Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58872366
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
15946
49490
195333
56530344
926188
1020655

Сегодня: Март 29, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

ЮШКИН Ю. Вспоминая... небылое (О воспоминаниях Н. Вержбицкого)

PostDateIcon 29.11.2005 21:00  |  Печать
Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 
Просмотров: 11304
Ю. Б. Юшкин
Вспоминая… небылое

Через многие годы образы замечательных людей доносят грядущим поколениям воспоминания их современников. Но… воспоминания бывают разные. Если они написаны добросовестно, то человек, о котором они рассказывают, встает перед нами в полный рост. Есть же мемуары, вызывающие недоверие с первых строк. Авторы таких воспоминаний пишут о том, чего в действительности не было, фантазируют и в отдельных случаях этим фантазиям позавидовал бы сам барон Мюнхгаузен.

В 1961 году в тбилисском издательстве «Заря Востока» вышла книга воспоминаний Н. Вержбицкого «Встречи с Есениным». На эти мемуары, считая их достоверными, ссылались и, к сожалению, продолжают ссылаться некоторые исследователи жизни и творчества Сергея Есенина. Много ссылок на них, в частности, в книге В. Белоусова «Литературная хроника. Сергей Есенин». Недостоверные фрагменты этих мемуаров включены в двухтомник «С. А. Есенин в воспоминаниях современников», увидевший свет в издательстве «Художественная литература» в 1986 году. Имеются, к сожалению, на них ссылки, в частности, и в томах недавно законченного издания Полного академического собрания сочинений С. А. Есенина. И обратить внимание на недостоверность мемуаров Н. Вержбицкого, на его вымыслы, необходимо в связи с продолжающейся работой над «Летописью жизни и творчества С. А. Есенина».

Ссылался на эти мемуары и В. В. Базанов в своих «Материалах к биографии С. А. Есенина», публикованных в книге «Есенин и современность». Во вступительной части он, в частности, писал:

«Для удобства работы с «Материалами...» хронологический перечень установленных поездок Есенина сопровождается достаточно подробными их обоснованиями, заключающимися, как правило, в отсылке к источникам...»1.

Известно, что из источника хорошо напиться, когда он чистый, но...

Воспоминания Н. Вержбицкого начинаются знакомством автора с Есениным:

«Познакомился я с Есениным в Москве, ранней весной 1921 года... Узнав, что я – тоже литератор, Есенин обрадовался, а когда я сообщил ему, что работаю в Центропечати, он и вовсе проникся ко мне симпатией и попросил познакомить его с руководителем этого учреждения Б.Ф. Малкиным.

– Я тоже издаю кое-что, – сказал он, – и хотелось бы воспользоваться помощью вашего директора».

Вот тут-то и начинается непонятное. Зачем С. Есенину нужно было просить Н. Вержбицкого познакомить его с Малкиным в 1921 году, если он познакомился с ним двумя годами раньше?..

Б. Ф. Малкин был еще и редактором газеты «Советская страна», выходившей в Москве в начале 1919 года. В номере от 3 февраля в ней было опубликовано стихотворение Есенина «И небо и земля все те же...». В третьем номере газеты от 10 февраля была напечатана «Песнь о собаке», перепечатаны «Декларация передовой линии имажинизма» и стихотворение «Устал я жить в родном краю...». А в следующем номере, на котором газета прекратила свое существование, Есенин опубликовал своего «Пантократора».

Так что у Есенина была возможность познакомиться с Б. Ф. Малкиным немного раньше, и познакомить их было кому – Мариенгоф был земляком Малкина по Пензе...

Дальше вообще начинается фантастика – описание встречи Есенина с Маяковским, купание в серной бане Орбелиани... В книге «Встречи с Есениным» на странице 11 при описании этой встречи сделана оговорка:

«Редакция считает нужным сделать оговорку, что ни в каких других известных ей воспоминаниях современников и литературных материалах, относящихся к данному периоду, описываемая автором этой книги встреча Есенина с Маяковским в Тбилиси не упоминается».

Упоминаний же о несостоявшейся встрече и быть не могло. Маяковский прибыл в Тбилиси 28 августа 1924 года и пробыл там 10 дней, о чем свидетельствует в своих воспоминаниях «Незабываемые встречи»2 крупнейший грузинский поэт Симон Чиковани. Владимир Маяковский приезжал в Тбилиси три раза, и в каждый приезд С. Чиковани почти все время был рядом с В. Маяковским.

В день упоминаемого в книге приезда Владимир Владимирович познакомился с грузинскими поэтами Николаем Шенгелая и Жанго Гогоберидзе, а на другой день он пришел с Кириллом Зданевичем в редакцию журнала «Мнатоби», где с ним и познакомился Симон Чиковани, работавший в этой редакции.

Встречался Маяковский в Тбилиси с художником Ираклием Гамрекели, сделавшим эскизы оформления спектакля «Мистерия – Буфф». Эту постановку готовил Котэ Марджанишвили, с которым Маяковский тоже встречался, разговаривал о «Мистерии…» и был доволен планами постановки. А в день своего отъезда, уже по дороге на вокзал, московский гость встретился с Андреем Соболем. Уезжал же поэт 6 сентября. С. Чиковани в своих воспоминаниях свидетельствует: «6 сентября в десять часов вечера Владимир Маяковский выехал из Тбилиси в Москву. Примерно к семи часам собрались провожать его Жанго Гогоберидзе, Николай Шенгелая, Ираклий Гамрекели, Николай Чачава, Шалва Алхазишвили, Павел Нозадзе, я и другие... Когда мы прибыли на вокзал, до отхода поезда оставалось пять минут. Расцеловав всех нас, Маяковский вошел в вагон. Затем снова появился в дверях вагона, чтобы помахать нам рукой на прощанье.

На другой день, то есть 7 сентября, я открыл газету «Заря Востока» и увидел напечатанное в ней стихотворение Маяковского «Юбилейное»»3.

По субботним дням (а день 6 сентября приходился в 1924 году на субботу), из Тбилиси в Москву отправлялся скорый поезд № 1, которым и уехал Владимир Маяковский. Этим же поездом он мог бы уехать и на следующий день (поезд отправлялся из Тбилиси по средам, субботам и воскресеньям), но С. Чиковани подчеркивает, что на другой день после отъезда Маяковского в «Заре Востока» было напечатано стихотворение «Юбилейное», а это было действительно в воскресенье – 7 сентября. Следовательно, Маяковский уехал из Тбилиси 6 сентября.

Пишет С. Чиковани в своих мемуарах и о своих встречах с Сергеем Есениным. Его воспоминания позволяют точно установить дату прибытия С. Есенина в Тбилиси:

«6 сентября 1924 года, после десятидневного пребывания, из Тбилиси уехал Владимир Маяковский, а 9 сентября на проспекте Руставели появился Сергей Есенин»4.

Так что встреча двух поэтов в Тбилиси, вопреки «свидетельству» Н. Вержбицкого, не состоялась. Не было и их совместного купания в лучшей серной бане. Действительно, Сергей Есенин не мог появиться в Тбилиси ранее 9 сентября. 2 сентября он заключил в Москве договор с Госиздатом на издание книги «Песнь о великом походе». Договор № 4882 от 2. 09. 1924 года подписан Есениным лично. 3 сентября с утра он был еще в Москве и заходил в Госиздат РСФСР, где оставил записку сотруднику Госиздата В. П. Яблонскому следующего содержания: «Дорогой Виктор Петрович! Спасибо за записку. Желаю Вам скорейшего выздоровления. Еду с радостью, в надеждах хорошо отдохнуть. Жму Ваши руки.

С. Есенин. 3/IХ 24» (VI, 176).

Эта записка хранилась в собрании московских коллекционеров В. Н. и А. В. Терновских вместе с книгой С. Есенина «Стихи» (издательство «Круг», 1924 г.), подаренной поэтом В. П. Яблонскому. В эту же книгу был вклеен и еще один автограф Есенина – набросок стихотворения «Калитка моя бревенчатая…» Написан он на госиздатовском бланке, а на обратной стороне бланка рукой Г. А. Бениславской помечено:

«1. – С.А.Е. едет на Кав<каз> с Вардиным.
2. – Материальные дела устраивает А.А. <А.А. Берзинь>.
3. – Тридцать шесть.
(1 – Массов. Литер.)
2 – «Молодая Гвардия».
3.
4. – 29./VIII – 24 г. у Вардина».

Запись Г. А. Бениславской свидетельствует о том, что Есенин поехал на Кавказ вместе с Илларионом Вардиным.

«Официальный указатель железнодорожных, пароходных и других пассажирских сообщений» (выпуск 4, летнее движение) подсказывает нам: без пересадки из Москвы до Баку можно было доехать скорым поездом № 2, отправлявшимся из Москвы по понедельникам, вторникам и пятницам в 13 час. 15 мин., или пассажирским поездом № 12, отправлявшимся ежедневно в 19 час. 30 мин.

День 3 сентября в 1924 году приходился на среду. Ближайший скорый поезд отправлялся из Москвы в пятницу – 5 сентября. Следовательно, С. Есенин и И. Вардин (у последнего, как известно, ответственного партийного работника, видимо, были какие-то неотложные дела в Баку) отправились на Кавказ 3 сентября пассажирским поездом № 12. Пробыв в пути 91 час 25 минут, они 7 сентября в 14 часов 55 минут прибыли в Баку. Находились они в столице Азербайджана только сутки, а на другой день в 15 часов 10 минут выехали из Баку в Грузию скорым поездом № 2 (Москва – Тифлис).

Перед отъездом И. Вардин отправил в Тифлис телеграмму, и 9 сентября в 10 часов по местному времени на Тифлисском вокзале их встречали Николай Стор, Бенито Буачидзе и Платон Кикодзе. Бывший сотрудник газеты «Заря Востока» Николай Павлович Стор в своих воспоминаниях писал:

«Ближе всего по духу и настроениям Есенину стали тогда участники литературной группы «Голубые роги». Среди них особенно полюбились ему Паоло Яшвили, Георгий Леонидзе, Тициан Табидзе, Валерий Гаприндашвили. Эта группа «голуборожцев» ежедневно встречалась с Есениным. Сопровождала его во всех походах в серные бани, в Мцхети, была организатором двух есенинских вечеров в Тифлисе.
{mospagebreak}

Одним из первых таких походов было «восхождение» на Мтацминду... Мы дошли почти до церкви св. Давида. В подножии ее – грот и за железной решеткой могильные камни. Здесь похоронены Нино Чавчавадзе, дочь славного грузинского поэта начала прошлого века Александра Чавчавадзе, и ее муж, великий русский поэт А. С. Грибоедов. Есенин впился руками в решетку и медленно опустился на колени. Когда мы собрались уходить, Есенин положил хризантемы к могильной решетке»5.

Вот после этого «восхождения», видимо, и появились строки:

И Грибоедов здесь зарыт,
Как наша дань персидской хмари,
В подножии большой горы
Он спит под плач зурны и тари.

А ныне я в твою безгладь
Пришел, не ведая причины:
Родной ли прах здесь обрыдать
Иль подсмотреть свой час кончины! (II, 108).

По всей вероятности, «На Кавказе» написано Есениным не ранее 13 сентября. В рукописном отделе РГБ хранится черновой автограф первых 36 строк этого стихотворения, написанных на обороте 9-го листа другого есенинского автографа – окончания статьи о «Смычке поэтов», датированной Есениным 13 сентября 1924 года6. Маяковского к этому времени уже неделю не было в Тбилиси, а следовательно, он не мог услышать «На Кавказе» из уст автора.

Далее в своих воспоминаниях Н. Стор пишет: «Через несколько дней после восхождения на Давидовскую гору, во время ужина в ресторане «Химерион», Есенин прочел только что написанное им стихотворение «На Кавказе»7.

Было это в четверг, 18 сентября, а в пятницу стихотворение было напечатано в 681-м номере газеты «Заря Востока». В этот же день С. Есенин с художником К. Соколовым уехали в Баку пассажирским поездом № 7. Но, конечно, когда писалось стихотворение «На Кавказе», С. Есенин был уже знаком со стихотворением Владимира Маяковского «Юбилейное», которое было впервые напечатано в августе во втором номере журнала «Леф». Вполне возможно, что по приезде поэта в Тифлис кто-нибудь из встречавшихся с ним показал номер «Зари Востока» от 7 августа с опубликованном в нем стихотворением В. Маяковского, акцентируя внимание на строках:

    Ну Есенин,
    мужиковствующих свора.
    Смех!
    Коровою
    в перчатках лаечных.
    Раз послушаешь…
    но это ведь из хора!
    Балалаечник!

В. А. Мануйлов, встречавшийся с приехавшим в Баку С. Есениным 21 сентября 1924 года, рассказывал об одном из эпизодов беседы с поэтом:

«Заговорив о Маяковском, Есенин заметно помрачнел. Он очень был обижен стихотворением «Юбилейное» < … >

Быть может, тогда эти стихи Маяковского казались Есенину самой большой обидой во всей его жизни, и он не скрывал, что они его больно ранили. Есенин всегда благоговейно относился к Пушкину, и его особенно огорчало, что именно в воображаемом разговоре с Пушкиным Маяковский так резко и несправедливо отозвался о нем, о Есенине. Как будто эти слова Пушкин мог услышать, как если бы он был живым, реальным собеседником. Свою обиду он невольно переносил и на творчество Маяковского.

– Я все-таки Кольцова, Некрасова и Блока люблю. Я у них и у Пушкина только учусь. Про Маяковского что скажешь? Писать он умеет – это верно, но разве это поэзия? У него никакого порядку нет, вещи на вещи лезут. От стихов порядок в жизни быть должен, а у Маяковского все как после землетрясения…»8.

Таковой была реакция С. Есенина на «Юбилейное» и какая уж тут «серная баня»…

1927 год – год 90-летия со дня гибели Александра Сергеевича Пушкина. Многие газеты и журналы страны, отдавая дань памяти гению России, печатали посвященные ему материалы. Не обошел своим вниманием памятную дату и ленинградский сатирический еженедельник «Бегемот» – седьмой его номер стал «Специальным «Пушкинским».

Заголовки почти всех его материалов начинались со слова «Пушкин». Среди них можно, например, назвать такие: «А. С. Пушкин и Каутский», «А. С. Пушкин об оппозиции», «А. С. Пушкин об охране исторических памятников», «А. С. Пушкин о хулиганстве» и другие. Был в журнале напечатан даже «Отрывок из ненаписанной главы» романа, озаглавленной «Тов. Евгений Онегин». Среди авторов отдельных строф этой «главы» были В. Князев, А. д’Актиль, В. Воинов. А в строфе LIII, автором которой был Дм. Цензор, мелькнуло имя С. Есенина:

    И там, культтрегер деревенский,
    Едва окончивши рабфак,
    Младой селькор Владимир Ленский
    Сидел над кипою бумаг.
    Скучна работа счетовода, –
    Статьи прихода и расхода, –
    Но под Есенина стихи
    Писал мечтатель от сохи.
    Для Ольги, – милой машинистки, –
    Слагал он строфы между дел
    И с тайной ревностью глядел,
    Как с ней в минуты переписки
    Онегин, щуря хладный взор,
    Вступал в интимный разговор.

Пятая страница еженедельника открывалась фельетоном М. Зощенко «Гроб» с подзаголовком «Из повестей Белкина», а в ее подвале была карикатура с названием «Азбучная истина». На ней в квадратах были напечатаны буквы алфавита «Л», «М», «Н», «О», «П», «Р». На букве «М» стоял шаржированный Маяковский, а на «П» – Пушкин (фрагмент опекушинского памятника). Подпись под карикатурой гласила:

    «Маяковский (непринужденно) –
    Нам в веках стоять почти что рядом, –
    Вы на «П», а я на «М».

    (Из стихотворения В. Маяковского «Ал. С. Пушкину»).

Примечание «Бегемота» – Милый! Обратите внимание на азбуку.

Между вами все-таки есть некоторое НО».

И вот, благодаря фальсификации Н. Вержбицкого, эту «остроту» тремя годами раньше, можно сказать, в глаза В. Маяковскому произносит С. Есенин. Конечно же, ничего подобного не было, как не было к приезду С. Есенина в Тифлис там уже В. Маяковского.

Еще по рассказам Н. Вержбицкого получается, что Есенин ездил из Баку в Тифлис и обратно через два дня на третий: пробыв два дня в Баку, он ехал в Тифлис, сходил там в баню с Маяковским, послушал рассказ последнего о «подробностях жизни Пиросманишвили» и «на другой или на третий день» уехал в Баку. И носило «непутевый корабль» Есенина «шальным ветром» по Кавказу. Вскоре он вернулся в Тифлис, а там – через два-три дня – надо снова ехать в Баку. Итак, 488 верст туда, 488 верст обратно, а на это надо было, проехав в скором поезде, затратить 18 часов.

В этом же у С. Есенина, по всей вероятности, не было необходимости. Да и не так просто было бежать из-под «опеки отца» <И. Вардина>, который, по словам самого поэта, был к нему «очень хорош и очень внимателен». Думается, можно с уверенностью сказать, что Есенин прибыл в Тифлис 9 сентября, а в Баку, как уже отмечалось выше, выехал 19 сентября, ибо можно верить правдивым воспоминаниям С. Чиковани, Н. Стора, Г. Леонидзе, Т. Табидзе, В. Мануйлова и других, написанным с искренним уважением и к Есенину, и к Маяковскому, без какой-либо тени панибратства, чего нельзя сказать о «воспоминаниях» Н. Вержбицкого.

В главе «Взлет» книги «Встречи с Есениным» Вержбицкий писал: «Задержанный в столице маленькой Аджарии не только циклоном, но и напряженной работой, Есенин, окруженный заботами своего друга Л. О. Павицкого <так!>, написал поэмы «Анна Снегина», «Письмо деду», «Цветы», «Капитан земли», стихотворения «Метель», «Весна» и несколько вещей для цикла «Персидские мотивы»».

А вот из книги Н. Вержбицкого «Встречи», увидевшей свет в издательстве «Советская Россия» в 1976 году (в ней были перепечатаны воспоминания о С.А. Есенине), Лев Осипович Повицкий уже исчез.

Видимо, доля правдивости портила общий фон его «мемуаров». Да и зачем писать о каком-то друге, если единственным «другом» предстает перед нами Вержбицкий.

Зачем и почему это сделано? Лев Осипович Повицкий был дружен с Есениным еще с 1918 года, когда они вместе организовали кооперативное издательство «Московская Трудовая Артель Художников Слова». Есенин жил у Л. О. Повицкого в Батуми, и он действительно окружил своего друга заботами, оградил его от надоедливых гостей, мешавших Есенину писать, – об этом свидетельствует сам поэт, в частности, в письме к Г.А. Бениславской от 17 декабря: «Лёва запирает меня на ключ и до 3 ч<асов> никого не пускает.

Страшно мешают работать» (VI, 191).

Этим Лев Осипович и способствовал тому, что за короткий срок С. Есениным были написаны перечисленные «мемуаристом» произведения. К ним следует добавить и стихотворение «Льву Повицкому», опубликованное 13 декабря 1924 года в газете «Трудовой Батум», которое начинается словами:

    Старинный друг!
    Тебя я вижу вновь
    Чрез долгую и хладную
    Разлуку.
    Сжимаю я
    Мне дорогую руку
    И говорю, как прежде,
    Про любовь (IV, 201).

Немногим поэт мог сказать и говорил такие слова.{mospagebreak}

Теперь о том, где и у кого жил С. Есенин в Тифлисе. По Вержбицкому получается, что, приехав в Тифлис, С. Есенин жил у какого-то мифического инженера, с которым поэт якобы познакомился в поезде. На этом мемуарист акцентирует внимание дважды. Позже С. Есенин поселился в гостинице, где он очутился в долговой яме, из которой «мемуарист» якобы вытащил московского гостя и поселил его у себя. Конечно, нельзя отрицать того, что Сергей Александрович жил некоторое время у него на Коджорской, но было это уже, вероятно, в какие-то дни ноября, ибо в письме от 20 октября поэт сообщал Г.А. Бениславской:

«Живу в отелях. Каждый день обходится в 20–25 руб. Гости, гости, гости, хоть бы кто меня спас от них. Главное, мешают работать» (VI, 181).

А поэт Михаил Юрин, который часто встречался с Есениным в Тифлисе, в своих «Записках подававшего надежды», увидевших свет в 1931 году, вспоминал, что, узнав о приезде в город «литературного вождя всей ВАППовской молодежи» И. Вардина, который остановился в «Ориентале», он «в один из вечеров, отобрав несколько лучших номеров <…> журнала «Красные всходы» <…> отправился к нему, чтобы поговорить о дальнейшей <…> работе, о литературных перспективах, чтобы, так сказать, представиться вождю <…>».

«Вхожу. В номере полутемно, налево от двери большой стол, на котором навалены книги, газеты и разная мелочь. В комнате я застал несколько человек. Среди них мне в глаза бросился седой, но бодрый старик-грузин, очевидно, отец Вардина, и какой-то молодой человек в пальто и шляпе, который сидел спиной к окну, утонув глубоко в мягком кресле, и сосредоточенно водил тростью по полу. <…> Вардин представил меня сидевшему в кресле человеку как молодого талантливого поэта, работника литературно-художественного комсомольского журнала и руководителя местной литературной молодежи.

Все это я принял как должное и поднял выше голову, но когда Вардин пояснил, что передо мной поэт Сергей Есенин, я вдруг так смутился, что не мог выговорить ни слова»9.

М. Юрин навестил Сергея Александровича в гостинице «Ориенталь», когда «в тот день или днем раньше в «Заре Востока», были напечатаны его «Стансы». Молодому поэту «очень хотелось спросить у Есенина, что значит это слово». «Стансы» были напечатаны 26 октября в 713-м номере газеты «Заря Востока». Так что до этой даты «или днем раньше» С. Есенин жил еще в гостинице. Заходил М. Юрин в гостиницу и на следующий день:

«Не успел я вступить на лестницу, как из парикмахерской вышел Есенин. <…> Есенин шел в редакцию «Зари Востока» и предложил мне пойти вместе с ним. <…> Мы утонули в редакционной сутолоке, и Есенин занялся вопросами гонорара. Но вдруг он, как бы вспомнив что-то, оторвался от разговора и попросил меня, чтобы я завтра непременно зашел к нему в номер. На следующий день я задержался с выпуском журнала и лишь к двум часам заглянул в редакцию «Зари Востока».

Есенин был уже там. Он небрежно подал мне руку, отвернулся и быстро пошел к кабинету редактора.<…> На следующий день, часов в десять утра, я снова зашел в «Ориенталь».

Стучу в дверь номера, из номера доносится охрипший голос Есенина:

– Можно, черт побери…»10.

После публикации «Стансов», как следует из воспоминаний М. Юрина, было еще несколько «следующих дней» и получается, что Сергей Александрович почти до конца октября проживал в «Ориентале»… Позже он жил какое-то время в семье Тициана Табидзе, а затем уже, видимо, на Коджорской.

Задержимся несколько на Коджорской. С ней, по «свидетельству» Вержбицкого, связан замысел создания «Персидских мотивов». Процитируем отрывок из книги мемуариста, который однажды побывал на Хлебной площади в гостях у своего знакомого Попова, имевшего неплохую библиотеку:

«На книжной полке стояло не более двухсот томиков, но каждая книга была шедевром и по содержанию, и по внешнему оформлению. Вот тут-то, на этих полках, и подвернулся мне томик – «Персидские лирики Х – ХV веков» в переводе академика Корша. Я взял его домой почитать.

А потом он оказался в руках Есенина, который уже не хотел расставаться с ним. Что-то глубоко очаровало поэта в этих стихах.

Он ходил по комнате и декламировал Омара Хайяма:

    Ты, книга юности, дочитана, увы!
    Часы веселия, навек умчались вы!
    О птица-молодость, ты быстро улетела,
    Ища свежей лугов и зеленей листвы!..
    Мы пьем не потому, что тянемся к веселью,
    И не разнузданность себе мы ставим целью, –
    Мы от самих себя хотим на миг уйти
    И только потому к хмельному склонны зелью...
    Не дрогнут ветки. Ночь. Я одинок.
    Во тьме роняет роза лепесток.
    И ты ушла. И горьких опьянений
    Летучий бред развеян и далек...

<...>Перелистывая древних лириков, Есенин слегка прикоснулся к Персии, и в нем, резонируя, запела новая чудесная струна, еще ни разу не звучавшая».

Вполне возможно, что в Тифлисе в руки С. Есенина попал томик «древних лириков». Но какой и в чьих переводах?

Книга, на которую указывает Н. Вержбицкий, по всей вероятности, та самая, что вышла в издательстве братьев Сабашниковых, но называется она просто – «Персидские лирики». Автор мемуаров, спустя более четверти века, помнил, какие рубаи Омара Хайяма из этого издания декламировал Сергей Александрович. Однако Есенин не мог произносить именно эти строки по той простой причине, что их в том «томике» не было в этих переводах. Рубаи Омара Хайяма в ней давались в переводах И. П. Умова. Он был учеником Ф. Е. Корша, а рубаи переводил восьмистишиями. У Н. Вержбицкого же Есенин читает четверостишия. И хотя на эту несуразицу еще в 1968 году указывал В. Г. Белоусов, она была принята на веру и без изменения перепечатана в 1986 году в двухтомнике «С. А. Есенин в воспоминаниях современников».

Два первых цитируемые Н. Вержбицким четверостишия были впервые напечатаны в книжечке, изданной в Москве в 1955 году. Эти рубаи, 192 (стр. 81) и 118 (стр. 56), перевел О. Румер, а третье в книге мемуариста дается в переводе И. Тхоржевского. Напечатано оно было в книге избранных рубаи Омара Хайяма «Четверостишия», увидевшей свет в 1949 году в Сталинабаде в Таджикском государственном издательстве (рубаи 113 в разделе «И немного о себе» на стр. 121). Так что, доживи Есенин до 50-х годов прошлого века, может быть, и декламировал бы эти переводы. Но...

Добавим: Сергей Александрович начал работать над «Персидскими мотивами» 18 – 20 октября 1924 года. Обитал он тогда еще, как указывалось выше, в гостинице «Ориант», или, как ее называет М. Юрин, «Ориенталь», а в том же письме от 20 октября поэт писал Г. А. Бениславской:

«На днях я пошлю им <в журнал «Красная новь»> персидские стихи. Стихи, говорят, оч<ень> хорошие, да и я доволен ими» (VI, 180).

Приведем еще один пример несоответствия истине. На странице 79 Вержбицкий пишет:

«Есенина с Дункан познакомил директор студии И.И. Шнейдер».

А Илья Ильич к тому моменту, оказывается, и сам не был знаком с Сергеем Александровичем. В своих мемуарах «директор студии» вспоминал:

 «Однажды меня остановил прямо на улице известный московский театральный художник Георгий Богданович Якулов.<...>

– У меня в студии сегодня небольшой вечер, – сказал Якулов, – приезжайте обязательно. И, если возможно, привезите Дункан. Было бы любопытно ввести ее в круг московских художников и поэтов. Я пообещал. Дункан согласилась сразу.

Появление Дункан вызвало мгновенную паузу, а потом – начался невообразимый шум. Явственно слышались только возгласы: «Дункан!» Якулов сиял. Он пригласил нас к столу, но Айседора ужинать не захотела, и мы проводили ее в соседнюю комнату, где она, сейчас же окруженная людьми, расположилась на кушетке.

Вдруг меня чуть не сшиб с ног какой-то человек в светло-сером костюме. Он промчался, крича: «Где Дункан? Где Дункан?»

– Кто это? – спросил я Якулова.
– Есенин... – засмеялся он.

Я несколько раз видал Есенина, но тут я не сразу успел узнать его.

Немного позже мы с Якуловым подошли к Айседоре. Она полулежала на софе. Есенин стоял возле нее на коленях, она гладила его по волосам, скандируя по-русски:

– За_ла_тая га_ла_ва...»11.

Так, наверное, и было в действительности – Шнейдеру лучше знать...

Коснемся здесь и одного «исключительно интересного примера творческого «взрыва» о котором мемуарист повествует на страницах 112–113:

«Приведу один случай, который меня особенно поразил, спутав все мои представления о творческом процессе.

Это было незадолго до снежной бури. Есенин простудился, стал сильно кашлять и пресерьезнейшим  образом уверял меня, что у него горловая чахотка и он скоро умрет. Наш номер в гостинице был двухкомнатный: окна одной комнаты выходили на улицу, а во второй окон не было, и она служила нам спальней. В этой темной спальне хрипел и метался на кровати больной Есенин. Я сидел в передней комнате у окна и что-то писал. Вдруг до меня донесся еле слышный голос:

– Колюша, дай листик бумаги и карандаш...

Я отнес бумагу и карандаш, не понимая – для чего они могут понадобиться человеку, находящемуся в таком тяжелом состоянии? Прошло полчаса в полной тишине... Потом я услышал, что мой друг тихонько похрапывает. Ну, – думаю, – слава богу, поспит, и сойдет с него эта мнительная хворь. Ведь врач ничего не обнаружил, кроме легкой ангины.

Я угадал, – вечером Есенин, как ни в чем не бывало, встал с постели и заявил о своем желании есть. Пришел Павицкий <так!>, еще кто-то, и мы сели пить чай с бубликами и медом.

Вдруг Сергей что-то вспомнил, пошел в спальню, принес оттуда лист исписанной бумаги и попросил меня прочесть, что там написано.

Это было стихотворение «Цветы мне говорят...» (Далее следовал текст этого стихотворения).

Такие вот, как говорится, пироги, то есть «бублики» – Колюша, оказывается, почти на год раньше читал стихотворение, написанное Есениным в конце октября 1925 года. Им заканчивался первый том Собрания стихотворений, составленный лично Есениным. И в наборном экземпляре оно помечено октябрем 1925 года.

В Батуме же Есенин написал совершенно другое произведение.

Высылая свою новую поэму в 94 строки П. И. Чагину, поэт писал 14 декабря:

«Сейчас же посылаю «Цветы». <...>Деньги за «Цветы» пришли на редакцию Батума.

Или на моего друга: Батум. Вознесенская, 9. Льву Повицкому» (VI, 188, 189).

К этому времени, как следует из письма, поэт уже жил не в гостинице, а у Л. О. Повицкого. А 17 декабря он и в письме Г. А. Бениславской сообщал:

«На столе у меня лежит черновик новой хорошей поэмы «Цветы». Это, пожалуй, лучше всего, что я написал. Прислать не могу, потому что лень переписывать.<...> Живите, милая, и не балуйтесь.

Целую Вашу руку.
Сергей Есенин.
Сестрам и всем друзьям привет.
Батум, Вознесенская, 9. С. Е.» (VI, 190, 191).

Поэму «Цветы» поэт не включил в свое Собрание, хотя она и увидела свет вскоре после написания – 4 января 1925 года в однодневной бакинской газете «Арена», редактором которой был П. И. Чагин.
{mospagebreak}

«Вспоминает» Н. Вержбицкий, если можно так сказать, и чужие мемуары о Есенине. Излагая на странице 93 легендарные мемуары Г. Д. Деева-Хомяковского, он выдает это за «откровение» С. Есенина ему. В этом легко убедиться, если открыть первый том упоминаемого выше двухтомника воспоминаний о поэте на странице 147.

Обратимся к другому мифу, рожденному бурной фантазией Н. Вержбицкого. Во «Встречах с Есениным» он писал: «Будучи в Баку, Есенин в гостинице «Новая Европа» встретил своего московского знакомого Ильина, назначенного военным инспектором в Закавказье. Сперва их встречи протекали вполне миролюбиво, но вдруг инспектор начал бешено ревновать поэта к своей жене. Дошло до того, что он стал угрожать револьвером. Этот совершенно неуравновешенный человек легко мог выполнить свою угрозу.

Так оно и произошло. Ильин не стрелял, но однажды поднял на Есенина оружие, что и послужило поводом для первого кратковременного отъезда поэта в Тифлис в начале сентября 1924 года.

Об этом происшествии мне потом рассказывал художник К. Соколов. Сам Есенин молчал, может быть, не желая показаться трусом.

По пути в Тифлис в вагоне железной дороги он познакомился с каким-то инженером и у него остановился (об этом мифе говорилось выше – Ю.Ю.). Как я уже сказал, через несколько дней Есенин вернулся в Баку за своими товарищами, получив от них уведомление о том, что Ильин куда-то отбыл.

Вторично приехав в Тифлис и остановившись в гостинице «Ориант», Есенин снова неожиданно столкнулся в коридоре с Ильиным. Это сразу испортило ему настроение».

Так «свидетельствует» Н. Вержбицкий... «со слов» художника К. Соколова, и под Ильиным здесь подразумевается Я. Г. Блюмкин.

Что ж, последний, действительно, находился тогда на Кавказе, но цели и задачи у него были другие, нежели преследовать и пугать С. Есенина. Вот что рассказывает историк А. С. Велидов об этом факте биографии знакомца С. Есенина:

«Летом 1924 года по ходатайству полномочного представителя ОГПУ в Закавказье С. Г. Могилевского Блюмкина переводят на службу в Тифлис. Его назначают помощником Могилевского по командованию войсками ОГПУ в Закавказье, вводят в состав коллегии Закавказской ЧК. Одновременно он является уполномоченным ОГПУ и Наркомвнешторга СССР по борьбе с контрабандой. С первых же дней прибытия в Тифлис Блюмкину пришлось руководить подавлением крупного крестьянского восстания в Грузии, организованного меньшевиками и националистами. Он принимает деятельное участие в работе по укреплению границы с Персией и Турцией. Под его руководством была проведена операция по освобождению пункта Баграм-Тепе, захваченного иранцами в 1922 году. Возвращение СССР этого пункта позволило решить задачу орошения Мугани – обширной равнины в Азербайджане. В 1924–1925 годах Блюмкин (Я. Г. Исаков) – член советско-персидской и советско-турецкой пограничных комиссий. Благодаря работе этих комиссий удалось решить спорные вопросы, связанные с линией прохождения границы, урегулировать ряд пограничных конфликтов»12.

Так что Я. Г. Блюмкину было чем заняться на Кавказе. Он, в частности, как свидетельствует историк, усиленно был занят подавлением того самого восстания меньшевиков, которое упоминается Н. Вержбицким на странице 34. Конечно, между делом он мог погоняться за С. А. Есениным, но для этого поэту нужно было в первый приезд в Баку подольше там погостить и дать повод для ревности высокому военному чину, который, оказывается, на каждое свое «дело» возил за собой жену. Есенин же, известно абсолютно точно, пробыл в столице Азербайджана тогда ровно сутки, да еще под бдительным оком И. В. Вардина. Блюмкин же, безусловно, знал, кто такой Вардин, знал еще со времен его работы референтом в ВЧК. Илларион Виссарионович был там, как говорится, «не последней спицей в колеснице». Он позволял себе порой такие вольности, что Ф. Э. Дзержинскому приходилось указывать тому на его место. Об одном из таких случаев свидетельствует, например, служебная записка Феликса Эдмундовича, хранящаяся в фонде последнего в Российском государственном архиве социально-политической истории (Ф. 76, опись № 3, дело 88):

«Тов. Вардину.

В связи с печатанием Ваших статей на основании документов ВЧК, а так же Вашим, как референтом ВЧК, обращением прямо в ЦК с предложением освободить меньшевиков и эсеров – прошу Вас впредь без ведома и санкции тов. Менжинского никаких документов не оглашать и прямо в ЦК с предложениями, как референт ВЧК, не обращаться, так как таковое право предоставлено ВЧК, как учреждению.

Ф. Дзержинский.
20/ IV – 21 г.».

Сергей Александрович, думается, ничего и не знал о пребывании Блюмкина на Кавказе. Если бы дело обстояло иначе, то у поэта не существовало бы проблем с поездками в Персию или Константинополь – Яков Григорьевич, «укрепляя границы с Персией и Турцией», решил бы все положительно. А то ведь, как «свидетельствует» мемуарист, «поэт настойчиво просил» именно его, простого журналиста, «достать документы на право поездки в Константинополь». И, к слову сказать, трусом С. А. Есенин, как известно, никогда не был...

Между прочим, И. В. Вардин был озабочен в этот приезд в Тифлис изданием своего труда под названием «Первое Мая». 9 сентября они приехали с Есениным в столицу Грузии, а уже в № 19 «Книжной летописи», в котором описывались книги, поступившие в Книжную палату с 1 по 15 октября 1924 года, под №10451 значилось:

«Вардин, И. (Мгеладзе).1924 – Первое Мая. Тифлис. СПС Грузии.
Тип. Военного Комиссариата. 34 с.».

Так появилось на свет это экспресс-издание. А пятью месяцами раньше «Книжная летопись» (№ 10, издание № 4656) сообщала о выходе этого труда пятитысячным тиражом под несколько другим названием («Майский праздник коммунизма») в Вятке. Ранее «Книжная летопись» неоднократно сообщала о выходе «первомайской книжки» Вардина в других городах и весях России. И, быть может, сделав остановку в Баку, Илларион Виссарионович, помимо всего прочего, хотел порадовать аналогичным изданием и Азербайджан?..

Трижды Н. Вержбицкий, рассказывая об отъезде С. Есенина в Москву (страницы 91, 95 и 104), акцентирует внимание на том, что поэт в конце февраля 1925 года пробыл в столице Грузии не более суток – «проездом», «около суток», «проездом через Тифлис, остановившись у меня на сутки». На самом же деле поэт пробыл в Тифлисе не менее недели. В этот свой приезд Сергей Александрович познакомился с Ю. А. Тетруевой и подарил ей свою «Страну Советскую», написав на оборотной стороне титульного листа:

«В знак приятной встречи и приятного знакомства Юлии Алексеевне.

С. Есенин.
Тифлис. 19/II. 25» (VII, кн. 1, 254).

21 февраля поэт был гостем Тициана Табидзе и оставил в подарок два экземпляра «Страны Советской». На одном он написал Тициану:

«Милому Тициану в знак большой любви и дружбы

Сергей Есенин
Тифлис, фев. 21/25» (VII, кн. 1, 255).

Другой надписал жене Тициана Нине Александровне:

«Люби меня и голубые рога. Сергей Есенин» (VII, кн. 1, 256).

В этот же день он дал телеграмму Г. А. Бениславской с просьбой прислать ему к среде денег на дорогу. Ближайшая среда – 25 февраля.

26 февраля он телеграфировал ей уже из Баку. Следовательно, С. Есенин уехал из Тифлиса в среду 25 февраля скорым поездом № 1, который в зиму 1924–1925 годов отправлялся из столицы Грузии по средам и субботам в 22 часа 40 минут и прибывал в Баку на другой день в 16 часов 15 минут.

Можно было бы продолжить «исследование» мемуаров Н. Вержбицкого, но, думается, важнее будет ответить на вопрос мемуариста, который он задал поэту при первой встрече в Тифлисе: «Говори же скорей, какими ветрами пригнало сюда твой непутевый корабль?!»

В тех же «Незабываемых встречах» Симон Чиковани писал: «Молодые грузинские поэты хорошо были знакомы с положением в современной русской поэзии. Несколько лет назад русская поэзия навеки лишилась источника чарующей и всегда неожиданной радости – Александра Блока. Почти в ту же пору скончался Велимир Хлебников – замечательный тайновидец русского слова. Теперь в русской поэзии соперничали друг с другом три вершины – Владимир Маяковский, Сергей Есенин и Борис Пастернак. Эти три поэта определяли большое течение русской поэзии двадцатых годов»13.

Видимо, «с положением в современной русской поэзии» были знакомы не только молодые грузинские поэты, и тому есть свидетельство.
{mospagebreak}

В 1972 году в Москве, как указано на титульном листе, вышла книга Ольги Ивинской «В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком». На странице 71 автор пишет: «За четырнадцать лет нашей близости Б. Л. много раз по различным поводам говорил и писал о Сталине. В его суждениях было много противоречий, отражений текущих событий на прошлое, субъективности. Особенно часто к этой теме он обращался в 1956 г. после вызова в Верховную прокуратуру по поводу посмертной реабилитации В. Э. Мейерхольда. Характеризуя политические взгляды Мейерхольда, Б. Л. писал тогда, что В. Э. был всегда более советским человеком, чем он, Пастернак.

И, конечно, тема Сталина возникла вновь в дни травли, во времена Нобелевской премии.

С тех пор прошло много лет; новые тяжелые события наложили свой отпечаток на воспоминания тех лет. Я попытаюсь написать о главном, прибегая к памяти Пастернака и близких ему людей».

И далее в главе «У вождя»:

«Личная встреча Пастернака, Есенина и Маяковского со Сталиным состоялась, по-видимому, в конце 24 или начале 25 года (1). Б. Л. рассказывал мне об этой беседе неоднократно, но спустя двадцать с лишним лет. Поэтому остался самый общий смысл и впечатления, а на них не могли не сказаться наслоения последующих лет и событий.

Вспоминая об этой встрече, Б. Л. рисовал Сталина как самого страшного человека из всех, кого ему когда-либо приходилось видеть: «На меня из полумрака выдвинулся человек, похожий на краба. Всё его лицо было желтого цвета, испещренное рябинками. Топорщились усы. Этот человек-карлик, непомерно широкий и вместе с тем напоминавший по росту двенадцатилетнего мальчика, но с большим старообразным лицом».

Думаю, что тогда, после встречи, это впечатление у Б. Л. было несколько иным. Ведь было время, когда Сталин вдохновлял его на стихи. Но об этом чуть позже, а сейчас – о смысле встречи. Тогда начались разговоры о том, что грузинских поэтов нужно переводить на русский язык. Б. Л., очевидно, подавал большие надежды. Сталин решил, опираясь на талант, который он чувствовал в Пастернаке, возвеличить грузинскую поэзию. Сам Б. Л. свою совместную с Маяковским и Есениным встречу со Сталиным объяснил надеждой последнего на то, что русские поэты поднимут знамя грузинской поэзии.<…>

Хотя Есенин, Маяковский и Пастернак были приглашены одновременно, Сталин беседовал с ними раздельно. Он говорил, стараясь очаровать, говорил, что от них ждут настоящего творческого пафоса, что они должны взять на себя роль “глашатаев эпохи”».

К цифре «1» внизу страницы дается авторское примечание: «Некоторые из читавших эти воспоминания сомневаются в достоверности рассказа о такой встрече. Я здесь передаю только то, о чем неоднократно (подчеркнуто автором) слышала от Бориса Леонидовича».

Рассказ Пастернака о встрече трех поэтов с вождем, быть может, и мог у кого-то вызвать сомнения. Но есть все основания верить Борису Леонидовичу, ибо вскоре после этой встречи, которая, скорее всего, состоялась летом 1924 года, В. Маяковский и С. Есенин оказались в Грузии…

Здесь, объективности ради, следует сказать несколько слов о Пастернаке. В отличие от В. Маяковского и С. Есенина он впервые поехал в Грузию в первой половине июля 1931 года и, безусловно, выполняя просьбу И. В. Сталина, который, по словам О. Ивинской, «вдохновлял его на стихи»; «возвеличивая грузинскую поэзию», много переводил грузинских поэтов.

Сын поэта Евгений Пастернак рассказывает: «В сентябре, после поездок в Абастуман, Боржом и Бакуриани, где тогда жил Леонидзе, Паоло Яшвили привез Пастернака к морю, в Кобулеты. Тогда в этом приморском местечке с сосновым парком вдоль удивительного огромного пляжа из мелких цветных камешков, в целом благородного серо-коричневого тона, было около двадцати старых усадебных домов, составлявших центр поселка. <…> Дальше, в сторону северного мыса, за которым открывается вид на Поти, стояла гостиница, курзал с ресторацией и несколько богатых дач, раньше принадлежавших отставным генералам. К 1931 году они стали правительственными, при них была отдельная столовая. Симон Чиковани вспоминал: «Бориса Леонидовича с Зинаидой Николаевной и ее сыном от первого брака Адиком Нейгаузом привез Паоло Яшвили, устроив их в гостинице, в которой жил и я вместе с Бесо Жгенти. <…> Пастернаков прикрепили к правительственной столовой, а мы с Бесо продолжали питаться в курзале. Но с питанием было тогда трудновато, и, сразу поняв это, Борис Леонидович стал возвращаться из своей столовой с краюхой хлеба для меня и Бесо, а, не застав нас, оставлял ее нам на подоконнике. <…> Пастернак уезжал из Тифлиса утром 16 октября. Накануне в нерабочий день он принес в издательство «Заккнига» рукопись, названную «Новые стихи», и оставил ее случайно оказавшемуся там сотруднику Гарегину Бебутову. К рукописи была приложена записка: «Не возьмет ли у меня «Заккнига» сборник новых стихов размером строк в 800–1000?.. Наличную часть сборника (600 строк) оставляю Вам при записке. Я уезжаю завтра утром в Москву…» Наутро Бебутов привез на вокзал договор. Пастернак подписал его…»14.

Так что Пастернаку были созданы все условия для «возвеличивания грузинской поэзии». И, если верить библиографическим указателям, при жизни «самого страшного человека» – «человека-карлика» – с 1934 по 1948 год вышло в свет 7 книг грузинских поэтов в переводах Б. Пастернака. Тираж многих из них составлял 10 000 экземпляров! К этому можно добавить и еще 13 других изданий его книг, вышедших в эти же годы.

В. Маяковский и С. Есенин, как известно, не сподобились на переводы грузинских поэтов, с которыми были по-настоящему дружны. Видимо, им помешала сделать это их, если можно так сказать, самодостаточность…

И еще несколько строк относительно Б. Л. Пастернака. Летом 1935 года он принял участие в работе Всемирного конгресса защиты культуры в Париже и выступил на нем. 11 июля того года газета «Правда» сообщила о предстоящем на другой день прибытии в Москву участников этого форума и привела высказывание Пастернака: «Я присутствовал только на последнем заседании конгресса защиты культуры [по болезни он пропустил предыдущие заседания]. Это было яркое, незабываемое событие. Лучшие умы человечества заявили: «Единственный носитель культуры – пролетариат и оплот ее – страна Советов». Я горжусь своей социалистической родиной».

Было и такое... И «добро» на поездку поэта тогда в Париж, конечно, дал все тот же человек: по свидетельству все того же Е. Б. Пастернака и его соавтора («Новый мир», № 1988 г., стр. 210), поэт «был в июне отправлен в Париж для участия в Международном конгрессе в защиту культуры по личному распоряжению Сталина…»

Вернемся в Тифлис. Если В. Маяковский отправился в Грузию один, то к С. Есенину был приставлен человек, которому И. В. Сталин вполне доверял, – Илларион Виссарионович Вардин… Известно, что 13 февраля 1924 года Есенин поступает в Шереметевскую больницу (ныне институт имени Склифосовского) с диагнозом «рваная рана левого предплечья». Выписывается он из больницы

9 марта, а 10 марта он продолжает уже лечение в Кремлевской больнице. С этого момента С. Есенин, если можно так сказать, находится под «колпаком у Вардина». Его стараниями поэт оказался в «Кремлевке», куда не так просто было попасть простому смертному. А после выписки из нее он поселяется временно у Вардина на Тверской.

И живет там до отъезда 12 или 13 апреля в Ленинград для выступления на авторском вечере в концертном зале Лассаля 14 апреля. В этот промежуток времени И. В. Вардин и близкая ему А. А. Берзинь хлопотали об отправке С. Есенина на лечение в Крым.

Сергей Александрович, если можно так сказать, «увильнул» от поездки в Крым. На другой день после триумфального выступления в зале Лассаля Есенин писал Г. А. Бениславской:

«Никакой Крым и знать не желаю. Дорогая, уговорите Вардина и Берзину так, чтоб они не думали, что я отнесся к их вниманию по-расплюевски.

Все мне было очень и очень приятно в их заботах обо мне, но я совершенно не нуждаюсь ни в каком лечении» (VI, 166).

В начале мая в письме к Г. Бениславской он передает И. Вардину и А. Берзинь привет.

Теперь необходимо здесь коснуться поэмы С. Есенина «Песнь о великом походе». Поэт работал над ней в Ленинграде в июле 1924 года. Закончив работу над первой редакцией поэмы, он ее оставляет для публикации в журнале «Звезда». 1 августа поэт вместе с В. Эрлихом возвращается в Москву. Анна Абрамовна Берзинь позднее вспоминала: «Ко мне приехали Есенин и Эрлих. Есенин читал только что написанную им «Песнь о великом походе». Когда поэт окончил чтение, я сделала ему предложение – опубликовать «Песнь» в журнале «Октябрь». Против ожидания, он тут же согласился. Тогда, по моей просьбе, Эрлих сел к столу, чтобы написать поэму для журнала. У него была хорошая память. Не вставая с места, он всю поэму без единой, кажется, помарки тут же и записал. Есенин проверил, внес несколько поправок и подписал. После их ухода я велела перепечатать рукопись на машинке, а затем передала ее в редакцию “Октября”»15.

Отчего же у Анны Абрамовны были сомнения, что Есенин не даст согласия на публикацию «Песни…» в журнале «Октябрь»?.. Известно, что этот журнал являлся рупором «напостовцев» и вел яростную борьбу с попутчиками, которых «опекал» А. К. Воронский и которые печатались из номера в номер в возглавляемых им журналах «Красная новь» и «Прожектор». Есенин был в стане попутчиков <»Теперь в советской стороне /Я самый яростный попутчик.»>, и стихи его были украшением многих номеров, возглавляемых А. К. Воронским журналов. Есенин же согласился на публикацию поэмы в «Октябре»…

Одним из вдохновителей борьбы с попутчиками являлся с самого начала И. В. Вардин. И здесь, чтобы сказать, что это было именно так, необходимо процитировать несколько положений из его разгромной статьи «Воронщину необходимо ликвидировать», опубликованной в первом номере «На посту» за 1924 год.

«Тов. Воронский, – пишет И. Вардин, – человек положительный, основательный, и он очень любит выражаться тоже основательно: «подлинное искусство», «истинный художник», «объективный момент», «истинная лирика» и т.д. и т.п. По нашему мнению, все эти солидные выражения суть истинная… словесность. И это не потому, что в природе нет «истинной лирики», а просто потому, что тов. Воронским не указывается местонахождение всех этих истинных и объективных вещей, он не говорит прямо, что как объективную философию, социологию, историю дает миру коммунизм, точно так же «подлинное искусство», «истинная лирика», действительно объективная, то есть исторически верная и точная литература придет из рядов пролетариата.

Но тов. Воронский поступает хуже: вся его «истинная лирика» направлена на то, чтобы доказать, что в силу наличия в природе «объективного момента» носителями оного момента являются существующие в республике Советов в 1923–1924 годах литературные попутчики пролетариата. Вот что хуже всего, вот где тов. Воронский берет наибольший грех на душу! Вместо того, чтобы сказать простую и ясную правду: попутчики смогут схватить кусочки объективной правды по мере их приближения к пролетарской идеологии, вместо этого тов. Воронский пробавляется общими фразами об «истинных» и «объективных» предметах. Между тем тов. Воронский больше чем кто-либо из нас обязан взять за пуговичку Пильняка, Всеволода Иванова, Есенина – каждого попутчика в отдельности и всех их вместе – и сказать им прямо:

– Друзья, в мире происходят чудесные штуки, человечество выходит, говоря словами Есенина, «на колею иную», человечество перерождается в огне и буре. В этой чудовищно-грандиозной борьбе и работе действуют объективные причины, имеются субъективные моменты… Объективная истина, настоящая правда, истинная правда существует. Но чтобы ее понять, чтобы вы не тыкались носом в этом вихре событий, как слепые щенята, вы должны усвоить основы пролетарской идеологии, хотя бы в размере уездной совпартшколы…

Возможно, что Пильняки и Есенины поднимут т. Воронского на смех, что они с негодованием отвергнут его предложение. Весьма возможно. Но в таком случае тов. Воронский вот что обязан сказать этим добрым людям:

– В мире существует объективная истина, но не вы ее отразите, не вы дадите нам «подлинное искусство» новой жизни, новой эпохи. Лишь случайно, изредка, ненароком вы дадите кусочек правды, но она сплошь и рядом будет тонуть в море исторической правды. Для художественной правды необходима правда идеологическая. Не вооружившись этой правдой, не найдете и правды художественной. Тов. Воронский так ясно вопроса не ставит.<…>

Борису Пильняку говорят: твой субъективизм в том только случае будет соответствовать «природе объекта», если твоя «публицистика и политика» будет стоять на уровне «лучших идеалов человечества». То, что говорят Пильняку, это – правда, но не вся правда; самого существенного ему не сказали, самого главного не подчеркнули, самой необходимой помощи всем пильнякам не оказали. «Лучшие идеалы человечества» формулированы только в программе мирового коммунизма. Объективной природе соответствует только коммунистическая «публицистика и политика». Всякая другая партийность, кроме коммунистической, в той или иной степени реакционна. Всякий другой класс, кроме пролетариата, в той или иной мере реакционен.

Вот что обязан был сказать тов. Воронский со всей ясностью и определенностью. Вот как исполнил бы он свой долг коммуниста, руководителя советской литературы… <…> Никому, разумеется, не придет в голову шальная мысль «превращать» в коммунистов Пильняка и Есенина. Никто на их литераторскую «независимость» покушаться не намерен. Но им необходимо со всей настойчивостью разъяснить, что чем дальше они будут от коммунизма, тем дальше они будут от подлинной жизни и борьбы, от основных запросов эпохи. Нашим попутчикам этой правды прямо тов. Воронский не говорит и тем нарушает свои обязанности перед партией и советской литературой».

Таким вот образом, говоря о Есенине и Пильняке, Илларион Виссарионович Вардин «бьет» Александра Константиновича Воронского. Почему же он вдруг воспылал «любовью» к Есенину? А все, видимо, потому, что ему было указано «свыше». И это служит лишним подтверждением рассказа Б. Пастернака о встрече И. В. Сталина с тремя самыми «популярными» поэтами того времени. А вождь, как известно, понимал толк в поэзии, сам писал стихи в юные годы…

Вскоре после визита к А. А. Берзинь поэт уезжает в Константиново. Оттуда он 14 августа в конце письма к ней пишет: «Приветствую Вардина…».

А через несколько дней сестра поэта Екатерина привезла ему в Константиново три послания из Москвы, в которых речь шла о «Песни...».

Одно из них было от И. В. Вардина, который, прочитав, видимо, машинопись в редакции «Октября», писал:

«Москва, 18 августа 1924 г.

Здравствуйте, дорогой товарищ! Третий раз прочитал Вашу последнюю вещь. Она бесспорно составит эпоху в Вашем творчестве. Здесь Вы выступаете в качестве подлинного крестьянского революционера, понимающего все значение руководящей роли городского рабочего для общей освободительной рабочее-крестьянской борьбы. Первый период Вашего творчества – отражение крестьянского стихийного протеста. Второй период – Вы «оторвались от массы» и очутились в городском мещанско-интеллигентском болоте – гниющем, вонючем, пьяном, угарном. Третий период – Вам начинает удаваться выявление крестьянской революционной сознательности.

Но от ошибок, от предрассудков Вы, разумеется, не свободны. В конце Вашей вещи этот предрассудок дает о себе знать:

    Над Невой твоей
    Бродит тень Петра,
    Бродит тень Петра
    Да любуется
    На кумачный цвет
    В наших улицах.

Это неправда, это предрассудок, это отрыжка мужицкой веры в «царя-батюшку». Царь есть царь – представитель дворян, епископов, высшей бюрократии, крупных купцов. Этой своей сущности царь никогда не изменит – иначе он перестанет быть царем. Поэтому Петр не мог быть большевиком. Не мог быть Лениным.

Вас вводит в заблуждение метод действия. И Петр, и Ленин одинаково энергично, сурово, решительно действовали. Это, в общем, верно. Но действовали во имя противоположных, друг друга исключающих целей. А в этом суть. Вас вводит в заблуждение внешнее сходство. Но Вы упускаете из виду тот решающий факт, что Петр представитель наивысших верхов, а Ленин представитель глубочайших низов. «Питерград» стал «Ленинградом» не потому, что Ленин продолжатель Петра, а потому, что Ленин искоренитель всего петровского – царского, аристократического, дворянского племени. Петр должен был быть дураком, чтобы тень его могла «любоваться» «кумачовым цветом» улиц Ленинграда.

Что значит «Ленинград»? Осуществление клятвы, угрозы, мечты поколений трудящихся:

    Мы придем, придем,
    Мы возьмем свой труд.
    Мы сгребем дворян
    Да по плеши им,
    На фонарных столбах
    Перевешаем.

Когда народ «взял свой труд», когда он «сгреб дворян» и перевешал, тогда он построенный на его костях город назвал «Ленинградом». «Тень Петра» любоваться на все это не может, не может.

Я очень просил бы Вас принять во внимание приведенные мною бесспорные соображения и конец переделать. Блок испортил «Двенадцать» Христом, неужели Вы испортите Вашу прекрасную вещь Петром? Блок поставил дело так, что он почти не мог убрать из поэмы Христа. Ваша вещь, наоборот, построена так, что «любование» Петра, удовлетворение его гибелью всего его дела является неестественным, противоречит ходу мысли всей поэмы. Изменить конец в указанном мною направлении – значит выправить, выпрямить поэму, дать ей естественный «нормальный» конец.

Каледин покончил с собой в январе 1918 года. Он у Вас участвует в событиях 1919 года. Нельзя ли исправить?*

Затем. У вас говорится:

    Все сильней и крепче,
    Ветер полуденный.
    С нами храбрый Ворошилов,
    Удалой Буденный.

У Асеева:

    То жара не с неба
    полуденного, –
    Конница Буденного
    Раскинулась в степях…

<Неточная цитата из стихотворения Н. Асеева «Конница Буденного»>.

До свидания. Крепчайше жму Вашу руку и наилучшие пожелания в этот жарчайший день из пыльной Москвы Вам, сидящему на берегу Оки, – посылаю.

Ваш Ил. Вардин»16.

А. А. Берзинь, имея в виду вышеприведенное послание, писала поэту:

«Сережа!

Вардин и на этот раз прав, – жесточайше, вернейше прав.
Если Вам не трудно и если Вы согласны с нами, то и я прошу исправить.

Ваша до конца дней своих, любящая А. Берзинь.
18/VIII – 24. Текст прилагаю»17.

*Здесь Есенин внес изменения.

  Касаясь слов «Ваша до конца дней своих», Есенин, уже приехав в Москву и оставаясь в зоне внимания Вардина (отца), писал А. Берзинь:

«Дорогая и милая Анна Абрамовна, мать и любимая (ради Бога, чтобы отец не ревновал. Ах). Если б я Вам мог рассказать свое большое о нем!..

Милая Анна Абрамовна, Вы ко мне были, как говорят, «черт-те что такое». Люблю я Вас до дьявола, не верю Вам навеки еще больше. Все это смешно, а особенно тогда, когда я навеки твоя.

Прошу Вас, ради Бога, сообщите отцу (Вардину), что я оп’е’ть застрял на любовной ночи.

Клянусь Вам, маман, я у Миклашевской» (VI, 173).

Столь пространное цитирование статьи И. Вардина и его письма к Есенину в Константиново, да простится это, необходимо и закономерно для того чтобы сказать о том, кто стоял у «штурвала» есенинского «непутевого корабля» и каким «шальным ветром» пригнало его в Грузию.

О том же, что Н. Вержбицкий многое из 20-х годов забыл и ему пришлось изрядно пофантазировать, свидетельствует и его письмо к К. Л. Зелинскому от 29 января 1956 года. Тогда, после выхода в свет в 1955 году первого (салатового) двухтомника Сочинений Сергея Есенина (Москва, «Художественная литература»), К. Л. Зелинский приступил к подготовке сборника «Есенин в воспоминаниях современников». Узнав о работе над этим изданием, Вержбицкий, в частности, писал составителю:

«Мне стало известно, что Вам поручено подготовить к печати сборник воспоминаний о С. А. Есенине. Лев Осипович Повицкий был у меня и сообщил, что у Вас явилось желание и от меня получить воспоминания о Есенине <…>

Теперь остается мне самому включиться в это дело и начать с письма, чтобы познакомить Вас с моими возможностями. «Есенин в Грузии» – так я думаю назвать свой очерк. <...> Есенин приехал в Тифлис в июне 1924 года, пробыл здесь до середины декабря, а c декабря до начала февраля 1925 года жил в Батуме. Все эти семь месяцев я был около него, а с сентября по декабрь он жил у меня в квартирке на Коджорской улице»18.

Такова начальная версия Н. Вержбицкого. Но, как выяснилось, она не состоятельна. Не состоятельны и его воспоминания о… небылом. К таким воспоминаниям, коль они уж напечатаны, надо подходить осторожно, а тем более ссылаться на них. С выходом в 1961 году в свет книги «Встречи с Есениным» Вержбицкий ввел в заблуждение очень многих…

Любые воспоминания приближают нас к чему-то прошедшему, интересному, к людям, жившим в далекие от нас годы, чья жизнь и судьба продолжают волновать нас. Плохо, если «спокойный заботливый спутник» (так без лишней скромности писал о себе Вержбицкий)19,  уводит нас далеко и не в ту сторону…

Примечания

1 Есенин и современность. М., 1975. С. 289.
2 Чиковани С. Мысли. Впечатления. Воспоминания. М., 1968. С. 52–66.
3 Там же. С. 66.
4 Там же. С. 89.
5 Стор Н. Тифлисская осень. «Огонек». 1975, № 40. С. 22–23.
6 РГБ, отдел рукописей. Ф. 393. Карт. 2. Ед. хр. 13.
7 Стор Н. Тифлисская осень. «Огонек». 1975, № 40. С. 23.
8 С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1986. С. 174.
9 Юрин М. Записки подававшего надежды. М., 1931. С. 33–34.
10 Там же. С. 35–36.
11 С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1986. С. 35–36.
12 Алексей Велидов. Похождения террориста. М., 1998. С. 54.
13 Чиковани С. Мысли. Впечатления. Воспоминания. М., 1968. С. 58.
14 Е. Пастернак. Борис Пастернак. Материалы к биографии. М.,1989. С. 487–488.
15 Белоусов В. Сергей Есенин. Литературная хроника. Ч. 2. М., 1970. С. 136.
16 Сергей Есенин в стихах и жизни. Письма и документы. М., 1995. С. 242 –244.
17 Там же. С. 244.
18 Там же. С. 494 – 495.
19 Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972. С. 208.

«Литературная учеба». - 2005. - № 6.

 

Комментарии  

0 #1 RE: ЮШКИН Ю. Вспоминая... небылое (О воспоминаниях Н. Вержбицкого)Наталья Игишева 05.08.2016 03:11
Я вот не пойму, кто выдумал приведенную здесь карикатуру на Сталина (то ли для вящего страху, то ли за отсутствием достоверной информации), а может быть, и саму встречу вместе с ней: Ивинская или сам Пастернак? Впечатление такое, что человек, изобразивший Сталина этаким крошкой Цахесом, не видел его не только вживую, но даже на хороших фотографиях и видеозаписях, потому что на самом деле Сталин и в глубокой старости выглядел очень даже выигрышно, а о его росте вот статья: http://pyhalov.livejournal.com/77132.html (разумеется, просталинскую позицию ее автора стоит оставить на его совести, а вот документальные данные там очень даже интересные, и из них вполне однозначно следует, что Сталин, напротив, был для своего времени достаточно высок – около 173 см, а для своей южной, т. е. низкорослой нации – очень высок). Единственная пугающая деталь в облике Сталина – это его тяжелый, колючий взгляд, который остается таким даже на тех фотоснимках и видеокадрах, где «отец народов» улыбается.
Цитировать

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика