Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

КАШИРИН С.И. Знаменосец российского хулиганства

29.09.2012 18:20  |   | 

Рейтинг:   / 5

«ПОКА РОССИЕЙ ПРАВИТ ЛЕЙБА БРОНШТЕЙН…»

И тут вновь не уйти от еще одной загадки, еще одной прямо-таки детективной истории.
7 февраля 1923 года с борта трансатлантического лайнера «Джордж Вашингтон», на котором Сергей Есенин возвращался из Нью-Йорка в Европу, он написал и отправил письмо в Берлин. Адресовано оно было знакомому ему по имажинистскому «ордену» поэту А. Б. Кусикову. В собрании сочинений и писем Есенина этого письма нет. Биографы поэта о нем тоже не упоминали, так как у адресата его якобы украли в Париже вместе с другими ценными документами. Так оно и осталось бы неизвестным, но — обратите внимание! — в ночь перед пропажей Кусиков разрешил английскому слависту и автору наиболее полной зарубежной биографии Сергея Есенина Гордону Маквэю снять с него копию. Сам по себе факт вроде бы не такой уж из ряда вон выходящий. Мало, что ли, пропадает всяких разных, в том числе и ценных, бумаг. Но когда в конце шестидесятых копия до того никому не известного письма Есенина была опубликована, это стало настоящей сенсацией. Слишком уж важным, многое объясняющим, оказалось его содержание. Впрочем, судите сами:
«Милый Сандро!
Пишу тебе с парохода, на котором возвращаюсь в Париж.
Едем вдвоем с Изадорой. Ветлугин остался в Америке, хочет пытать судьбу, по своим «Запискам».
Об Америке расскажу после. Дрянь ужаснейшая. Внешне типом — сплошное Баку, внутри Захер-Менский, если повенчать его на Серпинской.
Вот что, душа моя! Слышал я, что ты был в Москве. Мне оч. бы хотелось знать кой-что о моих делах. Толя мне писал, что Кожеб. и Айзенш. из магазина выжили. Мне интересно, на каком полозу теперь в нем я, ибо в письме он по рассеянности забыл сообщить.
Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая. Чую себя здесь чужим и ненужным. А как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если бы я был одни, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, ЗАКОННОМУ сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей Богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу.
Теперь, когда от революции осталась только клюнь да трубка, теперь, когда там жмут руки тем (неразб.), кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что мы были и будем той сволочью, на которую можно всех собак вешать.
Слушай, душа моя! Ведь я и раньше еще, там, в Москве, когда мы к ним приходили, они даже стула не предлагали нам присесть. А теперь, теперь злое уныние находит на меня. Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к Февральской, ни к Октябрьской. По-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь.
Ну да ладно, оставим этот разговор про Тетку. Пришли мне, душа моя, лучше, что привез из Москвы нового и в письме опиши мне все. Только гадостей, которые говорят обо мне, не пиши. Запиши их лучше у себя «на стенке над кроватью». Напиши мне что-нибудь хорошее, теплое и веселое, как друг. Сам видишь, матерюсь. Значит, больно и тошно.
Твой Сергей.
Атлантический океан.
7 февраля 1923 г.»
Можно сказать, что это любопытное, откровенное письмо наряду с поэмой «Страна негодяев» является тоже одним из ключевых документов для понимания судьбы поэта. В нем, как мы видим, в полной мере проявились те душевные муки, с которыми Сергей Есенин жил и возвращался из своей поездки в Америку. Чувствуется, что он искренне изливал свою душу в горькие минуты раздумий.
«Милый Сандро» — это Александр Борисович Кусиков. В своей автобиографии, написанной в 1922 году и тоже пока не увидевшей света в России, он писал, что родился на Северном Кавказе, воспитывался сперва под присмотром «мудрого черкеса», крепостного его отца, а затем няни Анисьи. В дальнейшем их сменила гувернантка-немка, потом — Баталпашинская гимназия, из которой баловень Сандро был не раз изгоняем. Наконец — служба в кавалерии, а после революции этот «пролетарий» вдруг получает должность военного комиссара Анапы. Метаморфоза, прямо скажем, если и вероятная, то все равно загадочная.
Вскоре после своего комиссариатства в Анапе, опять неизвестно какими путями, лихой кавалерист попадает вдруг в Москву. Здесь его политические интересы сменяются поэтическими, и он вступает в «орден» имажинистов, где знакомится с Есениным. Сам себя «милый Сандро» называл черкесом, окружающие — хитрым и злым черкесом. Впрочем, по ряду публикаций о нем известно, что его настоящая фамилия армянская — Кусикян, так что о национальности судить трудно. И фигурой он якобы был не столько колоритной, сколько напыщенной, самовлюбленной, так что многие считали его просто заурядным хвастуном и позером, изредка пописывающим стишки.
В начале 20-х Кусиков-Кусикян неожиданно объявился за границей, где курсировал между Парижем и Берлином. Потому с ним и была связана поездка Есенина за рубеж в мае 1922-го. Сохранилась телеграмма, в которой Есенин просил Кусикова организовать в Берлине ряд выступлений. Это было нужно для заработка, который дан бы возможность дальнейших поездок по Европе и в Америку. Об обстановке, в которой проходили эти выступления, можно судить по воспоминаниям И. С. Соколова-Микитова:
«Держа в руках пистолет, как бы охраняя Есенина, рядом в театральной позе стоял напудренный Кусиков, одетый в кавказскую черкеску». И — в другом месте: «Возле Есенина в роли охраны возник проживающий в Берлине поэт-имажинист Кусиков с напудренным лицом и накрашенными губами…»
Исходя из всего этого, нетрудно понять, почему Есенин, возвращаясь из Америки, писал прежде всего Кусикову. А потом Кусиков встречал его в Париже. И вот на основании этих встреч, начиная с общения в «ордене» имажинистов, да еще, судя по нежным обращениям «Милый Сандро», «душа моя», некоторые литераторы, в частности, Леонид Аринштейн («Литературная Россия», 29.09.1989), называют Кусикова одним из друзей Есенина. Между тем их взаимоотношения и роль очередного «любезного приятеля» в судьбе поэта тоже до конца не прояснены. Кое о чем Есенин, похоже, знал или догадывался и сам. «Господи, — писал он той же весной 1923 года А. Мариенгофу, — даже повеситься можно от такого одиночества. Ах, какое поганое время, когда Кусиков и тот стал грозить мне, что меня не впустят в Россию».
Спрашивается, а откуда, из каких источников были у Кусикова сведения о том, что Есенина «не впустят в Россию»? И почему это он счел возможным не просто Доверительно предупредить об этом приятеля, а «стал грозить» ему? Почему, наконец, и сам Есенин пишет о нем словно бы с отчуждением: «Кусиков и тот стал грозить»? Да еще, как видите, с каким-то подтекстом, с намеком на то, что подобные угрозы исходили не от одного Кусикова? А если так, то в то время поэта и в самом могли из-за рубежа в Россию не впустить. Такие случаи были, и — не единичные.
Размышляя над этими вопросами, некоторые исследователи, к примеру, Иван Лысцов, не исключают, что Кусиков, судя по его комиссарству и принадлежности к «ордену» имажинистов, был если и не сотрудником ВЧК-ГПУ, то, вероятно, тайным осведомителем, «стукачом». А коль так, то «пропавшее» письмо Есенина могло быть направлено в соответствующие инстанции. Может, даже самому Троцкому. В подтверждение такой версии в книге «Убийство Есенина» приводится   письмо самого Кусикова, отправленное 11 мая 1925 года в адрес С. Буданцева. Вот его весьма и весьма «красноречивый» текст:
«Нам, азиатам, есть здесь чему поучиться. Европе ничего не дадим, а взять — возьмем (!).
Страшит меня одно: не забыли ли меня в России. Это одна из больших моих трагедий (?!). Тем более, что я, теперешний, сравнительно до неба больше прежнего (!).
Большинство из того, что сейчас печатается, меня ни при каких условиях не удовлетворяет. Или халтура, или болезнь эпохи. Знаменитости совсем говно: Маяковский — передовица, порой лирическая, порой агитационная. Есенин, ну это для меня теперь окончательно: песенник, да еще забулдыга. Уж во всяком случае не стихи — кашица…»
Как тут не вспомнить: Господи, избавь меня от таких друзей, а от врагов я сам избавлюсь! То есть, можно, конечно, соглашаться или не соглашаться с версией Ивана Лысцова, сути дела это не меняет. Ибо ясно главное: разыгрывая из себя наивного простачка и разлюбезного друга, этот верткий и лицемерный «армянский черкес» был далеко не тем, кем себя выставлял. И ничего кроме гадливого чувства его излияния не вызывают. Жаль только, что у истинно русского по натуре Сергея Есенина душа была нараспашку, и он не всегда догадывался, какая подлая черная нелюдь вокруг него сшивалась.
О мрачных мыслях поэта и о тех душевных метаниях, которые поэт испытывал по прибытии из Нью-Йорка в Европу, наиболее достоверно рассказал уже упоминаемый нами русский писатель-эмигрант Роман Гуль. Есенин уже собирался возвращаться из Берлина в Москву, но в последние дни был приглашен выступить еще в Шуберт-зале и на вечере в Доме Немецких летчиков. Присутствовавший там мемуарист впоследствии писал, что Кусиков был неискренним по отношению к Есенину, как Сальери к Моцарту. А о своих впечатлениях о вечере в Доме Немецких летчиков вспоминал так:
«Вышли из Дома Немецких Летчиков часов в пять утра. Глеб Алексеев держал Есенина под руку. На воздухе он быстро трезвел, шел тверже и вдруг пробормотал:
— Не поеду в Москву… не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн…
— Да ты что, Сережа? Ты что — антисемит? — проговорил Алексеев.
И вдруг Есенин остановился. И с какой-то невероятной злобой, просто с яростью закричал на Алексеева:
— Я — антисемит? Дурак ты, вот что! Да я тебя, белого, вместе с каким-нибудь
евреем зарезать могу… и зарежу… понимаешь ты это? А Лейба Бронштейн, это
совсем другое, он правит Россией, а не должен править… Дурак ты, ничего этого
не понимаешь…»
Доверительный, можно сказать, мужской разговор, по-свойски, что называется, разговор русского среди русских, только и всего. А произнеси в ту пору нечто подобное не в Берлине, а в своей родной первопрестольной? О, да тут, окажись рядом сексот или чекист, тут бы тебе и каюк без всякого суда и следствия — «за контрреволюционную агитацию». И не оправдаться бы забубённому лирику тем, что сболтнул лишнее, потому как брел, непутевый, с «дружеской попойки». Многое уже прощалось — что, мол, с него, забулдыги, взять, пошумит, как пьяный рязанский мужик, да и уймется. Но тут… На самого Лейбу?! Ну, знаете ли!.. А между тем даже будучи самым заскорузлым буквоедом и самым верноподданным обольщенным русаком, невозможно было по здравому рассуждению сказать, что поэт так уж был и неправ. Ну, допустим, большинство околпаченных простофиль еще и не растурыкалось, то даже они не могли не замечать, какой национальности вожди захватили в матушке-России всю верховную власть. Поглядишь — поневоле заскребешь в затылке: мда, а ить и в самом деле того… а?!
Ну, ладно, скажем, Ульянов-Ленин не поймешь кто. Его, известное дело, к нам от германского кайзера в запломбированном вагоне притарабанили «делать революцию», да и «грассирует» он явно не по-русски, зато уж брешет, собака, — ку-у-да! Потому, наверно, и картавит, бедняга, что от нескончаемых р-революциониых воплей язык вывихнул. Зато послушаешь иной раз — и голова кругом! Как же, землю — крестьянам, заводы — рабочим, дворцы — народу. Правда, не уточняет, какому именно народу, а все разжигает хватательный инстинкт: «Грабь награбленное!» Да и вообще кто не клюнет на лесть и на подобного рода обещания. Потому и хотелось верить, что при всем его подозрительно не русском кровожадном хапужничестве он хоть наполовину да свой, «нашенский».
Коль уж об этом антихристе зашла речь, скажем, что согласно западным еврейским источникам и неопубликованном советским, Ленин — еврей, который был бы сегодня полноправным гражданином Израиля, ибо его мать, Мария (урожд. Мириам) Александровна Бланк, была дочерью одесского еврея Александра Давидовича (впоследствии — Дмитриевича) Бланка, перешедшего с семьей в православие. Бланк сделал карьеру полицейским врачом, дослужившись до чина надворного советника, соответствующего подполковнику на военной службе и дававшего право потомственного дворянина. Отец Ленина был вроде бы русского происхождения, хотя и с примесью татарской или калмыцкой крови, что проступало в чертах «пролетарского вождя», ну да Бог с ним, все ж таки не то, что, скажем, явно выраженный иудей Лейба Бронштейн-Троцкий.
Вообще-то «второй пролетарский вождь» тоже не лыком шит, тоже трепаться и златые горы обещать горазд, а все-ж-таки лучше бы держаться от него подальше. Это же не человек — истинно сущий дьявол во плоти. Чуть что — «убрать», «к стенке», расстрелять! С младенчества такой. Не успело еще и молоко на гy6ax обсохнуть, а он, сионист и масон, уже и батьку родного с его миллионным состоянием ни за понюшку табака продал, и жену с двумя малолетними детьми в Сибири бросил, и вторую ради золотишка охмурил. Зато со второй, теперь-то уж «донельзя удачной» женитьбы на Седовой, дальней родственницей Ротшильдов, началась его «удачная» политическая карьера, выехав за границу для излечения от припадков эпилепсии, он вскоре оказался в числе организаторов убийства принца Сербского в Сараево, равно как и в числе организаторов убийства Столыпина, а после начала 1-й мировой его даже судили как террориста. Вывернулся, бес! Вернее, помогли соответствующие силы вывернуться. И как только в России в 1917-м началась февральская заваруха, он тотчас же тут как тут: здрасьте, я ваша тетя! Не отсюда ли у Есенина в письме ироническое с большой буквы: «Ну да оставим разговор про Тетку!»
Только как же тут оставишь, если от этого припадочного проходимца вскоре в России никому житья не стало. Тем более, что из Америки на пароходе он не один заявился, а с целым «десантом» таких же живодеров, как сам, финансированным банкиром-сионистом Якобом Шиффом, который умопомрачительными по тем временам суммами кредитовал проведение всех трех революций в беспредельно ненавидимой им России, включая октябрьский переворот. И неспроста главарь масонского Временного правительства пустобрех Керенский (Арон Кирбис) встречал Бронштейна-Троцкого под музыку духового оркестра.
Сионистские банкиры Ротшильды были, кстати сказать, не только казначеями, но и «основоположниками» первоначального тайного коммунизма. Это подтверждается тем фактом, что Маркс и самые высокие руководители первого, уже не тайного, Интернационала, в том числе Герцен и Гейне, подчинялись барону Лионелю Ротшильду. Пятиконечная звезда — символ пяти братьев Ротшильдов. Войну Японии с Россией и поражение России, а затем убийство Столыпина финансировали тоже Я. Шифф, глава банка Кун, Леб и Ко., а сам он — наследник дома Ротшильдов. Вот куда тянутся нити, за которые как марионетку дергали Лейбу Бронштейна-Троцкого. Но не забудем, что эти страшные и могучие силы не просто стояли за его спиной, а — действовали, имея четко продуманный план и свои корыстные цели.
В феврале 1912 года, то есть через несколько месяцев после убийства Столыпина, на многолюдном митинге в Филадельфии директор местного департамента продовольствия банкир Леб заявил: «Подлую Россию, которая стояла на  коленях перед японцами, мы заставим стать на колени перед избранным от бога народом». За этим последовал лавинообразный сбор денег, а американские газеты взахлеб вешали о выступлении как эпохальном. Случайность?..
В этой связи нельзя не вспомнить о том, что самые воинственные заявления первых недель революции 1917 года принадлежат тоже Троцкому, а его руководящая роль в Военно-революционном комитете и в военной организации Октябрьского переворота придает его высказываниям особое значение. Именно он вслед за подавлением сопротивления юнкеров на следующий день после революции заявил: «они думали, что мы будем пассивны, но мы им показали, что когда дело идет об удержании завоеваний революции, мы можем быть беспощадны». А после разгрома партии кадетов он добавил еще более угрожающе: «Вы протестуете против слабого террора, который мы применяем против наших классовых врагов, но вам следует знать, что не позднее, чем через месяц террор примет очень сильные меры по примеру великих французских революционеров. Врагов наших будет ждать гильотина, а не только тюрьма».
О себе самом Лейба Бронштейн был самого высокого мнения. В своем дневнике, например, он записывал: «Если бы в Петербурге не было Ленина и меня, не было бы и Октябрьской революции». Но более всего, несомненно, характеризует Троцкого его соплеменник Арон Симанович — личный секретарь Григория Распутина. В книге своих воспоминаний он привел такое высказывание «вождя № 2», от которого поистине веет холодом душегубства. Лейба Бронштейн-Троцкий, не бахвалясь, а как о чем-то само собой разумевшемся говорил о планах уничтожения России буквально следующее:
«Мы должны превратить ее в пустыню, населенную белыми неграми, которым дадим такую тиранию, какая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока. Разница лишь в том, что тирания эта будет не справа, а слева, и не белая, а красная. В буквальном смысле этого слова красная, ибо мы прольем такие потоки крови, перед которыми содрогнутся и побледнеют все человеческие потери капиталистических войн. Крупнейшие банкиры из-за океана будут работать в тесном контакте с нами. Если мы выиграем революцию, раздавим Россию, то на погребальных обломках ее укрепим власть сионизма, и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путем террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма, до животного состояния… А пока наши юноши в кожаных куртках — сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы, о, как великолепно, как восхитительно умеют они ненавидеть все русское! С каким наслаждением они физически уничтожат русскую интеллигенцию — офицеров, инженеров, учителей, священников, генералов, агрономов, академиков, писателей!..»
Такое «светлое будущее» готовил для России, таким был в своих черных замыслах и кровавых деяниях прототип комиссара Лейбмана-Чекистова в поэме Сергея Есенина «Страна негодяев». Многого о нем поэт, разумеется, еще не знал, но о многом слышал и читал в тогдашних газетах, многое видел собственными глазами в России, о многом во время зарубежной поездки ему рассказывали русские эмигранты. Словом, он понимал, что перед ним был поистине черный человек, вернее, не человек, а дорвавшийся до власти головорез, бесстыдно именующий себя народным комиссаром. Впрочем, комиссар с французского — это приказчик, надзиратель, надсмотрщик. Так что Троцкий знал, что делал, когда предложил «старое царское» слово «министр» заменит «звучным заграничным» и назвать новое правительство России Советом Народных Комиссаров — Совнаркомом.
Да и кто в нем, том первом советском правительстве звание народных комиссаров заполучил? Оказывается, русских там было лишь двое, а из 556 человек, стоящих на вершине административно-командной иерархии с 1917 по 1925 год 448 были евреи.
А в Президиуме ВЦИК не было ни одного русского. Случайность?
Вспоминается ставшая расхожей французская пословица: каждый народ заслуживает своего правительства. Ее, эту пословицу, у нас употребляют обычно с нажимом на то, что, дескать, какое уж правительство у нашего народа ни есть, только такого он и достоин. Плохое — значит что же, сам народ плох, и нечего тут еще на кого-то там пенять, ворчать о своем недовольстве. Как говорится, сам виноват, на себя и пеняй, вот и весь сказ. Но прелюбопытное дело — толкование вдалбливается почему-то лишь такое. А ведь тут есть и совершенно другая суть: каждый народ заслуживает СВОЕГО правительства. То есть французский — французского, русский — русского и так далее. Ибо, что сказали бы ныне те же евреи, если бы на вершине еврейской власти в Израиле встали исключительно одни русские? Ответа, думаю, подсказывать не надо. А в России, видите ли, все русские люди такое положение дел должны были считать вполне нормальным, вполне естественным. Если же кто-то пытался выразить сомнение в том или, тем паче, недовольство, то ему моментально навешивали ярлык антисемита, как это и произошло с нашим великим национальным поэтом.
Что ждало того, кого в те годы у нас в стране объявляли антисемитом, много говорить не приходится. Достаточно вспомнить, что «первым советским», так оказать, «заслуженным» нами правительством в июле 1918 года был принят декрет о «Пресечении  в  корне  антисемитского движения».  Ляпни  после  этого  по неосторожности да по привычке ходовое до того слово «жид» — и все, хана, только тебя и видели. Но вместе с тем посмотрите, какая хитроумная получалась ловушка: нельзя было и словечка обронить в осуждение тех «народных» комиссаров, которые будучи в «советском» народном правительстве, творили беззакония. Возмутишься чем-то в их деяниях, попытаешься протестовать, и тут же гремит: а-а, ты — антисемит?! Вот ведь какие были узаконены «новые порядки»!
Под такую статью подпадало и вышецитированное высказывание Есенина, о котором поведал Роман Гуль. Поэт не мог примириться с Лейбой Бронштейном не потому, что Лейба — еврей, а потому, что тот правил Россией. Причем, правил не во благо русского народа, а во вред ему. Вот это-то и возмущало поэта, и заставляло его страдать. Но страдать — и то, как видите, приходилось молча, в бессильном гневе сцепив зубы. И выплескивалась сердечная боль в стихах:

Защити меня, влага нежная,
Май мой синий, июнь голубой,
Одолели нас люди заезжие,
А своих, не пускают домой…
Видно, кто-то нас смог рассеять,
И ничья непонятна вина…
Ты, Расея моя. Рас-сея,
Азиатская сторона…

«Люди заезжие» уже не просто одолели — они с поразительным бесстыдством и наглостью уничтожали все русское, глумились над нашими вековыми верованиями и национальными святынями. И тут, читатель, давайте на минутку задумаемся, может ли быть честными, благородными людьми уничтожен памятник герою и на его месте воздвигнут монумент предателю? Полагаю, вряд ли найдется человек, который бы не ужаснулся столь кощунственной мысли. Скорее, любой скажет, что даже думать-то об этом противно человеческому естеству. А между тем такой памятник был возведен. И не где-то там, в некоем иудином царстве, а у нас, в городе Свияжске. Невольным свидетелем тому стал датский торговый агент Хенниг Келер, побывавший в нашей стране в августе 1918 года. Он и поведал миру об этом, поразившем его, более чем странном событии.
Да и как было не поразиться! Предатель — существо настолько презренное, что, по словам Горького, даже тифозная вошь была бы оскорблена сравнением с ним. На Руси в могилу предателя испокон веков вместо креста забивали осиновый кол. Делалось это в знак того, что когда-то Иуда, предавший Христа, сам ужаснулся содеянному им и повесился на осине. А тут — мыслимое ли дело! — памятник был сооружен именно ему, христопродавцу Иуде.
Скульптуру, которую иначе как идолищем поганым и не назовешь, установили в центральном городском парке, названном «Красным садом». Двум полкам Красной Армии «по случаю торжеств» было приказано принять участие в церемонии открытия памятника и провести парад. Председатель Совета, по характеристике Келлера — «явно ненормальный рыжий еврей», произнес речь. Временами прямо-таки заговариваясь, он в каком-то самозабвенном исступлении выкрикивал, что пришел в мир, чтобы возвестить истину и спасти человечество. Если верить ему, всяческого почитания достойны и Люцифер, и Каин, так как оба были угнетенными мятежниками, но памятник решено воздвигнуть еще более великой исторической личности: человеку, в течение двух тысячелетий презираемому капиталистическим обществом, предтече мировой революции — Иуде Искариоту.
Толпа, недоумевая, буквально онемела. Некоторые истово крестились. А церемония продолжалась. Честь открытия памятника была предоставлена некоей Долли Михайловне, комиссарше бронепоезда имени Карла Маркса, как впоследствии выяснилось, шансонетке из Ревеля. Она потянула за переданный ей шнурок. Покров упал, и глазам собравшихся предстала буро-красная гипсовая фигура нагого чудища. Искаженное злобой лицо этого истукана было свирепо задрано к небу, а руки судорожно срывами с шеи затянутую петлей веревку.
Ошеломленная толпа ахнула и отшатнулась. Кто-то гадливо сплюнул, кто-то, открещиваясь, забормотал: «Чур меня, чур!» Но, заглушая нарастающий ропот, прозвучала зычная команда, и красноармейские полки начали церемониальный марш…
Сегодня можно, конечно, объяснить этот дикий факт обыкновенным по тем временам р-революционным головотяпством. Как раз тогда, в 1918 году, был принят декрет о замене памятников царизма революционными, так что все старое уничтожалось чуть ли не подчистую. Ну, а что ставить взамен, вроде бы подчас толком и не знали. Ну и чего, стало быть, удивляться, если какой-то там «явно ненормальный рыжий еврей» проявил явно не нормальное усердие. Известное дело: заставь дурака богу молиться — он и лоб разобьет.
Только ведь если человеку предоставлена власть, то он, надо думать, не такой-то уж и дурак. Да и поступок его необдуманно дурацким не назовешь. Скорее, наоборот. Сравнительно небольшой уездный город Свияжск издревле славился многими, построенными в формах псковской архитектуры, православными церквами, соборами и монастырями. Люди свято блюли здесь христианскую веру, и решение установить в центре города памятник Иуде было, по всей видимости, не просто блажью, а изощренно-осмысленным, иезуитски-оскорбительным и прямо-таки злорадно-садистским надругательством завоевателя над чувствами местных «туземцев:». А если учесть, что само понятие «русский» было испокон веку неразрывно связано с понятием «православный», то вопиющий факт обожествления христопродавца Иуды приобретает особо мрачный и глубоко символический смысл. Его почитатели, по существу, глумились над всей Россией.
Да и то сказать — пример-то был подан «сверху», самим Ульяновым-Лениным, который, оказывается, активно принимал участие в сносе памятника Великому князю Сергею Александровичу, погибшему от эсеровской бомбы. Памятник представлял собой высокий бронзовый с эмалью крест, исполненный по рисунку художника Васнецова, с изображением Распятого и Скорбящей Богоматери над ним. Надпись на кресте гласила: «Отче, отпусти им — не ведают бо, что творят». Свердлов, Аванесов, Смидович, другие члены ВЦИК и Совнаркома во главе с «Дорогим Ильичом» дружно взялись за веревки, налегли, дернули — и памятник рухнул на булыжник. Таковы были большевистские нормы морали и уважения к чувствам верующих, к русскому народу.
А еще известен такой факт. В Москве, перед тем, как уничтожить памятник национальному герою генералу Скобелеву, его обшили досками, и на первомайском митинге 1918 года, «пламенно» витийствуя с этой «трибуны», кощунственно попирал своими бесовскими сапожищами святую для России память великого русского полководца «главковерх армии мировой революции» Л. Троцкий. Но ведь о чем не скажешь, как о председателе Свияжского совета: «явно ненормальный еврей». И не скажешь, что он тоже не знал, что творил. Знал. Очень хорошо даже знал, что каждый его сатанински-палаческий поступок будет принят к подражанию, а каждое слово — к исполнению в десятках и сотнях мест десятками и сотня: его кровавых подручных.
Не исключено, что наркомвоенмор имел и более прямое отношение к открытию памятника Иуде в Свияжске, ибо местная власть вряд ли смогла бы привлечь для участия в церемонии два полка Красной Армии без ведома более высоких инстанций. А Троцкий, колеся по стране на личном бронепоезде, как раз в то времена побывал и там.
Всячески стараясь своего кумира обелить, сегодняшние радетели Лейбы Бронштейна истошно кричат, что его, мол, несмотря ни на что, из истории не выкинешь. Но тут вроде и спорить-то нечего, само собой понятно, что не выкинешь. Как не вычеркнешь из Библии Иуду. Только, разумеется, это же не означает, что ему следует поклоняться. Право, трудно даже вообразить, что предателя Искариота кто-то может любить, обожествлять, а вот поди ж ты…
Во все времена честные люди скорее согласны были умереть, нежели обесчестить свое имя двурушничеством, изменой, предательством. За свои убеждения они, не дрогнув, шли на костер и на плаху. Русские старообрядцы, к примеру, сами сжигали себя, но не отступались от своей веры. А Троцкий? Подлинный в революции шкурник и Хлестаков, этот припадочный палач считал себя если не выше, то уж никак не ниже «великого Ленина». А поскольку занять лидирующую роль ему никак не удавалось, то он поистине с легкостью необыкновенной шел на любую подлость и в критические минуты опрометью кидался туда, где угадывалась; возможность наиболее легким путем достичь личной выгоды. Сначала сионист, затем масон, «народник», социал-демократ, меньшевик, «межрайонец» и, наконец, большевик, Лейба Бронштейн, по словам Плеханова, заботился не об интересах революции, а о своей карьере. В итоге он докатился до такой низости, что за нравственную нечистоплотность его презирали даже в стане ближайших сподвижников. Уж на что, казалось бы, высоко ценил этого виляющего и жульничающего позера «гениальный вождь мирового пролетариата», но и тот, ужаснувшись однажды его нескончаемому вероломству, с брезгливым отвращением возопил: «Иудушка!»
Действительно, и смех и грех. Ведь это же «вождь № 1» — о «вожде № 2». Впрочем, едко, но — метко. Прямо-таки в сук влепил. Припечатал. И как бы после этого ни тужились, как бы ни усердствовали почитатели и последователи «Иудушки-Троцкого», вовек им не смыть с него это каиново клеймо. Хотя, кто знает, может, печать позора лишь возвышает этого человека в их восторженно осоловелых глазах. Не исключено даже, что именно поэтому он и окружен для них ореолом избранности и поклонения. Ведь еще до утверждения христианства евреям дозволялось в случае нужды переходить в язычество, для вида отказываясь от своей веры. Да и ныне Талмуд «ради пользы иудейской общины» разрешает им такой же переход в православие, что закономерно порождает недоверие христиан к так называемым «выкрестам».
Нелегко было во всем этом разобраться тогда любому человеку, в том числе и молодому Есенину. Журналист Лев Повицкий с удовлетворением отмечал, что и в его творчестве появились «богоборческие мотивы». Поэт и артист Владимир Чернявский тоже писал об этом. Но вместе с тем в своих воспоминаниях он отметил, что любимыми книгами Есенина в ту пору были «Слово о полку Игореве» и Библия, «в растрепанном, замученном виде лежавшая на его столе». Молодой поэт думал, искал ответы на одолевавшие его вопросы.

Небо — как колокол,
Месяц — язык,
Мать моя — родина,
Я — большевик…

Так восклицает он в поэме «Иорданская голубица», но через некоторое время с горьким вздохом задумывается:

О, кого же, кого же петь
В этом бешеном зареве трупов?..

И, пожалуй, он не мог не знать того, какие горы трупов оставались там, где хотя бы проездом побывал Лейба Бронштейн.
В первом советском правительстве Троцкий занимает пост наркома иностранных дел, возглавляет делегацию по заключению мира с Германией и предательски провоцирует позорный для России Брестский мир. Позднее «Иудушка» становится наркомом по военным и морским делам, создает бронепоезд «Советская Россия» и в окружении девочек-машинисток «для размножения листовок» отправляется на Восточный фронт. Узнав о приезде наркомвоенмора, командование белыми войсками тут же начало решительное наступление на Свияжск. Бронепоезд попал под сильный обстрел, был поврежден, красноармейцы обратились в бегство. Когда положение спасли подоспевшие на выручку моряки, Троцкий в бешенстве отдал приказ расстрелять каждого десятого из красноармейцев и каждого третьего из командиров.
Восхищенная «беспримерным мужеством и подвигами» наркомвоенмора, уже небезызвестная в ту пору поэтесса Лариса Рейснер напросилась к нему на аудиенцию и была удостоена «высокой чести» погостить в его комфортабельном бронированном вагоне. Здесь на нее снизошло пылкое вдохновение, и она посвятила «выдающемуся полководцу» восторженную поэму, которая так и была названа — «Свияжск». Как же, обессмертила, видите ли, и его, и себя рядом с ним — на века! Небось, втайне лелеяла мечту увидеть в Свияжске рядом с памятником Иуде Искариоту и Иудушке-Троцкому еще и монумент Иуде в юбке. А что, чем черт не шутит и чего только не бывает на белом свете. Тем более, что поступками своими комиссарская рифмачка вполне того заслуживала. Как-то еще в самом начале гражданской войны ВЧК потребовалось арестовать адмиралов, как их тогда называли, военспецов. Лариса Рейснер и ее муж Федор Раскольников, командующий Волжской флотилией, вызвались в этом деле помочь. Они пригласили адмиралов на чай. Те, естественно, честь честью заявились точно к назначенному часу. «Дорогим гостям» и в голову не могло прийти, что в лице обворожительно Улыбающейся хозяйки перед ними было коварное ничтожество, и чекисты «накрыли» всех за обеденным столом.
Воспетый такой  фурией Лейба Бронштейн  под псевдонимом Троцкий  в перерывах между победоносными сражениями и сам «баловался пером». Спеша объявить миру свои «гениальнейшие откровения» в области военной мысли, он писал: «Нельзя строить армию без репрессий, нельзя вести массы на смерть, не имея арсенале командования смертной казни. До тех пор, пока гордые своей техникой, Ые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут строить армии и воевать, командование будет ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной  смертью позади».
Из бессчетных злодеянии этого палача известны его преступные распоряжения расстреливать не только отступивших красноармейцев и командиров, но и гражданских заложников в Сердобске. Или, скажем, приказ «ликвидировать в трехдневный срок всех, кто имел отношение к басмачеству». Этот кровавый маньяк писал: «Русский народ интересует нас лишь как навоз большой истории», тут он предвосхитил и, по сути дела, стал недосягаемым образцом для Адольфа Гитлера.
Возьмите его «Майн Кампф»:
«Территорию России населяет низкокачественная раса славян, не способных создать собственную культуру и нуждающихся в руководстве народа с благородной кровью…»
А Троцкий?
«Наша задача состоит в том, чтобы поставить свои головы на славянские шеи…»
Да тут бесноватый Адольф рядом с припадочным Лейбой выглядит просто-напросто жалким эпигоном.
Но откуда такое умопомрачительное высокомерие, откуда такая неуемная кровожадность? Ведь известно, что ничто не возникает из ничего, на пустом месте. И если, задумываясь над этим, оглянуться в историю, то корни обнаруживаются разве что в идее «богоизбранности сынов Израиля», проповедуемой в пятикнижии Моисея. Помните, иудейский бог через пророка Моисея обещает еврейскому народу богатые земли «с большими и хорошими городами, которых ты не строил, и с домами, наполненными всяким добром, которых ты не наполнял, и будешь есть и насыщаться» (Второзаконие, гл. 6, стр. 11). А участь других народов предрешена так: «И истребишь все народы, которые господь бог твой даст тебе» (Второзаконие, гл. 7, стр. 16). И далее — все так же пророчески сообщается, что по воле того иудейского бога «будут сражаться брат против брата и друг против друга, город с городом, царство с царством» (гл. 19, стр. 2). Можно не сомневаться, что именно на основании такого вот «Святого писания» «демон революции» Лейба Бронштейн давал исполнителям его воли такую кровавую установку:
«Гражданская война есть самый жестокий из всех видов войны, она немыслима не только без насилия над третьими лицами, но, при современной технике, и без убийства стариков, старух и детей… Цель (демократия или социализм) оправдывает, при известных условиях, такие средства, как насилия и убийства…»
Нельзя не содрогнуться, читая эти страшные строки. Это чудовищно! Это — мораль убийцы, мораль распоясавшегося каннибала. И какое нужно было иметь подлое нутро, чтобы при этом лицемерно возглашать на весь мир заведомо лживые лозунги «об освобождении пролетариата» и «о защите интересов угнетенного народа».
А ведь и по сей день не перевелись поклонники «демона революции». Вот, скажем, в августе 1990 года в интервью газете «Известия» генерал-полковник Д. Волкогонов чуть ли не с восторгом заявил, что Троцкий фанатически верил в идею мировой революции, ради нее готов был жертвовать собой и другими, так что, окажись в его руках атомная бомба, не остановился бы и перед ее применением. Это, дескать, был революционер великий и беспощадный, из той «славной когорты», для которой какой-то там интеллигентский гуманизм отступал далеко на второй план.
Вспомнилось бессмертное грибоедовское:

Фельдфебеля в Вольтеры дам.
Он в две шеренги вас построит,
А пикните — так мигом успокоит!..

Увы, тут не фельдфебель, а вон какая «шишка» — аж генерал-полковник. Да не от строя сугубо воинского, где самая строгая субординация не отрицает все-таки и понятия чести, и твоего собственного мнения, а от марксизма-ленинизма. Шутка ли — комиссар верховного начальственного ранга из Главного Политического управления Советской Армии. Да пикни я в недавнем прошлом что-то против его «высокого» мнения, тем более — против марксистско-ленинских догм, лететь бы мне и из кабины боевого самолета, и вообще из армии в том направлении, куда и безответный Макар телят не гонял.
Теперь новоявленный поклонник Лейбы Бронштейна уже не просто генерал-полковник, а генерал-демократ. Перекрасился. Держа свой марксистский нос по ветру, быстро учуял, откуда запахло жареным и где кусок пожирнее, но дело не только в этом. Иуд да Иудушек, говоря по-русски, не сеют, не пашут — они сами растут. Беда в том, что им, господам-товарищам, вновь дорвавшимся до власти, опять невозможно в чем-то перечить. И если такое сохраняется и по сей «демократический» день, то каково же было Сергею Есенину! Мыслимое ли дело — хоть словом, хоть нечаянно задеть Верховного Иуду, «великого и беспощадного» военмора и главковерха мировой революции!
А поэт не оробел, не склонился в подобострастном поклоне, не прибежал к нему с холуйской поэмой, как комиссарствующая Лариса Рейснер. Наоборот, смело бросил ему в глаза вызывающее и гневно обличительное:

Я знаю, что ты НАСТОЯЩИЙ жид…

А еще дал понять, что он видит всех этих лейбманов-чекистовых насквозь. И что он не из тех, кто ради личной выгоды и корысти может в любой момент продать свою честь и достоинство за 30 серебренников. И вполне понятно, каково все это было воспринимать тому, кого русские крестьяне открыто называли Антихристом и кого даже родной отец проклял за то, что собственную фамилию — и ту променял на псевдоним-кличку, взяв его от фамилии своего тюремного надзирателя. Поистине — Бог шельму метит! Ведь имя человека, как известно, определяет и его судьбу. Вот тебе и комиссар — надсмотрщик, надзиратель…
Должно быть, как и у всякого тюремного надзирателя, у Лейбмана-Троцкого все больше и больше разгорался его волчий аппетит, кровожадно чесались руки. Торопя мировую революцию, он откровенно рвался к единоличной власти, выступал за полную милитаризацию труда, в том числе даже крестьянского. На IX съезде партии он заявил: «Поскольку мы перешли теперь к широкой мобилизации крестьянских масс во имя задач, требующих массового применения, постольку милитаризация крестьянства является безусловно необходимой. Мы мобилизуем крестьянскую силу и формируем из этой силы трудовые части, которые приближаются к воинским частям… Рабочая сила должна быть перебрасываема, командируема точно так же, как и солдаты… Эта мобилизация немыслима без установления такого режима, при котором каждый рабочий чувствует себя солдатом труда, который не может собой свободно располагать, если дан наряд перебросить его, он должен выполнить, если не выполнит, то будет дезертиром, которого карают…»
Так было положено начало превращения русских хлебопашцев в безгласное  стадо покорных рабов. За малейший протест, за невыполнение «нормы трудо-дней» — под конвоем в места не столь отдаленные или, как дезертира, без суда следствия — под расстрел! Могли «крестьянский сын» Сергей Есенин, читая такие марксистско-троцкистские установки и наблюдая за тем, как они претворяются в жизнь, оставаться равнодушным?!
А бойкое перо литераторствующего палача резво бежало дальше. В книге «Искусство и революция» он писал: «Нынешнее расположение гор и рек, полей и лугов, степей, лесов и морских берегов никак нельзя назвать окончательными. Кое-какие изменения, и немалые, человек в картину природы уже внес, но это лиши ученические опыты в сравнении с тем, что будет… Человек займется перерегистрацией гор и рек и вообще будет серьезно, и не раз, исправлять природу… Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментальной. Человеческий род, застывший хомо сапиенс, снова поступит в радикальную переработку и станет под собственными пальцами объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки…»
Общеизвестно, с каким трудом русским писателям-патриотам и нашем патриотической общественности удалось сорвать зловещие планы современных троцкистов по повороту северных рек. Ну, насчет того, что в «радикальную переработку» поступит все человечество говорить вроде бы нет оснований, а вот русский род,) русский народ подвергается таким «экспериментам», что ныне уже стоит вопрос об угрозе сохранения нашего генофонда.
Мучительно думать об этом.
А каково было Сергею Есенину?

• < Назад
• Вперёд >