СУХОВ В.А. Библейский и мифологический подтексты романа М.Ю. Лермонтова «Вадим» и трагедии С. А. Есенина «Пугачев»

23.09.2013 12:52  |   | 

Рейтинг:   / 0

Сухов В. А. (Пенза)

БИБЛЕЙСКИЙ И МИФОЛОГИЧЕСКИЙ ПОДТЕКСТЫ РОМАНА М.Ю. ЛЕРМОНТОВА «ВАДИМ» И ТРАГЕДИИ  С. А. ЕСЕНИНА «ПУГАЧЕВ»

   Содержание романа М. Ю. Лермонтова «Вадим» и  трагедии С. А. Есенина «Пугачев» не ограничивается лишь изображением одного пугачевского бунта, а  заключает в себе библейский и мифологический подтексты,  позволяющие провести определенные творческие параллели между двумя этими произведениями. Не случайно в Лермонтовской энциклопедии подчеркивается, что «черты идеологического, философского романа преобладают в «Вадиме» над приметами исторического повествования…»¹. Характеризуя особенности есенинской трагедии, Н. И. Шубникова-Гусева проницательно отмечает, что «историческим или историко-документальным характером есенинский «Пугачев» не исчерпывается, напротив, эта поэма созвучна не только событиям, происходящим в послереволюционной России, но имеет универсальное значение»². О. Е. Воронова намечает новые перспективы исследования, предлагая рассмотреть особенности романтического историзма «Пугачева»³.  В связи с этим представляет интерес сопоставление «романтического историзма» Есенина и «демонического романтизма» Лермонтова. Т. П. Голованова не без основания на то утверждала: «Романтизация Пугачева у Есенина гораздо органичнее связана с лермонтовской традицией… Аналогия с этическими проблемами и образами «Вадима» несомненна…»⁴.  На самом деле, сравнивая изображение пугачевского бунта Лермонтовым и Есениным, мы можем найти в романе «Вадим» и в трагедии «Пугачев» много общего. Как известно, роман «Вадим» Лермонтов писал с 1832 по 1834 годы. В основу его сюжетной линии легли эпизоды пугачевского бунта в Пензенской губернии, рассказы о расправах над помещиками и их приказчиками, о гибели родственника бабушки Лермонтова Елизаветы Алексеевны Арсеньевой Данилы Столыпина, о подземной пещере – Чертовом логовище, которые Лермонтов услышал в Тарханах⁵.
   Глава V романа «Вадим» начинается так: «Дом Борис Петровича стоял на берегу Суры…»⁶  В трагедии «Пугачев»  также упоминаются Пензенские края. Творогов обращается к Бурнову с такими словами: «Слушай, слушай, есть дом у тебя на Суре» (3, 44). Казака Бурнова  С. А. Есенин делает пензяком, который с тоской вспоминает свою малую родину: «…в Пензенской губернии у меня есть свой дом» (3, 42). Возможно, таким образом Есенин хотел подчеркнуть, что его «Пугачев» связан  с лермонтовским романом «Вадим».
   Своеобразным  эпиграфом к роману «Вадим»  стало стихотворение шестнадцатилетнего  Михаила  Лермонтова «Предсказание»(1830):

Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон (4, 128).

  Пророческое предвидение поэта сбылось в октябре 1917 года. Поэтому и исторический роман «Вадим» мы можем воспринимать в духе этого предсказания-предупреждения. Пугачевский бунт в представлении  Лермонтова был отправной точкой той цепи исторических событий, которые в конечном итоге вылились в Октябрьский переворот и Гражданскую войну. Есенин в стихотворении «Воспоминание» (1924) отразил  эти события, используя символику Апокалипсиса. Приведем соответствующую цитату из  Откровения Иоанна Богослова: «И поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему и кто может сразиться с ним?… И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем» (Гл. 13. Стих 4 и 5). Как видим, у Есенина месяц «октябрь» не случайно ассоциируется с апокалипсическим образом зверя:

Теперь октябрь не тот,
Не тот октябрь теперь.
В стране, где свищет непогода,
Ревел и выл
Октябрь, как зверь,
Октябрь семнадцатого года (4, 199).

   Стихотворение «Воспоминание» можно воспринимать как своеобразный эпилог есенинской трагедии «Пугачев».
   Есенин начал задумываться над пугачевской темой осенью 1919 года. Свидетельство об этом мы находим в неопубликованной рукописи мемуаров Б. А. Сорокина «Страницы минувшего». Осенью 1919 года он был послан в Москву с фронта от штаба I армии, встретился с Есениным и рассказал ему о чапаевцах. Б. А. Сорокин вспоминал: «Сергей Александрович с большим вниманием слушает мои рассказы о фронте, о Чапаеве, о мужестве бойцов, о неоглядных просторах уральских степей…
   — А, знаешь, говорит он, — оживляясь, я задумал писать поэму «Пугачев». Как она выйдет, трудно сейчас сказать, но я ее напишу. А ведь ты был и опять будешь в тех местах, где когда-то был Пугачев — Уральск… Хорошо бы мне побывать там, сейчас. А, возможно, и один из предков Чапаева был в отрядах Пугачева… Как знать!»⁷.
   В связи с этим интересной может показаться  историческая аналогия, которую проводил Есенин, сравнивая пугачевцев и чапаевцев.
  Лермонтовский подтекст есенинского «Пугачева» помогает понять такой поступок поэта. Даря свою поэму-трагедию Айседоре Дункан, Есенин на титульном листе написал: «За все, за все, за все тебя благодарю я…». Это был единственный случай, когда Есенин, делая дарственную надпись, цитировал другого поэта. Можно предположить, что эта строка Лермонтова была выбрана не случайно, Стихотворение Лермонтова «Благодарность» (1840) с его саркастическим обращениями к Богу имеет явно богоборческих характер, свойственный лермонтовскому демонизму: «За все, за все тебя благодарю я: / За тайные мучения страстей, / За горечь слез, отраву поцелуя, / За месть врагов и клевету друзей; / За жар души, растраченный в пустыне, / За все, чем я обманут в жизни был…/ Устрой лишь так, чтобы тебя отныне / Недолго я еще благодарил» (1, 445).    Если сравнить строки этого стихотворения с рассуждением о благодарности, которое Лермонтов вложил в уста горбуна Вадима, то мы можно найти много сходного:  «Благодарность! — продолжал он с горьким смехом. — Благодарность! Слово, изобретенное для того, чтоб обманывать честных людей!..» (4,17).   
   Вадим в своем уродстве обвиняет Бога и надвигающийся пугачевский бунт для него — это возможность отомстить не только Борису Петровичу Палицыну, который свел в могилу его отца, но и Всевышнему. В образе Вадима нашли отражение философские размышления Лермонтова, который осознавал диалектическую взаимосвязь зла и добра, дьявольского и Божественного в человеке: «…разве ангел и демон произошли не от одного начала?» (1, 20). Так воплощается в романе принцип контраста, характерный для романтизма. Вспомним сходную есенинскую поэтическую формулу из стихотворения «Мне осталась одна забава» (1923), которую мы можем отнести и к героям его трагедии «Пугачев»: «Но коль черти в душе гнездились / Значит, ангелы жили в ней» (1, 186). Таким образом, конкретный исторический сюжет дает Лермонтову и Есенину возможность поставить острые нравственные проблемы, имеющие общечеловеческий смысл.
   В романе М. Ю. Лермонтова Вадим впервые  предстает перед нами в толпе нищих, которые стоят у монастырских ворот. Они видят в нем «демона, но не человека» (4, 8). Хотя Вадим с презрительной насмешкой смотрит на окружающих, но он способен и на сочувствие. Лермонтов подчеркивает, что его герой «почувствовал сострадание к нищим и остановился, чтобы дать им что-нибудь» (4, 49). В образе бродяги, «странника» впервые появляется Пугачев у Есенина. В отличие от Вадима на бунт его подталкивает не личная месть, а сострадание простому люду. Пугачев уже в первом своем монологе подчеркивает это, воскликнув: «Яик, Яик, ты меня звал/ Стоном придавленной черни!» ( 3, 7).
  М. Ю. Лермонтов и С. А. Есенин начинают свой рассказ о пугачевщине с предыстории бунта, стараясь объяснить его причины. Лермонтов так передает настроение крепостных: «Умы предчувствовали переворот и волновались: каждая старинная и новая жестокость господина была записана рабами в книгу мщения, и только кровь могла смыть эти постыдные летописи» (4, 14). Автор «Вадима» объясняет пугачевщину  особенностями русского характера и  своеобразием национального менталитета: «Русский народ, этот сторукий великан, скорее перенесет жестокость и надменность своего повелителя, чем слабость его… В 18 столетии дворянство, потеряв уже прежнюю неограниченную власть свою и способы ее поддерживать, — не умело переменить поведения: вот одна из тайных причин, породивших пугачевский год!» (4, 14-15). У Есенина бедственное положение народа лаконично характеризует в разговоре с Пугачевым сторож: «Всех связали, всех вневолили, / С голоду хоть жри железо» (3, 9).
   У Лермонтова символический смысл обретает то, что бунт начинается в «виду церкви, где еще блистали свечи и раздавалось молитвенное пение» (4, 54). Пугачев сравнивает набатный колокольный звон, который зовет на бунт, с благовестом: «Уже слышится благовест бунтов,/ Рев крестьян оглашает зенит» (3, 26). Месть подталкивает народ на восстание против тех, «кто грабил и мучил». Поначалу возмездие пугачевцев воспринимается как кара Божья, торжество справедливости.  По убеждению Пугачева, праведная месть делает бунт священным делом. Идеей мщения одержим и Вадим. Лермонтов при этом подчеркивает, что месть его имеет демонический характер. Лермонтовский Вадим — гений мести. Он  признается своей сестре Ольге: «…какой-то бешеный демон поселился в меня… он только терзал меня… Я не решился; кому завещать свое мщение?» (4, 30).  К мести  взывает тень его погубленного отца. Вадим говорит об этом Ольге: «Я видел отца твоего перед кончиной», «его проклятие живо» «и каждый год все более окружает своей тенью семейство злодея» (4, 17). Тема мести, которая подталкивает к бунту и жестокой расправе над дворянами, сближает роман «Вадим» и трагедию «Пугачев». О возмездии говорят многие герои есенинской трагедии, начиная с Пугачева. Есенин находит выразительную метафору, которая подчеркивает эту взаимосвязь чувства праведной мести и буйства: «Месть щенками кровавыми щенится./ Кто же скажет, что это свирепствуют/ Бродяги и отщепенцы?/Это буйствуют россияне!» [III, 26]. Торнов в VI главе восклицает: «Голос гнева, с бедою схожий, / Нас сзывает на страшную месть» (3, 38). Пугачев стремится внушить своим сподвижникам мысль о том, что бунт против Екатерины имеет характер справедливого возмездия за убийство Петра III : «Мертвую тень императора» «жестокий поводырь» «ведет на российскую ширь» (3, 24). Образ восставшего из гроба мертвеца имеет апокалипсический смысл. В Откровении Иоанна Богослова об этом сказано так: «и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них; и судим был каждый по делам своим» (Гл. 20. Стих. 13).
  М. Ю. Лермонтов подробно изображает жестокие акты мести,  жертвой восставших бунтарей становятся дворяне. Изображение бунта у стен монастыря завершается такой страшной картиной: «множество нищих, обезображенных кровью, вином и грязью, валялось на поляне», «на некоторых деревьях висели трупы… Один из них по всем приметам был некогда женщиной, но, обезображенный, он едва походил на бренные остатки человека» (4, 58).
   В отличие от Лермонтова Есенин не показывает, как жажда мести, которой охвачены восставшие, воплощается на деле. В его трагедии мы не найдем подробного описания жестоких расправ над дворянами. Есенин изображает не жертвы пугачевского бунта, а гибель самих участников восстания, потерпевших под Сарептой поражение: «Мертвые, мертвые, посмотрите, кругом мертвецы» (3, 39). Восставшие из могил мертвецы — это образ из Апокалипсиса. У  Лермонтова мы также можем найти достаточно много  библейских аналогий.  Вадима автор  сравнивает с библейским пророком, который сорок лет выводил свое племя из рабства: «Вдруг толпа раздалась, расхлынулась, как некогда море, тронутое жезлом Моисея… и человек уродливой наружности, небольшого роста, запыленный, весь в поту, с изорванными одеждами, явился перед казаками…» (4, 95-96). Это одна из самых выразительных  библейских метафор романа «Вадим».
   Важную роль в художественной структуре романа Лермонтова и  трагедии Есенина играют образы нищих. Не случайно главным героем своего романа Лермонтов сделал нищего «горбача», который воплощал в себе демоническое начало. Его горб — метафора сложенных крыльев демона, невидимых окружающим. Бывший монах, сменивший черную рясу на отрепья нищего, Вадим предвещает гибель дворянам, подбивая на бунт крестьян. В есенинском «Пугачеве» образы нищих также обретают символический смысл. В традициях славянской мифологии предназначенную человеку судьбу могут «открывать, изрекать странники, нищие…, которые в народном сознании воспринимаются как представители иного, потустороннего мира»⁸.  В VI главе «Пугачева» в монологе Шибаева возникает странный образ ольхи, которая сравнивается с нищим слепым стариком: «Словно слепец, от ватаги своей отстав, /С гнусавой и хриплой дрожью / В рваную шапку вороньего гнезда /Просит она на пропитанье У проезжих и у прохожих» (3, 35). Есенин подчеркивает, что это «страшное знамение», которое предвещает беду: «Говорят, наступит глад и мор» (3, 35).
   Важную роль у  Лермонтова и Есенина играет образ нищей старухи, которая предсказывает   главным героям их дальнейшую судьбу. Лермонтов сравнивает нищенку с мертвецом, от ее ужасного вида у Вадима «волосы встали дыбом». Ее проклятия ужасны: «Проклят! Проклят! проклят! — кричала в бешенстве старуха: — чтобы тебе сгнить живому, чтобы черви твой язык подточили, чтобы вороны глаза проклевали… горбатый, урод, холоп… проклят, проклят!..» (4, 50).  Есенинcкий Пугачев видит причину измены своих ближайших сподвижников в том, что их «подкупила» «злая и подлая оборванная старуха. / Это она, она, она, / Разметав свои волосы зарею зыбкой, / Хочет, чтоб сгибла родная страна / Под ее невеселой холодной улыбкой» (3, 49).  Можно предположить, что старуха у Лермонтова и Есенина символизирует судьбу, из когтистых лап которой трудно вырваться. Если Пугачев у Есенина смиряется перед ней, то лермонтовский Вадим вступает с ней в поединок. Старуху он «так сильно толкнул …в грудь, что она упала навзничь на каменное крыльцо» (4, 50).
   С традициями славянской мифологии связан мотив оборотничества, обретающий при изображении пугачевского бунта новый смысл у Лермонтова и Есенина. Оборотничество — «способность мифологических персонажей и людей, наделенных сверхъестественной силой, принимать чужой облик, превращаться в животных» «В оборотней могли превратиться обычные люди, ставшие жертвами магического воздействия или колдовства» (С. 279). Лермонтов подробно описывает, как Вадим, заметив «на стене свою безобразную тень», «как бешеный выбежал из дома и пустился в поле; поутру явился он на дворе, таща за собой огромного волка… Блуждая по лесу, он убил этого зверя длинным ножом, который неотлучно хранился у него за пазухой» (4, 37). Тем самым Лермонтов подчеркивает, что его демонический герой выбирает дорогу хищника, чтобы отмстить своему врагу. Душа убитого волка вселяется в Вадима. Он, как зверь, выслеживает свою добычу — помещика Палицына и его сына Юрия.         
   Опираясь на традиции славянской мифологии, связанные с представлениями об оборотничестве, Есенин подчеркивает особый «звериный» характер пугачевского бунта. Пугачев говорит о себе: «Долгие, долгие годы тяжкие года / Я учил в себе разуму зверя… / Знаешь? Люди ведь все со звериной душой, — Тот медведь, тот лиса, та волчица» (3, 22). Из этой жизненной философии, построенной по принципу «человек человеку — зверь», Пугачев делает вывод: «Нужно крепкие, крепкие иметь клыки» (3, 22). Здесь Есенин отмечает двойственность характера своего героя. Он пытался избавить от страданий народ, но его бунт привел лишь к новым страшным жертвам. Творогов не случайно сравнивает в финале трагедии Пугачева с волком: «Слава Богу! Конец его зверской резне, / Конец его злобному волчьему вою» (3, 50). Изображая пугачевщину как «звериный бунт», Есенин создал в своей трагедии особый мифологический  подтекст, что сближало его с Лермонтовым.
   Близок своей жаждой мщения Вадиму другой есенинский герой — каторжник Хлопуша. Он говорит о себе: «Только весь я до самого пупа — / Местью вскормленный бунтовщик» (3, 32). Хлопуша готов обратиться в волка: «Завтра ж ночью я выбегу волком / Человеческое мясо грызть» (3, 32). Демоном мести Хлопуша одержим, как лермонтовский Вадим. Не случайно в своем монологе Хлопуша перефразировал известную пословицу: «Горбатого могила исправит». Он с трагическим пафосом вопрошал: «Сумасшедшая, бешеная кровавая муть! / Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?» (3, 29). Вполне возможно, что Есенин здесь намекал на лермонтовского «горбача» — Вадима, сравнивая с ним своего героя.
   Не случайно у Лермонтова и Есенина разгул пугачевщины связан с упоминанием нечистой силы. Вадим говорит пугачевцам: «Если хотите, я вас наведу на след Палицына: пожива будет, за это отвечаю, — только с условием… и черт даром не трудится…» (4, 95). В славянской мифологии черти «постоянно вмешиваются в жизнь людей, …вводят в грех, провоцируют на преступление, пытаются заполучить душу человека» (С. 391). Пугачев, образно говоря, продает душу дьяволу, назвав себя именем императора Петра. Есенин подчеркивает, что это решение далось Емельяну нелегко. Его герой  признается: «Больно, больно мне быть Петром, / Когда кровь и душа Емельянова» (3, 28). Но свои переживания Пугачев называет «жалость телячьих нег» и посылает их «к черту». Так демон власти побеждает в человеке Божественное начало и обрекает на гибель его душу. В первом своем монологе Пугачев подчеркивает, как ему дороги степные просторы у реки Чаган: «Мне нравится степей твоих медь, / И пропахшая солью почва» (3, 8). Можно предположить, что Есенин намекает здесь не только на соляные прииски. «Солончаковое место», где разыгрываются ключевые  акты пугачевской трагедии, оказалось роковым для главного героя. Есенин вкладывает глубокий символический смысл в реальную деталь. По народным приметам, рассыпанная соль — к ссоре. Есенинскому Пугачеву пришлось «солоно». Его предали самые верные сподвижники, с которыми он делил хлеб-соль. По легенде, «в солонку макал хлеб Иуда на тайной вечере и в этот момент по руке в него вошел сатана». Поэтому выражение «насолить кому-нибудь» связано в славянской мифологии по своему происхождению «со способами наведения порчи с помощью соли» (С. 364-365). Так начало трагедии перекликается с ее финальной сценой, когда между Пугачевым и его сподвижниками вспыхивает роковая ссора, которая завершается предательством. Не случайно Хлопуша предрекает, что чернь, которая идет за Пугачевым, в конце концов его предаст: «Слава ему! Пусть он даже не Петр / Чернь его любит за буйство и удаль» (3, 29). В окончании фразы слышится «Иуда»,  и в этом  заключен глубокий «библейский подтекст».
   Изображая пугачевский бунт, Лермонтов объясняет его причины той жестокостью по отношению к крепостным, которая отличала многих помещиков. Борис Петрович Палицын не был исключением. Именно поэтому он со страхом ожидает заслуженного возмездия. Узнав о том, что взбунтовались его крепостные, Палицын в ужасе восклицает: «…все против нас …Бог и люди… и кто мог отгадать, что этот Пугачев будет губить кого-же? — русское дворянство! — простой казак!» (4, 60). Никому из своих крепостных он не мог довериться жестокий дворянин. Одного помещик «прибил до полусмерти», другой, по словам Бориса Петровича, готов был всадить ему «нож в бок за жену свою». Лермонтов с иронией пишет о том, как «малодушный старик», впавший в отчаяние, ожидал, что его спасет «хор ангелов» и «унесет за тридевять земель» (4, 60). Но спасение он нашел не там, где надеялся. Не ангел, а «бедная солдатка с состраданием подошла к нему и молвила: «я спасу тебя» (4, 60).
   Лермонтов в конце романа противопоставляет демонической жестокости Вадима и пугачевцев чувство милосердия, которое было проявлено простой солдаткой. Ее подвергают чудовищным пыткам: «К каждой ее руке привязали толстую веревку и, перекинув концы их через брус, поддерживающий полати, стали понемногу их натягивать; пятки ее отделились от полу…» (4, 107-108). Пройдя через адские мучения, крестьянка не выдала то место, где скрывались отец и сын Палицыны. Лермонтов это объясняет удивительным свойством русской души, которая готова совершить подвиг самопожертвования: «В важные эпохи жизни, иногда, в самом обыкновенном человеке разгорается искра геройства, неизвестно доселе тлевшая в груди его, и тогда он свершает дела, о коих до сего ему не случалось и грезить, которым даже после он едва верует…» (4, 60).   Рассказ о героическом поступке, совершенном простой солдаткой, готовой во имя спасения Бориса Петровича Палицына и его сына пожертвовать собой и даже свои сыном, выходит в финале романа на первый план. У Лермонтова мать, «содрогаясь» подходит к истерзанному сыну, но в «глазах ее сияла какая-то высокая, неизъяснимая радость» (4, 109). Эта радость объясняется высоким христианским чувством самопожертвования, которое противопоставляется звериной жестокости пугачевцев: «он не высказал, не выдал своей тайны душегубцам» (4, 109). Идея христианской любви и милосердия  противостоит дьявольской жестокости, которую Лермонтов связывает с образом Вадима. Так мы можем трактовать   «евангельский подтекст», который заложен в  содержание  первого лермонтовского романа.
   Во многом сходную авторскую позицию мы видим и в трагедии Есенина «Пугачев». Тема милосердия и сострадания выходит на первый план в ее финале. Н. И. Шубниковой-Гусевой  было отмечено, что «библейский подтекст «Пугачева» также говорит о том, что поэт внутренне не принимает Войну, бунт и насилие, считая, что они противоречат стремлению каждого человека к жизни и счастью»⁹. Не случайно Крямин говорит Пугачеву, выражая «мнение народное»: «Есть у сердца невзгоды и тайный страх/ От кровавых раздоров и стонов./ Мы хотели б, как прежде, в родных хуторах / Слушать шум тополей и кленов» (3, 48). Любимые есенинские образы «тополей и кленов» символизируют человеческие ценности, которые были принесены в жертву мести. Обращение Пугачева к Богу в финале помогает понять основную идею есенинской трагедии, которая тесным образом связана с христианскими ценностями. Пугачев восклицает: «Боже мой! / Неужели пришла пора? / Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?» (3, 51). Есенинский Пугачев обращается к Богу c искренним покаянием, чем и спасает свою грешную душу, а лермонтовский Вадим остается нераскаявшимся «душегубцем»…  
   В заключение приведем цитату из монографии «Сергей Есенин и русская духовная культура»  О. Е. Вороновой,  в которой намечены  дальнейшие перспективы исследования  есенинского «Пугачева»:   «…выявление мифофилософского контекста позволяет глубже раскрыть трагедийное звучание поэмы, обнаружить скрытый, онтологический план переживаемой героем духовной коллизии, глубинные связи произведения с мировой художественной и национально-исторической традициями»¹⁰. Из приведенных нами примеров можно сделать вывод. В романе «Вадим» и трагедии «Пугачев»  есть глубинные библейские и мифологические подтексты. Открывая их, мы можем  осмыслить пророческие произведения М. Ю. Лермонтова и С. А. Есенина в едином контексте, отметив в них определенные творческие параллели.

Примечания
1 Лермонтовская энциклопедия. М., Большая российская энциклопедия. 1999. С.76.
2 Шубникова-Гусева Н. И Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Черного человека» Творческая история, судьба, контекст и интерпретация. М., ИМЛИ РАН – Наследие. 2001. С. 162.
3 Воронова О. Е. Мировоззрение С. А. Есенина: опыт структурного анализа// Современное есениноведение. Рязань. РГУ. 2012. С. 33.
4 Голованова Т. П.Чувство дома// Наследие Лермонтова в советской поэзии. Л., 1978. С. 69-70.
5 См.: Андроников И. Л. Исторические источники «Вадима»//Лермонтов. Исследования и находки. М., 1969. С. 94-116.
6 Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4 т. М., 1981. Т. IV. С. 15. Далее ссылки на это издание приводятся в  скобках с указанием  тома и страниц.
7 Сорокин Б. А. Страницы минувшего [встречи с Сергеем Есениным]. Рукопись хранится в архиве автора статьи.
8 Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М., 1995. С. 370. Далее цитаты приводятся по этому изданию с указанием страниц в скобках.
9 Шубникова-Гусева Н. И. Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Черного человека»… С. 187.
10 Воронова О. Е. Сергей Есенин и русская духовная культура. Рязань. 2002. С. 412.

• < Назад
• Вперёд >