Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58547875
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
884
16647
17531
56248947
601697
1020655

Сегодня: Март 19, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

ЕСЕНИНА А. А. Брат мой - Сергей Есенин

PostDateIcon 25.09.2010 23:00  |  Печать
Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 
Просмотров: 11095
А. А. Есенина

Брат мой — Сергей Есенин

Раннее осеннее московское утро. Мирно спят еще жители города. Негустой туман, смешанный с сизым дымом, пронизанный лучами багрового солнца, повис над городом. Тихо. Медленно, будто нехотя, слегка покружившись в воздухе, падают с деревьев желтые листья и спокойно ложатся на серые камни булыжной мостовой. Важно, не торопясь, как-то по-хозяйски бродят по мостовой жирные голуби, и с громким азартным чириканьем торопливо перепархивают с места на место стайки озорных воробьев.
В тишине гулко раздаются редкие твердые шаги отца и частые, торопливые мои. У нашего отца удивительная походка, он идет как будто не торопясь, но догнать его трудно.
В это октябрьское утро 1924 года отец привез меня в Москву учиться.
Осенью 1924 года Сергей жил на Кавказе, а Катя временно поселилась у Гали Бениславской в Брюсовском переулке, так как комната в Замоскворечье, которую она снимала у бывших сослуживцев нашего отца, была занята приехавшей к ним дочерью, и в эту комнату мы с Катей поселились лишь осенью 1925 года.
От Казанского вокзала к Чистым прудам мы идем пешком. Здесь, в Архангельском переулке (ныне Телеграфный), в доме № 7, помещался детский дом, заведующей которого была П. Г. Беликова, крестница нашего отца и какая-то дальняя наша родственница. У нее-то я и должна была жить до тех пор, пока освободится комната, которую снимала Катя.
Напившись у крестницы чаю и немного отдохнув, отец провожает меня к Гале и Кате. Первый раз в жизни я еду в трамвае.
Через несколько дней после приезда в Москву меня устроили в школу.
У крестницы отца я прожила недолго. Кате не понравились условия, в которых я жила, и меня тоже взяли в Брюсовский переулок.
Два больших восьмиэтажных корпуса «А» и «Б», носящие название «дома Правды», стояли во дворе дома за номером 2/14 друг против друга. В основном в этих домах жили работники газет «Правда» и «Беднота».
Квартира, в которой жила Галя, находилась на седьмом этаже. Из широкого венецианского окна Галиной комнаты в солнечные дни вдалеке виднелись Нескучный сад, лесная полоса Воробьевых гор, синевой отливала лента Москвы-реки и золотились купола Новодевичьего монастыря. От домов же, расположенных на ближайших узких улицах и переулках, мы видели сплошные крыши.
Соседи у Гали были все молодые, всем интересующиеся, особенно литературой. Очень любили здесь стихи и удачные новинки декламировали прямо, что называется, на ходу. Стихи как-то органически вливались, точно светлая музыка, в нашу жизнь. Например, кто-то куда-то торопится, запаздывает и вдруг начинает читать строчки из полюбившейся всем тогда очень талантливой, новаторской «Повести о рыжем Мотэле» Иосифа Уткина:

И куда они торопятся,
Эти странные часы?
Ох, как сердце в них колотится!
Ох, как косы их усы!

Или, рассказывая о каких-либо неудачах, добавляли строчки из той же поэмы:

Так что же? Прикажете плакать? Нет, так нет!..

Галя очень любила Блока. И часто мы слушали в ее чтении или знаменитую блоковскую «Россию», или «Двенадцать».
Но больше и чаще всего звучали в маленькой нашей квартире на Брюсовском новые стихи Сергея. В это время он то и дело присылал нам с Кавказа все новые и новые свои стихи. Ему в ту пору на Кавказе работалось, по его словам, как никогда, хорошо.
25 декабря 1924 года Галя писала Сергею: «От Вас получили из Батуми 3 письма сразу. Стихотворение «Письмо к женщине» — я с ума сошла от него. И до сих пор брежу им — до чего хорошо...»
Галина Артуровна Бениславская, или просто Галя, как звали ее мы, была молодая, среднего роста, с густыми длинными черными косами и черными сросшимися бровями над большими зеленовато-серыми глазами.
Жили мы мирно, и каждый из нас занимался своими делами. По утрам я готовила уроки, днем уходила в школу, а вечерами Галя часто помогала мне решать задачи, так как вначале я отставала от класса по арифметике.
Бывали случаи, когда Галя приносила домой из редакции «Бедноты», где она работала, много писем, присланных читателями-крестьянами. «Беднота» была ежедневной крестьянской газетой, которая завоевала большое доверие и уважение в тогдашней деревне, и получала от читателей потоки писем. Писем этих было так много, что ежедневная почта, которую приносила из редакции Галя, не умещалась на нашем столе, и Галя обычно располагалась с ними на полу, а я с удовольствием помогала ей читать их. Прочитав письмо, я коротко пересказывала Гале содержание его, и она красным или синим карандашом в верхнем углу письма ставила номер отдела, в который оно направлялось.
Зимой из Ленинграда к Гале приезжала в гости ее тетя, Нина Поликарповна, у которой Галя воспитывалась. Нина Поликарповна привезла в подарок Гале деревянную коробку, которую в детстве Галя любила и называла ее «мечтой». Коробка эта была и в самом деле очень красивая. Она пленила полудетское воображение мое необычайной ее нарядностью и изяществом. На верхней крышке и по бокам были выжжены и раскрашены деревенские пейзажи и лихая тройка лошадей. Внутри же она была обита алым атласом. Кроме этой коробки, Нина Поликарповна подарила Гале старинную тюлевую штору и маленький пузатый самовар.
Все эти вещи нам очень пригодились.
Восхитительную коробку мы тотчас же приспособили под косметические принадлежности. А когда в конце февраля 1925 года Сергей приехал с Кавказа, пошел в ход и дарственный самовар. В ту пору он не переставал весело и уютно шуметь на нашем семейном столе, и Сергей любил пить с нами крепкий чай. Часто во время таких чаепитий он читал нам свои новые стихи.
За этим самоваром Сергей сфотографирован с нашей мамой. Снимок был сделан у нас на Брюсовском переулке в марте 1925 года. Мама тогда приезжала навестить нас, и Сергей во время их мирного чаепития читал ей поэму «Анна Снегина».
Мама, как всегда, слушала чтение Сергея с затаенным дыханием, никогда не перебивая его, ни о чем не расспрашивая. Неграмотная, она отлично понимала и глубоко чувствовала все стихи сына и многие из них запомнила наизусть.
Вещи, привезенные Ниной Поликарповной, положили начало созданию уюта в нашей семейной жизни.
Хозяйство наше постепенно налаживалось, но для того чтобы вести его по настоящему, ни у кого из нас не было ни времени, ни умения, и нам пришлось нанять прислугу Ольгу Ивановну.
Ольга Ивановна была постарше своих хозяек, опытная во всех домашних делах. В прошлом она много лет проработала у известного всей России крупнейшего издателя Ивана Дмитриевича Сытина. То была строгая на вид, но необыкновенно добрая женщина. Она умело, со знанием дела, весьма расчетливо вела наше немудрое хозяйство, уча молодых своих хозяек уму-разуму.
Гале очень нравилась эта семейная жизнь. Только теперь она поняла, что такое семья для Сергея, у которого очень сильно было чувство кровного родства. Его всегда тянуло к нам, к своей семье, к домашнему очагу, к теплу родного дома, к уюту. С необычайной нежностью относился он к маме, отцу, к нам — его младшим сестрам, к детям своим — Тане и Косте.
Сергея всегда тяготила семейная его неустроенность, отсутствие своего угла, которого он, в сущности, так и не обрел до конца своей жизни...
В декабре 1924 года Галя Бениславская писала Сергею на Кавказ: «Вы писали насчет того, что если будете в Питере, то жить удобнее у Соколова, а не у Сашки. Это тот Соколов, который в «Стойле» бывал, он или другой? Впрочем, все это неважно. Важно вот что: Вам нужно иметь свою квартиру. Это непременно. Только тогда Вам будет удобно, а Сашка, Соколов и т. д. это Вам не может устроить. Вы сами это знаете, и я сейчас особенно поняла. Не с чужими и у чужих, а со своими Вам надо устроиться: уют и свой уют — великая вещь...»
Но не было у Сергея ни своей квартиры, ни уюта. Зато много было рано свалившихся на него забот о нас — близких ему людях.
Отец, переехавший после революции жить в деревню, не мог прокормить себя и свою семью. К этому еще голод, затем пожар в 1922 году. Жилось нам трудно, и забота о нас легла на плечи Сергея.
Кроме того, с переездом в деревню отца Сергею пришлось взять на свое иждивение Катю, которая в это время училась в Москве, быть ее наставником. А ведь этому «наставнику» и самому-то было 23—25 лет. Но он исключительно добросовестно о ней заботился.
Уехав в 1922 году за границу, почти в каждом письме к своим друзьям, оставшимся в Москве, он просит о том, чтобы ей помогли. Ровно через месяц после отъезда из России он просил Шнейдера в письме из Висбадена найти Катю и помочь ей. 13 июля 1922 года он пишет Шнейдеру же из Брюсселя: «К Вам у меня очень и очень большая просьба: с одними и теми же словами, как и в старых письмах, когда поедете, дайте ради бога денег моей сестре. Если нет у Вас, у отца вашего или еще у кого нибудь, то попросите Сашку и Мариенгофа, узнайте, сколько дают ей из магазина.
Это моя самая большая просьба. Потому что ей нужно учиться, а когда мы с Вами зальемся в Америку, то оттуда совсем будет невозможно помочь ей...»
В этом письме речь идет о книжной лавке художников слова, открытой осенью 1919 года группой имажинистов на кооперативных началах на Б. Никитской улице (ныне улице Герцена), рядом с консерваторией, в доме № 15. В Москве в те годы группами поэтов и писателей на кооперативных началах было открыто несколько таких книжных магазинов, причем для рекламы часто поэты и писатели торговали книгами сами.
В Камергерском переулке — ныне проезд Художественного театра — был также открыт книжный магазин, здесь компаньонами были поэты Вадим Шершеневич и Кусиков, а в Леонтьевском переулке был магазин Владислава Ходасевича и профессора Бердяева.
Осень и зима 1924 года.
Сергей на Кавказе, очень много работает, и в то же время он думает и беспокоится о нас. 12 декабря он пишет Гале: «...Я очень соскучился по Москве, но как подумаю о холоде, прихожу в ужас. А здесь тепло, светло, но нерадостно, потому что я не знаю, что со всеми вами. Напишите, как, где живет Шура. Как Екатерина и что слышно с домом...»
В это время наши родители строили новый дом, а я приехала в Москву учиться, и Сергей беспокоился, что мне негде жить.
И так все время. Бесконечные заботы о нас с сестрой, о деньгах, которыми он должен был обеспечить всех близких. Почти в каждом письме к Гале давались указания, где можно и нужно получить для нас деньги, или высылались новые стихи с тем, чтобы их напечатать где-либо и получить за них для нас гонорар.
Нелегко было ему с нами. Постоянные его заботы о родителях, о Кате, обо мне отнимали у него немало сил, времени.
В 1924 году Сергей взял из деревни к себе в Москву не только нас с Катей, но и нашего двоюродного брата Илью. Ему было лет 20, родители у него умерли, и в деревне жить ему было трудно. Теперь Илья учился в рыбном техникуме, жил в общежитии, но больше всего находился у нас, прижился к нашей семье, был привязан к Сергею и стал, в сущности, членом нашей семьи. В общежитие он уходил ночевать, да и то только потому, что у нас на Брюсовском уже некуда было положить — даже на полу — лишнего человека.
Словом, все мы являлись для Сергея обузой немалой. Но он безропотно нес этот крест. И если, случалось, срывался, то в таких случаях, как правило, роль громоотвода выполняла Катя. Она была для него своим, близким человеком, занималась всеми издательскими делами Сергея.
Характер у Сергея был неровный, вспыльчивый. Но, вспылив, он тотчас же отходил — сердиться долго не мог и первым с виноватой нежной улыбкой искал примирения.
Сергей был всегда подтянутым, собранным, опрятным. Любил хорошо, со вкусом одеться. Любил чистоту и порядок в доме, на рабочем своем столе. Впрочем, если говорить в прямом смысле, то рабочего стола у него никогда не было. Стихи он писал за ломберным или обеденным столом в маленькой нашей комнате на Брюсовском переулке.
Сергей был человеком очень общительным, любил людей, и около Сергея их всегда было много. Правда, наряду с замечательными людьми того времени — выдающимися писателями, поэтами, артистами — Есенина окружало немало и окололитературных случайных людей.
Редкий день проходил у нас без посторонних. В конце февраля 1925 года Сергей приехал в Москву всего лишь на один месяц, но за этот месяц у нас перебывало столько людей, сколько к другому не придет и за год.
В основном это были поэты и писатели, с которыми Сергей дружил в последние годы: Петр Орешин, Всеволод Иванов, Борис Пильняк, Василий Наседкин, Иван Касаткин, Владимир Кириллов, поэт и художник Павел Радимов и многие-многие другие писатели, издатели, художники, артисты.
Вокруг Сергея всегда царило оживление. И вольно там или невольно, но все окружающие его близкие ему люди жили его интересами, а подчас и настроениями. Захотелось Сергею в театр, и все, кто был около него в эту минуту, охотно шли за ним. Так же всей ватагой следовали за ним и подлинные и мнимые друзья везде и всюду, куда вдруг отправлялся он.
То были всегда компании веселые, шумные, и самым веселым, шумным и озорным подчас был среди них Сергей.
По вечерам в нашей маленькой квартире в Брюсовском переулке всегда было тесно от людей. В такие часы здесь читались стихи, шли жаркие споры о литературе. Пелись хором песни. Чаще всего русские народные — их Сергей любил до самозабвения.
Запевалами были мы с Катей. Почти все песни, которые пели мы, были грустные, протяжные. Очень любил Сергей песню «Прощай радость, жизнь моя...» и часто заставлял нас с сестрой петь ее. Но еще чаще мы пели песню:

Это дело было летнею порою.
В саду канарейка громко распевала.
Голосок унывный в лесу раздается.
Это, верно, Саша с милым расстается.
Выходила Саша за новы ворота.
Простояла Саша до самой полночи.
Говорила Саша потайные речи:
Куда, милый, едешь, куда уезжаешь?
На кого ж ты, милый, Сашу спокидаешь?
— На людей, на бога. Вас на свете много.
Не стой предо мною, не обливай слезою,
А то люди скажут, что я жил с тобою.
— Пускай они скажут, я их не боюся.
Кого я любила, с тем и расстаюся.

Как и в деревне, пели мы «Ночь» Кольцова и старинный забытый романс, который всем слушающим очень нравился:

Нам пора расстаться — мы различны оба.
Твой удел — смеяться, мой — страдать до гроба.
Вы не понимали ни моей печали,
Ни моей печали, ни моих страданий.
Прочь, прочь. Ни слова. Не буди, что было.
В жизни я другого, не тебя любила.

Знатоки и любители русской народной песни находились и среди наших гостей. Среди них выделялся своим «золотым, башкирским» глуховатым тенором Василий Наседкин. Как сейчас вижу его, подперевшего щеку рукою, полузакрывшего глаза. И как сейчас слышу негромкую, полную то тревожной, то светлой печали, протяжную песню оренбургских казаков «Молодка, молодка молоденькая».
Сергей был очень подвижным человеком, был горазд на всевозможные выдумки, умел и любил шутить. Дома он часто подшучивал над Катей и особенно надо мной. Ему доставляло большое удовольствие смутить меня чем-нибудь. У меня были непослушные волосы. Катя с Галей забирали мои вихры на затылок и плели из них косичку, которая вплеталась в общую косу, подбирающую раскиданные вразброс все остальные волосы. При такой прическе уши у меня всегда были открыты. И вот как-то утром за завтраком Сергей, глядя на меня, вдруг по озорному улыбнулся и сказал:
— Ну-ка, поверни немного голову, посмотри в окно.
Видя его лукавую улыбку, я сразу поняла, что он что-то заметил у меня, над чем можно посмеяться, и неохотно повернула голову в сторону окна.
А Сергей вдруг раскатисто захохотал.
— Глядите, да у нее же разные уши! — воскликнул он, содрогаясь от смеха.
Смутившись, я не особенно поверила ему. Галя с Катей, ежедневно заплетая мне косы, никогда не замечали, что уши мои разные, но цели своей Сергей все-таки достиг: за столом все хохотали, уши мои подверглись всеобщему обозрению, и я была очень смущена.
После завтрака, посмотрев в зеркало, я убедилась, что Сергей прав, уши у меня действительно немного разные по форме, но такую разницу мог заметить только Сергей.
Но все шутки, смех и веселье бывали в дни и часы отдыха. Приходило и время работы, а работал Сергей очень много. Во время работы мы, чтобы не мешать ему, уходили из комнаты. Часами он сидел за ломберным столиком или за обеденным столом. Устав сидеть, он медленно расхаживал по комнате из конца в конец, засунув руки в карманы брюк или положив одну из них на шею. На столе он не любил беспорядка и лишних вещей, и если это был обеденный, то на чистой скатерти лежали только лишь бумага, его рукопись, карандаш и пепельница. Сам он сосредоточен, и если войдешь к нему в комнату — он смотрит на тебя, а мысли его где-то далеко, он весь напряжен, губы сомкнуты и на щеках ходят желваки.
Очень много Сергей читал. Он внимательно и жадно следил за всеми литературными новинками. На ломберном столе, на тумбочке у нас всегда лежали, помимо книг, последние номера журналов «Красная новь», «Красная нива», «Прожектор», альманах «Круг». Иногда к нему приходили начинающие поэты, и он охотно и живо подолгу с ними разговаривал. Были у нас и трудные дни. То случалось в пору, когда Сергей встречался со своими «друзьями». Катя и Галя всячески старались оградить Сергея от таких «друзей» и в Дом их не пускали, но они разыскивали Сергея в издательствах, в редакциях, и, как правило, такие встречи оканчивались выпивками.
Вина Сергей выпивал немного, он очень быстро хмелел, а захмелев, становился подозрительным, раздражительным, неспокойным. Один же никогда не пил. Лишь изредка, по какому-либо случаю, в доме у нас появлялась бутылка кахетинского, напареули или цинандали, которую распивали все вместе.
В середине июня 1925 года Сергей женился на Софье Андреевне Толстой-Сухотиной — внучке Льва Николаевича Толстого — и переехал к ней на квартиру в Померанцевом переулке.
С переездом Сергея к Софье Андреевне сразу же резко изменилась окружающая его обстановка. После квартиры в Брюсовском переулке, где у всех были общие стремления в жизни и общие интересы, здесь, в мрачной музейной тишине, было неуютно и нерадостно.
Квартира была четырехкомнатная. В одной из комнат жила жена двоюродного брата Сони с двумя маленькими детьми, которых редко выпускали в коридор, чтобы не шумели. Другую комнату занимала какая-то двоюродная тетя Сони, женщина лет пятидесяти, которая ходила всегда в старомодной, длинной расклешенной юбке и в белой блузке с высоким воротом. Она почти не выходила из своей комнаты, и, бывая в этой квартире в течение нескольких месяцев, я лишь раза два слышала, как Соня с этой тетей обменялись несколькими фразами на французском языке.
В этой квартире жили люди, все кровно родные между собой, но все они жили разными интересами, были внутренне чужими друг другу и почти не общались.
Иногда к Соне приходила ее мать — Ольга Константиновна, красивая брюнетка с проседью, с черными, как маслины, глазами. Глядя на нее, можно было подумать, что она сошла с одной из картин, висящих на стенах квартиры. Говорила она мало и тихим голосом, как будто боясь спугнуть устоявшуюся здесь тишину.
Сергей очень любил уют, «уют свой, домашний», о котором писала ему Галя, где каждую вещь можно передвинуть и поставить, как тебе нужно, не любил завешанных портретами стен. В этой же квартире, казалось, вещи приросли к своим местам и давили своей многочисленностью. Здесь, может быть, было много ценных вещей для музея, но в домашних условиях они загромождали квартиру и собирали пыль. Соня же такой обстановкой была довольна. Здесь трудно было жить.
Перебравшись в квартиру к Толстой, оказавшись с ней один на один, Сергей сразу же понял, что они совершенно разные люди, с разными интересами и разными взглядами на жизнь. И чуть ли не в первые же дни женитьбы он пишет Вержбицкому:
«Милый друг мой Коля.
Все, на что я надеялся, о чем мечтал, идет прахом. Видно, в Москве мне не остепениться. Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда? На Кавказ.
До реву хочется к тебе, в твою тихую обитель на Ходжорской, к друзьям...
С новой семьей вряд ли что получится, слишком все здесь заполнено «великим старцем», его так много везде: и на столах и на стенах, кажется, даже на потолках, что для живых людей места не остается. И это душит меня...»
В первой половине июля 1925 года Сергей уехал в деревню, или, как мы говорили, «домой». Дома он прожил около недели. В это время шел сенокос, стояла тихая, сухая погода, и Сергей почти ежедневно уходил из дома то на сенокос к отцу и помогал ему косить, то на два дня уезжал с рыбацкой артелью километров за 15 от нашего села ловить рыбу. Эта поездка с рыбаками и послужила поводом к написанию стихотворения «Каждый труд благослови, удача...», которое было написано там же, в деревне, в деревянном нашем амбаре, приютившемся в вишневом саду.
Вернувшись из деревни в Москву под впечатлением этой поездки, он написал стихи: «Я иду долиной. На затылке кепи...», «Спит ковыль. Равнина дорогая...» и «Я помню, любимая, помню...»
Находясь в этот последний свой приезд в деревне, Сергей написал там одно стихотворение, относящееся к событиям, связанным с его жизнью с С. А. Толстой:
Видно, так заведено навеки —
К тридцати годам перебесясь,
Все сильней, прожженные калеки,
С жизнью мы удерживаем связь.

Милая, мне скоро стукнет тридцать,
И земля милей мне с каждым днем.
Оттого и сердцу стало сниться,
Что горю я розовым огнем.

Коль гореть, так уж гореть сгорая,
И недаром в липовую цветь
Вынул я кольцо у попугая —
Знак того, что вместе нам сгореть.

То кольцо надела мне цыганка,
Сняв с руки, я дал его тебе,
И теперь, когда грустит шарманка,
Не могу не думать, не робеть.

В голове болотный бродит омут,
И на сердце изморозь и мгла:
Может быть, кому-нибудь другому
Ты его со смехом отдала?

Может быть, целуясь до рассвета,
Он тебя расспрашивает сам,
Как смешного, глупого поэта
Привела ты к чувственным стихам.

Ну, и что ж! Пройдет и эта рана.
Только горько видеть жизни край.
В первый раз такого хулигана
Обманул проклятый попугай.
Кольцо, о котором говорится в стихотворении, действительно Сергею на счастье вынул попугай незадолго до его женитьбы на Софье Андреевне. Шутя, Сергей подарил это кольцо ей. Это было простое медное кольцо очень большого размера, и носить такое кольцо было трудно. Но Софья Андреевна смяла его и надела между двумя своими кольцами. Красоты от этого кольца не было никакой, однако проносила она его много лет, как заветный есенинский талисман.
В конце июля Сергей и Соня уехали на Кавказ и вернулись в начале сентября.
Но не таким вернулся Сергей с Кавказа, каким он оттуда вернулся весной. Тогда он приехал бодрым, помолодевшим, отдохнувшим, несмотря на то, что он там очень много работал. Трудно перечесть все, что им было написано за несколько месяцев пребывания на Кавказе. Но работа не утомила его, а, наоборот, прибавила ему энергии, окрылила его. Теперь же он вернулся таким же, каким и уехал: усталым, нервным, крайне раздраженным.
В нашей квартире стояла теперь какая-то настороженная тишина. Вечера мы теперь проводили одни, без посторонних людей, только в кругу нашей семьи: Сергей, Соня, Катя, я и Илья. Чаще других знакомых к нам заходил Василий Федорович Наседкин и коротал с нами вечера. В то время он ухаживал за Катей. Его очень любил Сергей, и Наседкин был у нас своим человеком. Даже 18 сентября, в день регистрации брака Сони и Сергея, у нас не было никого посторонних. Были все те же Илья и Василий Федорович.
В этот вечер за ужином немного выпили вина, а затем играли в какие-то незатейливые игры. Одной из этих игр была «буриме». Игра эта заключалась в следующем: давались рифмующиеся попарно четыре или восемь слов. Нужно было составить стихотворение, окончанием каждой строки которого должно было быть одно из данных слов.
После первой попытки мы установили, что игра нам не удалась, и, посмеявшись, мы ее прекратили, а Соня, со свойственной ей манерой все собирать, после окончания игры аккуратно все сложила и убрала. Часть этой игры сохранилась в ее архиве и теперь находится в Государственном литературном музее.
В 1925 году мне было 14 лет, но в семье меня считали еще ребенком. Такое отношение ко мне было и у Сергея. Я помню, как, написав поэму «Черный человек» и передавая рукопись Кате, он сказал ей: «Шуре читать эту вещь не нужно».
Оберегая меня, мне многого не говорили, скрывали от меня разные неприятности, и я многого не знала. Не знала я и того, что между Сергеем и Соней идет разлад. Когда я приходила, в доме было тихо и спокойно, только немножечко скучно. Видела, что Сергей чаще стал уходить из дома, возвращался нетрезвым и придирался к Соне. Но я не могла понять, почему он к ней придирается, так как обычно в таком состоянии Сергей придирался к людям, которые его раздражали, и для меня было совершенной неожиданностью, когда, после долгих уговоров сестры, Сергей согласился лечь в клинику лечиться, но запретил Соне приходить к нему.
26 ноября Сергей лег в клинику для нервнобольных, помещавшуюся на Б. Пироговской улице, в Божениновском переулке. Клиника эта скорее походила на санаторий: внизу, в вестибюле, стояли цветы, всюду чистота, на натертых паркетных полах лежали широкие ковровые дорожки. Отношение врачей к Сергею было очень хорошим. Ему отвели отдельную хорошую светлую комнату на втором этаже, перед окном которой стояли в зимнем уборе большие деревья. Кроме того, ему разрешили ходить в своей пижаме, получать из дома обеды. Иногда обеды ему носила Катя, но в основном это была моя обязанность.
С первых же дней пребывания в клинике Сергей начал работать. Без работы, без стихов он не мог жить.
В один из воскресных дней зашли навестить Сергея Анатолий Мариенгоф и его жена Никритина, артистка Камерного театра. Я впервые видела их, так как долгое время Сергей с Мариенгофом были в ссоре и лишь незадолго до того они помирились. Сергей не ждал их прихода и был смущен и немного нервничал. Разговор у них как-то не вязался, и Сергей вдруг стал жаловаться на больничные порядки, говорил, что он хочет работать, а в такой обстановке работать очень трудно.
Условия в клинике действительно были для него тяжелы. Здесь всю ночь не гасили свет в комнатах, и двери палат всегда были распахнуты настежь. Особенно тяжелы для Сергея были дни посещений, так как его комната была рядом с входной дверью в отделение, и все навещающие больных проходили мимо его комнаты и заглядывали к нему.
Лечение в клинике было рассчитано на два месяца, но уже через две недели Сергей сам себе наметил, что не пробудет здесь более месяца. Здесь же он принял окончательное решение не возвращаться к Толстой и уехать из Москвы в Ленинград.
7 декабря он послал телеграмму своему другу ленинградскому поэту В. Эрлиху: «Немедленно найди две-три комнаты. 20 числах переезжаю жить Ленинград. Телеграфируй. Есенин».
По его планам в эти две-три комнаты вместе с ним должны были переехать и мы с Катей.
19 декабря Катя и Василий Наседкин зарегистрировали свой брак в загсе и сразу же сообщили об этом Сергею. Сергей был очень обрадован такой вестью. Он был очень привязан к Василию Федоровичу, и сам всегда советовал сестре выйти за него замуж.
И тогда же ими всеми вместе было принято решение, что и Наседкин поедет в Ленинград и будет жить вместе с нами. Там же, в Ленинграде, было решено отпраздновать и их свадьбу.
Под предлогом каких-то дел 21 декабря Сергей ушел из клиники. Случаи, когда по делам Сергея выпускали из клиники, были и раньше, но выпускали его с врачом, и он в тот же день возвращался в клинику обратно. Но на этот раз он не вернулся. Не пришел он и домой. Дома было тревожно, ждали его каждую минуту.
Два дня Сергей ходил по редакциям и издательствам по делам и проститься с друзьями. Вечерами же был в клубе «дома Герцена».
23 декабря под вечер мы сидели втроем у Сони: она, Наседкин и я. Часов в 7 вечера пришел Сергей с Ильей. Он был злой. Ни с кем не здороваясь и не раздеваясь, он сразу же прошел в другую комнату, где были его вещи, и стал торопливо все складывать как попало в чемодан. Уложенные вещи Илья, с помощью извозчиков, вынес из квартиры. Сказав всем сквозь зубы «до свиданья», вышел из квартиры и Сергей, захлопнув за собой дверь.
Мы с Соней сразу же выбежали на балкон. Был теплый, тихий вечер. Большими хлопьями, лениво кружась, падал пушистый снежок. Сквозь него было видно, как у парадного подъезда Илья и два извозчика устанавливали на санки чемоданы. Снизу отчетливо доносились голоса отъезжающих...
Я видела, как уселся Сергей на вторые санки. И вдруг при этом последнем прощальном взгляде моем на него у меня к горлу подступили спазмы. Не знаю, как теперь мне объяснить тогдашнее душевное мое состояние. Но я почему-то вдруг крикнула:
— Прощай, Сергей!
Подняв голову, он вдруг улыбнулся мне по-юношески светлой, застенчивой, милой улыбкой и помахал рукой.
Пушистый ленивый снежок тихо падал и падал, запорашивая шапку и меховой воротник распахнутой шубы Сергея.
Таким я видела в последний раз живого Сергея в горькие эти минуты нашего расставания; и таким я запомнила его на всю мою жизнь.
Пустой, неуютной, чужой показалась мне эта квартира, покинутая Сергеем. И я с радостью оставила на другой день ее, уехав с Катей домой — в Константиново,— у меня начались зимние каникулы.
Декабрь 1925 года был на редкость снежным. Навесной густой снегопад продолжался во второй половине месяца несколько дней сряду. Снег ложился на рязанские наши поля плотным ровным слоем.
Но утро 28 декабря я никогда не забуду. Мы проснулись с Катей от завывания ветра в трубе, жуткого набатного гула колокола. Мы не сразу поняли, что это внезапно разбушевалась в ночи небывалая вьюга.
Уже рассвело. Но за окнами нашего константиновского дома не было видно ни зги. Улица, заокские дали с лесами Мещеры — все потонуло в зыбкой арктической полумгле неистово ревущей вьюги.
Заунывно пели телеграфные провода вблизи нашего потонувшего в сугробах родного дома.
В сумерках, когда мама зажгла огонь и керосиновая лампа неярко озарила горницу нашей избы, стало вдруг как-то спокойней. Мы с Катей вновь забрались на печку.
А метель продолжала по-прежнему бушевать и в ночи, с визгом бросая нам в стекла окон снежную пыль, но в доме у нас было тихо и тепло, керосиновая лампа мягко освещала белую лежанку, иконы в переднем углу, золотящиеся бревна стен нашего еще нового дома.
Забравшись с вечера на печку, мы с Катей там и улеглись спать. А 29-го утром мама долго будила нас. Мы никак не могли проснуться, словно предчувствуя навалившееся на нас тяжелое горе. На улице все еще бушевала метель.
Часов в одиннадцать нарочный с почты принес нам первую, настораживающую телеграмму: «Сергей болен еду в Ленинград. Наседкин».
Сергей болен?
Что могло случиться с ним за минувшие пять дней, в течение которых мы не видели его?
Теперь уже как будто беспричинная доселе душевная тревога в нашей семье обретала характер смятения и предчувствие неотвратимой грозной беды овладевало всеми нами.
Часа через три к нам снова пришел нарочный с почты, и на этот раз принес нам еще две телеграммы, одну из Москвы от друга Сергея, Анны Абрамовны Берзинь, которая писала: «Случилось несчастье приезжайте ко мне», и вторую от Василия Федоровича Наседкина из Ленинграда с сообщением о смерти Сергея.
Дом наш наполнился плачем и суматохой. Нужно было немедленно выезжать, хотя поезд уходил с нашей станции поздно вечером, но наступали уже сумерки. До железнодорожной станции, расположенной в 12 верстах от Константинова, надо было добираться на лошади. Мы — мама, Катя и я — с трудом доехали по снежным сугробам до вокзала, едва успев к поезду, и на следующее утро были в Москве у Анны Абрамовны.
Хмурым, помню, было это раннее декабрьское утро Москвы.
Смерть Сергея ошеломила, поразила своей неожиданностью и трагичностью многих людей не только в нашей стране, но и любителей его поэзии во всем мире. И сразу же стало понятно, как велика любовь народа к его творчеству.
К прибытию из Ленинграда поезда с телом Сергея несколько тысяч москвичей пришли на Каланчевскую площадь, чтобы участвовать в траурной процессии.
Гроб с телом Сергея был установлен в главном зале Дома печати — ныне Дом журналистов — на Никитском бульваре.
На решетке ограды Дома печати был протянуто огромное полотнище: «Тело великого русского национального поэта Сергея Есенина Покоится здесь».
Всю ночь, до самого рассвета, нескончаемым потоком шли и шли люди проститься с почившим поэтом. Не умолкая, лились и лились скорбные, берущие за душу, рыдающие звуки траурной музыки. «Реквием» Моцарта сменялся «Смертью Азы» Бетховена, «Шаги рока» из Шестой симфонии Чайковского — траурными мелодиями Шопена.
Каждые пять минут сменялся почетный караул у гроба навеки умолкнувшего Сергея. Известных писателей сменяли знаменитые артисты, художники, композиторы, молодежь, студенты.
По постановлению Совета народных комиссаров СССР расходы по похоронам Сергея были приняты на государственный счет. В похоронах принимали участие все литературные организации, и ими был установлен маршрут, по которому следовала траурная процессия.
Хмурым туманным утром 31 декабря 1925 года гроб с телом Сергея на руках близких и друзей был вынесен из Дома печати, установлен на катафалк, и многотысячная траурная процессия направилась на Страстную площадь — ныне площадь Пушкина — к памятнику Пушкину.
Участник похорон писатель Ю. Н. Либединский в своих воспоминаниях о Сергее писал в 1957 году: «Перед тем как отнести Есенина на Ваганьковское кладбище, мы обнесли гроб с телом его вокруг памятника Пушкину. Мы знали, что делали,— это был достойный преемник пушкинской славы».
От памятника Пушкину, правой стороной Тверского бульвара, процессия направилась к «дому Герцена», где в то время были сосредоточены все литературные объединения Москвы. Здесь была вторая остановка, и председателем тогдашнего Союза писателей России, широко известным в ту пору пролетарским поэтом Вл. Кирилловым была произнесена короткая прощальная речь.
Третья остановка была у Камерного театра. Оркестр театра исполнил траурный марш, а артист Церетелли возложил на траурную колесницу с телом Сергея венок — от артистов Камерного театра.
От Камерного театра траурный кортеж направился к Ваганьковскому кладбищу.
Около двух недель — круглые дни и ночи — бушевала в те памятные декабрьские дни на редкость свирепая, яростная вьюга. Родные Сергею рязанские поля и заокские дали с лесами дремучей Мещеры тонули в дыму беснующейся пурги. И колокол нашей константиновской церкви бил в набат, подавая свой голос путникам, застигнутым непогодой в дороге.
В день же похорон Сергея хмурое декабрьское утро сменилось теплым, тихим, почти по весеннему солнечным днем. Рыхлый московский снежок обмяк, подтаивал под ногами.

Сергей Есенин. Исследования. Мемуары. Выступления./Юбилейный сборник. Под общей редакцией Ю. Л. Прокушева.
Москва, издательство «Просвещение», 1967 г.

Аудиозапись: А.А. Есенина рассказывает о брате

{play}/media/audio/Vospomin/EseninaAA.mp3{/play}

Видеозапись: А.А. Есенина рассказывает о брате и читает его стихотворение

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика
bigpicture.ru