Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

КАШИРИН С.И. Знаменосец российского хулиганства

29.09.2012 18:20  |   | 

Рейтинг:   / 5

«НЕМНОГО СТРАННО…»

Перед отправлением тела погибшего Есенина в патолого-анатомическое отделение Обуховской больницы его осматривал прибывший из органов агент уголовного розыска Ф. Иванов. По его предположению, смерть Есенина наступила в 4-5 часов ночи. В следственном деле этого заключения нет, но на следующий день вместе с некрологом, написанным Г. Устиновым, оно было опубликовано в «Красной газете». И хотя подтверждающего его выводы судебно-медицинского освидетельствования Ф. Иванов еще не имел, это не помешало ему в своей публикации заявить о том, что Сергей Есенин «покончил жизнь самоубийством». Другие ленинградские газеты до того, словно в замешательстве, молчали, а тут вдруг как по команде, вероятно, по указанию «сверху», дружно повторили это сообщение, и вскоре версия о самоубийстве поэта была растиражирована по всей стране. Причем не только газетными репортерами, но и записными, набирающими популярность, вроде бы даже и небесталанными стихотворцами. Вот, к примеру, уже 10 января 1926 года со страниц газеты «Известия» небезызвестный Александр Жаров не к месту бойко тараторил:

Это все-таки немного (!) странно.
Вот попробуй (!) тут не удивись:
На простом (!) шнуре от чемодана
Кончилась твоя шальная (!) жизнь…

Это все-таки, пожалуй, глупо (!)
И досадно (!) выше всяких мер,
Что тебя, Есенин, сняли трупом (?!)
С потолка (!) в отеле «Англетер»…

В дальнейшем такого рода «сведения» перекочевали, к сожалению, в стихи и прозу даже некоторых авторитетных авторов. И нельзя не подивиться тому, что такие описания множились, ничем, по сути дела, не дополняя, а лишь дублируя одно другое, и все это выдавалось за чистую монету. Меж тем стоит лишь мало-мальски призадуматься, и сразу же возникает масса недоуменных вопросов. Ну, допустим, с вечера Есенин был пьян, из-за чего и стал потом буйствовать в гостиничном номере. Но если даже так, то уж к 4-5 часам ночи, то есть — к рассвету, казалось бы, он должен был либо обессилеть и в изнеможении задремать, либо, постепенно трезвея, прийти хотя бы в более-менее уравновешенное состояние. А вместо этого — «неудачное вскрытие вен», затем и вовсе уж «неумелая» — дважды обмотав вокруг шеи «ремень от чемодана» — попытка повеситься.
И это, так сказать, выходец из крестьян? Уж ему ли не знать, как делается и как (Господи, прости!) накидывается на шею мертвая петля! Уж ему ли не понимать, что из чемоданного, то есть плоского багажного, по всей вероятности — шершавого, ремня надежно затягивающейся удавки не сделаешь! И вдруг — такая непрактичность, словно перед нами какой-то неумеха, какой-то ни к чему не приспособленный интеллигент-белоручка. Как не сказать: все это было бы смешно, когда бы не было так глупо!
Среди свидетельств, подтверждающих версию о самоубийстве поэта наиболее важными ее сторонники считают воспоминания Г. Устинова. Работая в редакции «Красной газеты», где он и поместил свой вышеупомянутый некролог, этот партийный журналист вместе с супругой жил в той же гостинице, где остановился и Есенин, и потому был в числе тех, кто снимал погибшего поэта с отопительной трубы. По его словам, 27 декабря, в воскресенье, поведение Сергея Есенина вызывало у него озабоченность и беспокойство. Поэт якобы жаловался на неудачно складывающуюся жизнь и, будучи совершенно трезвым, то и дело принимался читать наизусть «Черного человека». То есть его, надо понимать из подтекста, преследовала мысль о самоубийстве, что в дальнейшем, так сказать, и подтвердилось:
«Тяжесть последнего дня должна была чем-то разрядиться, и она разрядилась к нашему горю…»
С Георгием Феофановичем Устиновым Есенин познакомился еще в 1918 году, когда тот работал в «Правде». Они продолжительное время совместно жили в Москве, а в декабре 1925-го (неизвестно, случайно или нет) оказались соседями в ленинградской гостинице «Интернационал» («Англетер»). Давние их отношения считались дружескими, и не верить Устинову, казалось бы, нет оснований. И все же нельзя не обратить внимания на то, что его супруга о тех же последних декабрьских днях 1925-го вспоминала несколько иначе. Она, в частности, отмечала, что Есенин был оживлен, весел, остроумно подшучивал над собой и над другими, строил оптимистические планы на будущее.
Здесь, как и во многих других случаях, можно, конечно, допустить скидку на ошибки памяти и субъективность в передаче наблюдений, но нельзя не подумать и о том, что кто-то, мягко говоря, кривил душой. Ведь вы только посмотрите, как Г. Устинов описал картину «шумооповещения», которую видел собственными глазами в самой непосредственной близости и при непосредственном снятии «висельника» с трубы:
«Труп держался одной рукой за трубу отопления. Есенин не сделал петли, он замотал себе шею веревкой так же, как заматывал ее шарфом. Он мог выпрыгнуть в любую минуту, почему он схватился за трубу? Чтоб не вывалиться? Или чтобы дать себе возможность (!) умереть?..»
И это — наблюдательность и «сообразительность» опытного газетчика? Он что же, не мог отличить багажного чемоданного ремня от веревки? Он что, не видел почти четырехметровой гостиничной высоты потолка? Как туда забраться, как привязать там веревку, если на правой руке надрезан локтевой мускул и сухожилие? А если «выпрыгнуть в любую минуту», то не поломаешь ли ноги? И вообще как это «дать себе возможность» умереть? Неужто журналист ничего не понимает, не задумывается над тем, что видит, и не соображает, что выходит из-под его пера? Да полно, Г. Устинов все видит, все прекрасно понимает, но прикидывается этаким желторотым начинающим репортёришкой и без зазрения совести несет ахинею дальше:
«Говорят, что вскрытием установлена мгновенная смерть от разрыва позвонка. Может быть, он не рассчитал силы падения, когда выбил из-под себя тумбочку, и умер случайно, желая только поиграть со смертью…»
Ну — детский же лепет, честное слово! И это — о якобы близком тебе человеке, с которым столько лет делил и стол, и кров? И это — прекрасно зная, что твои, мягко говоря, игривые рассуждения не подтверждены медицинской экспертизой и что никакого «разрыва позвонка» не было. Как можно! Мыслимо ли, допустимо ли вот так безответственно разглагольствовать и публиковать такую белиберду при обыкновенной человеческой порядочности! Впрочем, все становится ясно, если заглянуть в изданную еще в 1923 году книгу «Литература наших дней», где, так сказать, черным по белому:
«Ни Блок, ни Орешин с Есениным и Клюевым не понимали, что центральным пунктом идеологии организованного революционного пролетариата является уничтожение частной собственности. У них не было революционного сознания, — осознания ее материальности и целесообразности. Она их захватывала лишь своим внешним видом, как движение. Но когда они увидели ее настоящий смысл, крестьянские деды и прадеды возмутились в их анархо-мужичьей душе…»
Это у Блока-то «крестьянские деды и прадеды» и «анархо-мужичья» душа? Э, чего там церемониться, вали все в кучу, поливай всех грязью, дурак не поймет, а умный не скажет, побоится разевать рот перед ученостью марксиста-критика. Но кто же он, кто этот критик? Да представьте себе — один из теоретиков РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей) все тот же «правдист» Г. Устинов! Это он, он, огульно, безапелляционно и до противного амбициозно «гвоздит критической дубиной» всех «непролетарских» поэтов, и в первую очередь — своего «друга» Сергея Есенина:
«Есенин никуда не ушел от Клюева. Эти два анархо-мужичка идут по одной дорожке. И если Клюеву мила старая, сермяжная Русь, то Есенину сладок запах отцовского навоза… (!). Психический бандитизм (!) недалеко ушел от действенного (!) бандитизма…»
Глава, из которой взяты эти строки, так и названа: «Психобандитизм». А следующую Г. Устинов с наглостью распоясавшегося хама озаглавил и вообще со звериным злорадством палача: «Осуждены на погибель». Анализируя ее, московский поэт Иван Лысцов в своей книге «Убийство Есенина» («Набат», 1992), справедливо отмечает, что здесь, по существу, уже тогда, в 1923 году, было сформулировано «юридическое обоснование намечающейся расправы с Есениным и его друзьями». Впрочем, судите сами:
«Психо-бандитизм, основание которому положил интереснейший, но пропащий (!) поэт Сергей Есенин, идет развернутой цепью по всей линии… Сергей Клычков, Николай Клюев, Петр Орешин, Александр Ширяевец и другие «крестьянские» поэты принесли из своих (!) деревень психику деревенского «хозяина», анархиста и «самоеда» (!), которому свой забор дороже всех наук, философий и революций. И это они знают, как знает прокаженный, что он болен и что его не может излечить никто…»
И, наконец, все тем же прокурорским тоном — безоговорочный, не подлежащий обжалованию, комиссарский приговор:
«Те, которые идут сейчас в литературном разброде, будут идти мимо жизни до тех пор, пока не воспримут новой материалистической (?) культуры. Они пропадут между жерновов, прах их развеется (!) по ветру, и о них не будет помнить даже последующее подрастающее поколение…»
Кто же тут, спрашивается, бандит и кто психо-бандит? Ответ однозначен. Ведь перед нами не просто разнузданная клевета и угрозы, а развернутая программная установка, которая в дальнейшем, как мы знаем, была со столь же беспощадной жестокостью проведена в жизнь. И не случайно, ох, совсем не случайно, Есенин в свой последний день опять и опять читал автору этой бандитской программы «Черного человека». Он знал, КОМУ читает и зачем. Знал и давал понять, что знает и что делает это намеренно, со значением. Ибо только черная нелюдь способна так люто ненавидеть и в то же время лицемерно прикидываться другом тому, чей прах готовится «развеять по ветру».
Наверняка понимал это и Г. Устинов.
И не сгорел, подлец, от стыда!
А спустя шесть лет после гибели поэта в петле оказался и сам.
Как? О, тут тоже загадка, тоже что-то страшное. Насколько об этом известно, в минуту излишней откровенности он «по секрету» поведал в приятельском кругу, что знает правду о смерти Есенина и решается наконец-то о том написать. Может, по пьяной лавочке выхвалялся, может, и в самом деле написал бы, но наутро был обнаружен повешенным. По одной версии — его повесили, так как на теле остались следы издевательств над ним, а по другой — он повесился сам, оставив написанное         кровью письмо.
Тут не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы сообразить, что при любой версии смерть Г. Устинова кому-то была выгодна, и ясно — чем. А коль так, то нельзя не задуматься, что же такое мог знать и до поры до времени утаивать, а затем унести эту тайну в могилу повесившийся (или повешенный) журналист-свидетель.
Прежде всего на ум приходит, конечно же, тот факт, что супруги Устиновы жили в гостинице по соседству с тем номером, где — случайно или не случайно? — посетили по приезду в Ленинград и Сергея Есенина. Значит, можно допустить, что они слышали шум некоего «пьяного буйства», если таковое было, или драки при нападении на поэта. Тогда не исключено, что они даже пытались оповестить о том гостиничных дежурных и администрацию, может, даже звонили в милицию, да им потом приказали обо всем молчать. Если же они знали и еще более серьезное, еще более страшное, да молчали,  скрывали  правду по своей  «доброй»  воле,  то подозрения лишь множатся и усиливаются. Есенин, надо полагать, был досконально знаком с содержанием психо-бандитской книги Г. Устинова, в которой тот его не просто всячески чернил, но и предрекал ему скорую погибель. Знал поэт, по всей вероятности, и нечто больше. Возможно, сразу же после того, как В. Эрлиха утром он не застал дома и узнал, что тот ему квартиру так и не снял, а потом в гостинице в соседнем номере увидел Устиновых, то тут и мелькнуло у него подозрение, что его зашали в ловушку. И пусть мне скажут, что я в своих домыслах дохожу до недозволенной крайности, я все-таки не юрист, не следователь, а обыкновенный читатель, каких много, и размышляю, как умею. Но если нечто подобное было, то закрадывается и вообще каверзная мысль: а не является ли сам Г. Устинов прототипом или одним из прототипов «Черного человека»? Иначе что еще, как не сознание своей тяжкой вины и горькое раскаяние толкнуло его в петлю? Можно, конечно, еще подумать, что, уничтожив Г. Устинова, какая-то черная нелюдь тем самым убила, что называется, сразу двух зайцев. Ведь с убийством этого свидетеля была еще надежнее скрыта правда о подлинных причинах смерти Есенина, а вместе с тем тут было еще и предупреждение тем, кто об этой правде тоже хоть что-то знал; Дескать, учти, проговоришься, вякнешь — и с тобой будет то же самое!
Нельзя не сказать и о том, что Г. Устинов и сам прекрасно видел, как насторожен в обращении с ним Есенин, как он не доверяет ни ему, ни его жене. И хотя не до конца правдиво, в несколько завуалированной форме, а вернее — для отвода глаз, на всякий случай для оправдания перед возможными в его адрес подозрениями, ибо, по русской поговорке, чует кошка, чье мясо съела, сам же Г. Устинов писал:
«…И вот однажды, когда я ушел в редакцию, а в моей комнате оставались Есенин, девица В.Р. и моя жена, Есенин вдруг почувствовал страшное беспокойство. У него была какая-то болезненная чуткость.
— Нас подслушивают! — сказал Есенин, побледнев.
— Брось, Сережа, тебе показалось.
— Нет, не показалось.
И Есенин стремительно выбежал в коридор. Действительно, у дверей подслушивали. Есенин чуть не сшиб с ног наклонившегося к замочной скважине дежурного из охраны. Есенин пришел в исступление. Он схватил дежурного за горло и начал душить. Тот едва вырвался и убежал доложить о случившемся коменданту. Комендант рассудил просто:
— Он тебя взял за горло?
— Не то, что взял, а чуть не задушил.
— Оружие было при тебе?
— Так точно.
— Почему же ты его не застрелил?
Дежурный охраны молчал. Тогда комендант К. распорядился немедленно уволить его «за нарушение устава» — за то, собственно, что не застрелил Есенина…»
Видите? Сразу видна рука опытного, профессионального журналиста, не правда ли? Просто, четко, без всяких там наивных ужимок и выкрутас. Может, уже тут и начинались подступы к той доподлинной горькой правде об убийстве Есенина, о которой Г. Устинов собирался написать? Или в данном случае ему просто ну совсем уж невозможно было лгать о том, чему свидетелями оказалось вон сколько людей. Не расскажешь сам — расскажет кто-то другой, и тогда рано или поздно у тебя могут спросить: а ты-то почему молчал?! Словом, истинная роль Г. Устинова в судьбе Есенина, по-моему, еще ждет своего  расследования.
Да, впрочем, то же самое, на мой взгляд, нужно сказать и о роли Вольфа Эрлиха. И в данном контексте поразмыслить нужно, прежде всего, вот о чем. Если, допустим, Г. Устинова перед его трагическим концом мучило раскаяние, то нечто похожее на угрызения совести проявилось и у В. Эрлиха. «Я все-таки боюсь, что не сумел не солгать», — вырвалось у него в книге «Право на песнь» (1930), представляющей из себя фрагментарные описания отдельных событий из жизни Есенина. Неловкое какое-то, —смущенное, даже, пожалуй, вымученное признание, что ли. Вроде как кто-то заставлял его лгать, а он не хотел, старался не лгать, и все-таки сознавал, что сделать этого, не солгать ему не удастся. И не то в чем-то проговариваясь, не то чего-то не договаривая, таким же «стилем», словно бы с ужимкой или гримасой боли он выдавливает из себя: «Пусть он простит мне наибольшую мою вину перед ним, которую он не Знал, а я —знаю…»
Ничего себе финт! Уж если осознал и глубоко о содеянном сожалеешь, так напрямую и скажи. А он, извините, пожалуйста, выламывается, ходит вокруг да около, и — ни с места. Почему бы, коль уж замахнулся, и не сказать, в чем же она, эта твоя «наибольшая» вина, ан нет — не хватило духу. Или, может, остановило мучительное чувство стыда за нечто позорное и не прощаемое? Или быть до конца откровенным не позволил страх перед теми, кому он служил и кто его принуждал молчать? Теперь, как говорится, поди гадай. Но так ли, иначе ли, ясно опять же одно: если уж спустя пять лет, терзаемый муками совести, он просил у покойного прошения, то, очевидно, неспроста. Знал, стало быть, за собой грех, и, чувствуется, — немалый. Какой же?! А вот об этом-то и высказываются доныне самые нелицеприятные для него предположения. Вплоть до того, что он, как и Г. Устинов, тоже был одним из той черной нелюди, что погубила Есенина.
К тому ведет, по мнению рада есениноведов, целый ряд поступков В. Эрлиха в те декабрьские дни. Известно, например, что перед отъездом из Москвы в Ленинград Есенин дал ему телеграмму с просьбой: «Немедленно найди две-три комнаты. 20 числах переезжаю жить Ленинград. Телеграфируй». Вместе с тем подчеркивалось: «Найди две-три комнаты», а это могло означать лишь то, что Есенин собирался приехать не один, а с семьей. То есть тут уж «другу» в случае безразличного, халатного отношения к просьбе должно быть неловко и перед женой, и перед сестрами Есенина. Тем не менее, В. Эрлих квартиру не нашел, да, по всей видимости, и не искал, так как ответной телеграммы не дал. Можно, конечно, предположить, что не успел, но времени у него было не так уж и мало, ибо Есенин отправил свою телеграмму 7-го декабря, а приехал в Ленинград утром 24-го. Как же расценить столь невнимательное, если не сказать — наплевательское отношение к человеку, которого называешь другом?!
Есенин, вполне понятно, вынужден был отправиться в Ленинград один, без семьи. Тем не менее, он взял с собой большой багаж. Надеялся, видимо, что Эрлих квартиру ему все-таки подыскал, и утром 24-го, едва сойдя с поезда, прямо с вокзала заехал к нему домой. Верил, до конца верил, что просьба его не осталась без внимания, так сказать, по себе о друге судил. Увы, Эрлиха дома он не застал. Что ж, и тут вроде лишь можно развести руками: бывает. Но, между тем, не слишком ли много накапливается в одном ряду таких вот «бывает»! И, главное, в итоге получилось, что Эрлих по существу вынудил Есенина поселиться в гостинице, где его и подстерегла беда. Впрочем, И. Лысцов в своей книге «Убийство Есенина» высказал предположение, что в гостиницу В. Эрлих его и устроил, и трагедия, происшедшая там, была спланирована и подготовлена заранее.
К такому, на первый взгляд, слишком уж преувеличенному подозрению подталкивает многое. Е. Устинова, в частности, писала в своих воспоминаниях, что Есенин, едва в гостинице поселившись, просил ее, чтобы они, Устиновы, открывали ему свой номер в любой час дня и ночи, когда бы он ни постучался. Причина столь необычной просьбы была, по его словам, в том, что он еще в поезде заметил каких-то преследующих его людей. Об этом же он рассказал и В. Эрлиху, чуть ли не умоляя его оставаться с ним ночевать, так как ему страшно в одиночестве. Согласившись, Эрлих две ночи — на 25 и 26 декабря — ночевал, а на третью, если верить его воспоминаниям, ушел от Есенина в 20 часов, затем вернулся за забытым портфелем, они немного поговорили, после чего ушел совсем. Не исключено, однако, что он остался в гостинице и в роковую третью ночь, с 27 на 28 декабря.
Тут, думается, не лишне привести выдержку из воспоминаний поэта Иннокентия Оксенова. После проводов тела Есенина в «анатомичку» он, вернувшись домой, по горячим следам сделал в дневнике запись, свидетельствующую о многих деталях обстановки в есенинском номере довольно-таки подробно и многозначительно. Вот что он писал:
«Номер был раскрыт. Направо от входа, на низкой кушетке лежал Сергей — в рубашке, подтяжках, серых брюках, черных носках и лаковых «лодочках». Священнодействовал фотограф Наппельбаум — спокойный (!) мужчина с окладистой бородой. Помощник держал справа от аппарата черное покрывало — для лучшего освещения (!). Правая рука Есенина была согнута в локте на уровне живота. Вдоль лба видна багровая полоса (!). Рот полуоткрыт, волосы страшным нимбом вокруг головы, развившиеся. Хлопотала о чем-то Устинова. Пришли Никитин, Лавренев, Семенов, Борисоглебский, Слонимский (он плакал), Рождественский. Тут же с видом своего человека сидел Эрлих. Когда нужно было отправлять тело в Обуховку, не оказалось пиджака (где он, так и неизвестно)…»
Нельзя не отдать должное наблюдательности автора, не правда ли? Многое проясняют его скупые наброски, сделанные, так сказать, для памяти. Здесь и довольно-таки странное спокойствие Наппельбаума, как будто он, портретист, только и делал, что всю жизнь занимался криминальными съемками. Здесь и его помощник с черным покрывалом «для лучшего освещения», а, вернее, не для того ли, чтобы световым эффектом скрыть травмы на лице убитого Есенина? И вот уж действительно, что напишешь пером, не вырубишь и топором: «Вдоль лба багровая полоса». Багровая — от ожога? Не волдырь, а — полоса?! Далее здесь и взволнованность пришедших: Слонимский — плакал. И как резкий контраст со всей этой обстановкой — зорко подмеченная и специально выделенная отдельным предложением, едва ли не особо важная чисто психологическая деталь: «Тут же с видом своего человека сидел Эрлих». То есть на фоне общего, так или иначе проявляющегося, нервного отчуждения — с видом человека невозмутимого, что ли, как бы отрешенно, уже чуть ли не бесстрастно наблюдавшего за хорошо знакомой, привычной для него картиной. Иначе говоря, словно он находился в номере уже давно, может, и вовсе не уходил отсюда с вечера.
Согласно некоторым другим показаниям, именно так и было. В номере, где произошла трагедия, 28 декабря побывал и художник Василий Сварог. Он сделал зарисовки тела поэта, только что снятого с трубы, а в 1927 году рассказал о своих впечатлениях так:
«Мне кажется, этот Эрлих что-то подсыпал ему на ночь, ну… может быть, и не яд, но сильное снотворное. Не зря же он «забыл» свой портфель в номере Есенина. И домой он «спать» не ходил — с запиской Есенина в кармане. Он крутился не зря все время неподалеку, наверно, вся их компания сидела и выжидала свой час в соседних номерах…»
Тяжело все это читать, трудно верить, но вместе с тем многое ведь совпадает с тем, что мы уже видели в воспоминаниях других авторов. А у художника, когда он рисовал Есенина, снятого с трубы и положенного на ковер, многое вызвало подозрения, он не мог не обратить внимания хотя бы даже на то, что висевший на стуле пиджак поэта был почему-то сильно помят, а на брюках и в волосах было «множество мельчайших соринок».
Рассказал В. Сварог еще и о том, что вечером 27 декабря Есенин сказал портье, чтобы к нему никого не пускали, но если придет один человек, одетый по-крестьянски, то его пустить. Есенин ждал Клюева, и тот пришел, но его не впустили. Клюев ушел на Большую Морскую к художнику Архипову и рассказал о своих подозрениях. Около гостиницы и в ней ходили какие-то люди, и когда Клюев начал настаивать, чтобы ему разрешили войти, пригрозили его арестовать.
В 22 часа в номер пришел некий Берман, но кто это такой и когда ушел, неизвестно. Возможно, вовсе и не Берман, а Блюмкин, сослуживец Эрлиха, который уже давно преследовал Есенина и грозил его убить.
В ходе долгого, многолетнего расследования уголовных дел и причин убийства Есенина, Эд. Хлысталов получил письменные показания научного сотрудника Эрмитажа В. Головко. В них сообщается о том, что В. Головко до войны учился в техникуме и его преподаватель Е. Шилов доверительно рассказал однажды следующую историю. Договорившись с Есениным, что тот примет его вечером в гостинице 27 декабря, Шилов пришел в назначенный час, стучался в номер, но ему не открыли. Он стал ждать в вестибюле и вдруг увидел, что из номера Есенина вышли двое мужчин, закрыли дверь за собой на ключ и направились к выходу. А на следующий день стало известно о самоубийстве поэта.
Вот и опять приходится предполагать, что если приходил один Берман (или Блюмкин), а вышло из номера двое, то, выходит, один из них уже находился там до прихода второго. Кто бы это мог быть? И, пожалуй, излишне гадать, почему же был помят и куда затем исчез висевший на стуле пиджак Есенина.
Помимо того, среди оставшихся бумаг не оказалось незаконченной повести «Пармен Крямин». Были похищены и рукописи многих других произведений — стихов и поэм, остающихся неизвестными нам и до сего времени.
Что же, еще одна страшная своей мимикрией, лицемерно-злобная фигура в тайне гостиницы «Англетер»? Автор книги «Убийство Есенина» Иван Лысцов отвечает на этот вопрос однозначно. Он без малейших оговорок утверждает, что Вольф Эрлих, прикидываясь, как и Г. Устинов, другом Есенина, был в действительности, вместе с тем же Устиновым, и наводчиком убийц, и координатором их действий, и даже, может быть, прямым соучастником их преступления. Тем не менее, надо признать, и тут перед нами всего лишь ниточка того змеиного клубка, той банды черной нелюди, что люто ненавидела и с поистине звериной злобой губила в нашей многострадальной стране все лучшее, все талантливое, все русское. И, конечно же, одной из первых жертв был поднявшийся на открытую борьбу с ней звонкоголосый певец России Сергей Есенин.
Давайте оглянемся, по мере возможности повнимательнее присмотримся хотя бы к некоторым из тех, кто окружал поэта в его последние дни. Гостиница «Интернационал» («Англетер») предназначалась тогда для проживания привилегированной большевистской «знати» и высокопоставленных чекистов. Поэтому вполне понятно, кому служил, и чьи распоряжения неукоснительно выполнял ее управляющий В. Назаров. Партийным работником и, по всей видимости, секретным осведомителем ГПУ был и поселившийся там с супругой московский журналист Г. Устинов. В ГПУ, в секретно-оперативном отделе Агранова (Якова Сауловича Сорендзона), ведавшего делами и судьбами творческой интеллигенции, состоял на службе и В. Эрлих. Он, как известно, возглавлял ленинградскую группу имажинистов. В Москве в такую же группу, которой руководил А. Мариенгоф, «был вхож» любимец Троцкого, начальник его личной охраны Я. Блюмкин. Они с вызывающей амбициозностью называли эту организацию «орденом», подчеркивая, очевидно, ее принадлежность к некой подпольной масонской ложе. Собрания «ордена» имажинистов посещал и сам Троцкий (Лейба Давидович Бронштейн), который, по данным Н. Берберовой, стал масоном уже в 18-летнем возрасте.
Некоторое время к имажинистам примыкал и Есенин. Вернее, он был вовлечен  в их псевдопоэтическую возню, однако скоро разобрался в «тайнах имажинистского двора» и резко с ними порвал. Исходя из этого, профессор Ф. А. Морохов в одной из своих статей поставил вопрос, что называется, ребром: «Не был ли Есенин наказан за выход из «ордена», как того требовал масонский ритуал?» И тут же «Литературная газета» (2.09.92) откликнулась таким увертливым выпадом: «Есенина убили масоны, то бишь евреи, во главе с Лейбой Бронштейном-Троцким».
А вопрос-то не так прост, чтобы от него этак снисходительно отмахнуться. К сожалению, газета, громко все еще именующая себя «Литературной», какого-либо мало-мальски доказательного опровержения выдвинутой трактовки не сделала. И Ф. А. Морохов вполне резонно парировал: «Такова позиция «Литгазеты», таков ее нравственный уровень. А ведь куда было бы благородней и полезней (для установления истины) опровергнуть мое заключение, но — увы, не дано» (журнал «Молодая гвардия», № 7, 1994).
Да и прием, заметим, далеко не новый. В свое время обвинения в антисемитизме как из рога изобилия сыпались со всех сторон на Есенина, теперь вот — на тех, кто пытается разобраться в причинах его гибели. Эд. Хлысталов по этому поводу пишет:
«Почитайте московские газеты за ноябрь-декабрь 1923 и начало 1924 года и вы поймете, как жилось поэту на родине. Буквально каждый день газеты и журналы публиковали две-три-четыре статьи, в которых обливали грязью Сергея Есенина, обвиняя его в антисемитизме. Особенно выделялись двое: Лев Сосновский — один из организаторов убийства царской семьи и Борис Волин — организатор расстрелов крестьян в Вологодской, Брянской и Орловской губерниях. И хотя ранее Волин писал донос на Сосновского за его деятельность в Харькове, оба партийных деятеля объединились на базе ненависти к Есенину. Отмечена и масса случаев, когда неизвестные лица избивали Есенина, грабили и обворовывали поэта, но никто не понес за это наказания» (журнал «Россия молодая», № 4, 1992).
Комментарии излишни. Черная нелюдь правила бал, не зная удержу и предела.

• < Назад
• Вперёд >