ПОПОВ В. До свиданья, друг мой, до свиданья

18.02.2013 15:28  |   | 

Рейтинг:   / 0

До свиданья, друг мой, до свиданья

В. Попов, член есенинского общества «Радуница»

На рассвете 30 марта 1925 года был расстрелян друг и единомышленник Сергея Есенина, член крестьянской купницы, поэт А. А. Ганин, а в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года закончился жизненный путь русского национального поэта С. А. Есенина, одного из фаустимлян горестного ХХ века, чьё творчество и загадочная смерть волнует не одно поколение читателей.
Бытует множество предположений об адресате так называемого предсмертного стихотворения Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья», заключительные строки которого:

В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.

перекликаются со строками из стихотворения И. В. Гёте «Вертеру»:

Тебе — уйти, мне — жить на долю пало.
Покинув мир, ты потерял так мало!

Как известно, это стихотворение Гёте написал через 50 лет после создания «Страдания юного Вертера» вместо предисловия к юбилейному изданию произведения, переоценивая с высоты своего жизненного опыта романтические  заблуждения  юности. Известно так же что С. Есенин, будучи за границей, дважды посетил музей Гёте в Веймаре, а на его творчество Гёте  оказал значительное влияние.
Почему ухватились за версию, что упомянутое стихотворение Есенина предсмертное? Вполне понятно, ведь это основной аргумент самоубийства. Однако существует свидетельство, что карандашный черновик этого стихотворения с поправками Есенина, хранился у матери поэта в селе Константинове. Мать поэта говорила, что оно было написано  в последний  приезд  сына в родное село в июле 1925 г. и посвящено умершему другу. Где этот черновик сейчас? Возможно, он хранится в бумагах К. Л. Зелинского, председателя есенинской комиссии, близкого в начале пятидесятых годов к матери поэта. (Публикация об этом в альманахе «Переяславль» 1995 г.)
Несомненно, что стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья» создавалось в предсмертной истоме, длящейся несколько месяцев.
Предлагаю вниманию читателей свою версию его создания. Вернувшись из заграничной поездки, Есенин на компромиссных началах ищет примирения с большевиками. Вот как об этом пишет А. К. Воронский в журнале «Красная Новь» за 1926 г. январский номер: «…Прощаясь, заметил: «Будем работать и дружить. Но имейте в виду я знаю — вы коммунист. Я тоже за советскую власть, но я люблю Русь. Я — по-своему. Намордник я не позволю надеть на себя и под дудочку петь не буду. Этого не выйдет».
К этому примирению его подтолкнула безуспешная попытка объединить друзей крестьянской купницы. Его друзья к этому не готовы, а А. Ганин и вовсе призывает к нелегальной борьбе. Их провоцируют и преследуют «малютки» той самой власти, с которой Есенин ищет взаимопонимания.
Суд, организованный по спровоцированному делу об антисемитизме, над Есениным, Клычковым, Орешиным и Ганиным мог закончиться для них расстрелом, если бы в это дело не вмешались добрые опекуны. («Дело четырёх поэтов» в книге «Растерзанные тени» Ст. Куняева и С. Куняева). В двадцатых годах на Есенина было заведено 13 уголовных дел. В тридцатых годах многие его друзья-единомышленники были расстреляны.
    Стремясь обрести хоть какую-то свободу творчества, Есенин уезжает на Кавказ. К этому времени (в августе 1921 года) умер А. Блок, которого он высоко ценил, и у которого учился. Умер голодной мучительной смертью. В мае 1924 г. скоропостижно и загадочно умирает друг Есенина поэт А. Ширяевец. А в ноябре Есенин узнаёт об аресте Ганина, которому вменяется в вину создание мифической антисоветской организации фашистского толка. Есенин, решительно отвергавший путь нелегальной борьбы, считал, что Ганин впутался в это дело с отчаяния. На смерть А. Ширяевца Есенин написал стихотворение «Мы теперь уходим понемногу», где заговорил и о своей смерти.
Уезжая на Кавказ, поэт не скрывал, что собирается в Персию, хотя прекрасно знал, что за рубеж  его не пустят. Однако из портовых городов Баку и Батуми была, вероятно, надежда уехать нелегально. В первом же стихотворении цикла «Персидские мотивы», в черновом варианте, он пишет:

У меня большая в сердце рана.
Тяжесть дум лежит как груз на мне
Синими цветами Тегерана
Я её приехал исцелять.

Есенина манит очарованная даль:

Каждый день
Я прихожу на пристань,
Провожаю всех,
Кого не жаль
И гляжу всё тягостней
И пристальней
В очарованную даль

Но перехитрить опекунов он не сумел. За рубеж дверей открыть не удалось. Соловьиная песнь «Персидских мотивов» прервалась. В феврале оказией, вероятно, через Тарасенко, поэт узнаёт о том, что Ганину грозит смертный приговор. Есенин и сам искал смерти и, возможно, его простуда на Кавказе весной 1925 г. была попытка уйти из жизни.
Стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья» создавалось на протяжении нескольких месяцев в раздумье о своей смерти. Об этом красноречиво говорит первоначальный текст строки: «Милый мой, чти и меня в груди». То есть автор уходит из жизни, а друг остаётся жить. Так оно отложилось в памяти Есенина, но когда он узнаёт, что Ганину грозит расстрел, мысленно вносит существенную поправку, радикально изменяющую смысл: «Милый мой, ты у меня в груди». Она указывает на то, что автор остаётся жить, а другу предстоит умереть. Следует обратить внимание на тематику и тональность стихотворения «Спит ковыль. Равнина дорогая», заключительные строки его:

Дайте мне на родине любимой
Всё любя, спокойно умереть!

указывают на то, что «До свиданья, друг мой до свиданья» ему предшествовало, но весь корень в том, что умереть спокойно невозможно, не дадут  и участь Ганина тому пример. Он посвящает стихотворение А. Ганину, но не имеет возможности ни пожать руку другу, ни сказать доброго слова поддержки. Даже записать его было опасно, не говоря уже о публикации. Недоброжелатели моментально бы догадались, кому оно посвящено, и Есенин хранил его в памяти. И без того его показную и вымученную лояльность в произведениях этого времени замечают не только враги, но и друзья. Об этом вспоминает сестра поэта Екатерина: «Воронский, редактор «Красной нови», внешне поддерживал Есенина, охотно печатал его стихи в своём журнале. И вместе с тем в личных беседах (он бывал у Бениславской, где жил Сергей) всегда пугал Есенина своим  неверием в будущее России. Каждая беседа, каждый литературный спор заканчивался всегда тем, что Воронский говорил Сергею: смотри, какой разлад в стране, в партии. Всё, в конце концов, кончится, как во Франции — дело революции погибнет. Что может сделать одна Россия, без Запада? А ты сам видел — там мало кто думает о революции. На Сергея, который был в вопросах большой политики не очень-то искушённым человеком и верил Воронскому, такие беседы действовали очень плохо». (В пересказе Ю. Прокушева в альманахе «Литературная Рязань»).
Воронский пытался убедить поэта не ввязываться в драку, отойти в сторону, как это сделал А. Блок, как советовал Б. Лавренёву его отец, не становиться на пути, народ сам остановится у бездны и тебя ещё удержит от падения. Воронский журит Есенина за «Стансы» публично: «Стансы» плохи и не убедительны, О Марксе и Ленине Есенину, пожалуй, писать рано, а внимательно ими заняться, не для красного словца, а для переработки некоторых сторон своего творчества, очень своевременно и кстати. «…Это не в упрёк и не в обиду Есенину, а в дружеское и искреннее предупреждение, единственно для того, чтобы он давал хорошие отсортированные стихотворения, спаянные с современностью. Кому много дано, с того много и взыщется».
А уже после расстрела Ганина, в майском номере альманаха «Наши дни» за 1925 г., резко одёргивает Есенина: «Хуже всего, что «Стансам» не веришь, они не убеждают. В них не вложено никакого серьёзного, искреннего чувства, и клятвы поэта звучат сиро и фальшиво. Если внимательно вчитаться в «Стансы», станет очевидным, что за внешней революционностью таится глубочайшее равнодушие и скука: как будто говорит поэт, хотите революционных  стишков — могу, мне всё равно, могу о фонарях, об индустрии, о Ленине, о Марксе. Плохо? Ничего, сойдёт: напечатаете!» Есенин по этому поводу признавался:

Есть музыка стихи и танцы
Есть ложь и лесть…
Пускай меня бранят за «Стансы»-
В них правда есть,—

(из стих. «Первое мая» 1925 г.)

Не было только равнодушия и об этом в «Стране Негодяев» и других произведениях этого времени:

Спит ковыль. Равнина дорогая,
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольёт мне в грудь мою теплынь.
Знать у всех у нас такая участь,
И, пожалуй, всякого спроси-
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живётся на Руси.

       Июль 1925 г.

Было и такое:

Какого ж я рожна
Орал в стихах,
Что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

И там же:

Цветите, юные, и здоровейте телом!
У вас иная жизнь, у вас другой напев.

         1924 г.

Заметим, что не духом здоровейте, а телом, в чувственном восторге. И как бы примиряясь со своей участью, заканчивая цикл «Персидских мотивов» заявлял:

Быть поэтом — это значит тоже
Если правды жизни не нарушить
Рубцевать себя по нежной коже,
Кровью чувств ласкать чужие души.

Есенин действительно, в отличие от современника Платонова, в некоторых своих произведениях кровью чувств ласкал чужие души.
Ошибается Екатерина, указывая на негативное влияние Воронского. Сам Воронский писал в ж. «Красная новь» после смерти поэта: «Есенин был дальновиден и умён. Он никогда не был таким наивным ни в вопросах политической борьбы, ни в вопросах художественной жизни, каким он представляется некоторым простакам. Он умел ориентироваться, схватывать нужное, умел обобщать и делать выводы. Он был сметлив и смотрел гораздо дальше других своих поэтических сверстников». И далее в своих выводах он подчёркивает: «Самое тревожное в современной цивилизации то, что вместо непосредственных людских отношений она ставит вещный и идеологический фетишизм, любовь к вещам и призракам. А человеку — таковы его инстинкты — нужно прилепиться не к мечте, не к призраку, не к веще, не к стиху, а, прежде всего, к живому, конкретному собрату, его ощущать, ему помогать и ради него работать». Не гнать собрата к счастью кнутом, как это делают бесы, а вместе с собратом работать во имя светлого будущего. Есенин, несомненно, знал содержание ганинских тезисов, за которые поэт был расстрелян, об этом указывает отрывок из воспоминаний Е. А. Есениной, опубликованный её дочерью Наседкиной Н. В. в своей книге «Из воспоминаний» в 2003 г. стр. 240: «Особенно часто к нам ходил поэт Ганин, с нами он почти не разговаривал, но при появлении Сергея он оживал. Он читал ему свои стихи, много говорил о каких-то планах и однажды явился с тетрадью, которую хотел показать Сергею. В тетради был план свержения советской власти. Вот это хорошо, — сказал Сергей, — только вот что, такие вещи при себе не имеют. Ты сожги всё это и на время перестань думать. Тебе надо отдохнуть поправиться, тогда и говорить будем. Просил Галю Бениславскую похлопотать о лечении Ганина».
Очарование революцией у Есенина продолжалось недолго. Уже летом 1918 г. в поэме «Сельский часослов» его прозрение. В это же время он пишет философский трактат «Ключи Марии» где отмечает: «…что в нас пока колесо нашего мозга движет луна, что мы мыслим в её пространстве и что в пространство солнца мы начинаем только просовываться». Всё чувственное пробуждается в лунном свете, всё божественное, мудрое в солнечном сиянии.
Ему была дорога деревенская Русь. Крестьянин в деревне всегда был у всех на виду, подвластный нравственным правилам. Поддержка или осуждение односельчан было важнее юридических законов.
Конечно, Есенин был тяжело ранен лавиной революционных событий. Его ужаснула гримаса «светлого гостя». Отчаяние толкнуло в «кабацкий омут». Он всё это по-своему пережил, но вырваться и окончательно освободиться так и не сумел, «светлый гость», гримасничая и юродствуя, подстерегал его на каждом шагу, но какой стремительный скачок в познании своего века совершил поэт от стихотворения «Свищет ветер под крутым забором…» до стихотворения «Свищет ветер, серебряный ветер…». К тридцати годам воспринял, развил и обобщил мудрые достижения Гёте, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Блока и отразил это в своих произведениях. Начиная с сентября, он пишет самый трагический цикл лирических стихотворений о русской зиме, мятельный цикл.

Голубая кофта. Синие глаза.
Никакой я правды милой не сказал.
Милая спросила: «Крутит ли метель?
Затопить бы печку, постелить постель».
Я ответил милой: «Нынче с высоты
Кто-то осыпает белые цветы.
Затопи ты печку, постели постель,
У меня на сердце без тебя мятель».

3  октября 1925 г.

В есенинской символике мятель явление социальное. Это крушение социальных мечтаний.

Сочинитель бедный, это ты ли
Сочиняешь песни о луне?
Уж давно глаза мои остыли
На любви, на картах и вине.
Ах, луна влезает через раму,
Свет такой, хоть выколи глаза…
Ставил я на пиковую даму,
А сыграл бубнового туза.

В стремлении обрести свободу творчества он делает ещё одну отчаянную попытку уехать за рубеж и в декабре 1925 г. едет в Ленинград. А там, разбирая свои бумаги в номере «Англетера» он, вероятно, обнаружил пропажу почти готовой поэмы «Пармен Крямин». Не о криминальной ли (по-рязански кряминальной) революции была поэма? Если она попала в руки ГПУ, его ожидала участь Ганина. Вероятно, только в случае удачного отъезда за границу он мог бы отправить её, как обещал, И. В. Евдокимову, редактору его собрания сочинений в Госиздате. Вот почему Есенин в критический момент записал и стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья» кровью. При этом автоматически пишет первоначальный вариант, но тут же сделал поправку, а потом  вручил его Эрлиху, надеясь на посмертную публикацию. Итак, казалось бы, остаётся заменить в стихотворении одно слово. До свиданья, друг Алёша, до свиданья, но к моменту гибели Есенина оно приобрело значение обобщающее.
В мучительном раздумье о трагической судьбе Пушкина, Лермонтова, Блока, Ганина  поэт превратил случайную кляксу на своём автографе в свиную голову-символ среды, сыгравшей роковую роль в их судьбе. Есенин задолго до Оруэлла, в незаконченной статье «Россияне», показал представителей скотного двора этой среды, а на автографе изобразил её тавро. Подобный знак ему мог подсказать сюжет из «Фаталиста» Лермонтова, где пьяный казак в бредовом состоянии, в припадке безысходности зарубил свинью — символ среды, из которой вышел он и зарубленный минутой спустя Вулич. Всплыла в памяти Есенина и фраза А. Блока из письма к К. Чуковскому о своём предсмертном состоянии: «…И так, здравствуем и посейчас сказать уже нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросёнка». Памятливому Есенину, несомненно, припомнились и гётевские стихи из «Фауста»:

Где те немногие, что век свой познавали
Ни чувств своих, ни мыслей не скрывали,
С безумной смелостью толпе навстречу шли?
Их распинали, били, жгли…

Отказавшись от нелегальной борьбы, Есенин, как и Пушкин, жаждал Истины самой высокой и сокровенной. Он не боялся огня этой Истины поглощающей жизни, но очищающей душу. В стихотворении «До свиданья, друг мой, до свиданья» отражена судьба всех художников слова, которые влияли на его творчество: тут и бессилие поэта, вынужденного наблюдать кровавую драму и разгул страстей, и тоскливое ожидание своей участи. Уже современники Есенина подсознательно понимали и его национальное величие, и гениальность, но вот усвоить его жизненный и творческий опыт, за очень малым исключением, были не в состоянии. Для того чтобы пробудить у современников чувство собственного достоинства и нравственности, надо было взвалить свой крест, подняться на Голгофу и умереть под свист и улюлюканье толпы.

• < Назад
• Вперёд >