящать стихи Бениславской, если она и так ради него на все готова. Иное дело Кашина и Миклашеская. Последняя сразу взяла правильный тон, и строя неприступную невинность, добилась чего хотела, хоть какой-то но известности, что для бесталанной актриски немаловажно. Среди всех перечисленных женщин лишь Бениславская любила поэта ради него самого. Анна Танеева
Цитировать

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика