АНТОНОВ С. Живой Есенин

PostDateIcon 30.11.2005 00:00  |  Печать
Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 
Просмотров: 14058

К 80-летию со дня рождения Сергея Есенина

 

С. АНТОНОВ

 

ЖИВОЙ ЕСЕНИН

 

Путь долгий и великий

 

В Константиново идут, плывут, едут. Но уж если вы захотели побывать в нем, то лучше всего плыть на пароходе — медленно, постепенно, как бы вдумчиво въезжая в мир Есенина, в его Россию.
Особенно впечатляюща Ока после Коломны. Невысокие берега пустынны, луга скошены. Но вот медленно проплывет один стог, второй, проплывут кусты, резвый жеребенок на лугу, стадо коров, еще стога и кусты,
что-то чуть дрогнет внутри, душа насторожится, что-то зацепит ее и больше уже не отпустит… Вы входите в есенинскую Русь, ощущая ее вещественно, чувственно… По берегам, то справа, то слева, развернется одно село, второе, и почти в каждом — церковь, не похожая на другие.
За много лет до нас с вами это видел, это впитал в себя Есенин. При взгляде на этот слаженный и умиротворяющий своей слаженностью мир, в котором он жил, мне невольно подумалось — а не была ли гармония жизни природы и людей на земле непременным условием существования Есенина? Не стремился ли он к ней всю жизнь? Поистине: чтобы лучше понять поэта, прочувствовать его, нужно побывать на его родине…
Ока петляет, и то, что сначала было справа, оказывается на левой стороне, и наоборот. Все пассажиры на палубе, у некоторых в руках томики Есенина. Осень в разгаре: краски деревьев яркие, богатые цветами и оттенками. Скоро Константинове, но пароход идет медленно, и то, что «скоро» для поезда или самолета, для маленького речного судна — час или около того. Но никто не жалеет, что нет этих бешеных скоростей. Есенин уже и справа, и слева, и сзади в этих неоглядных лугах со стогами и стадами, белых облаках на макушке неба, в рощах — золотых и красных… Повсюду…
Пока можно вспомнить, что говорила «Россия. Полное географическое описание нашего отечества» о есенинских местах в те самые времена, когда Сережа семилетним мальчишкой бегал по их улицам, не очень заботясь о своем будущем:
«Вдоль этой части течения Оки, преимущественно по правой ее стороне расположено несколько значительных селений. Первое из них »Федякино, в 33 вер. от Рязани, имеет 2 200 жит. В эпоху освобождения крестьян оно принадлежало Софье Серг. Бибиковой, владевшей здесь 4400 дес. земли. 2 вер. ниже расположено с.
Константиново, имеющее 2400 жит. и в эпоху освобождения крестьян принадлежавшее Вас. Алекс. Олсуфьеву, владевшему здесь 6 300 дес. земли. Оба села принадлежат к Кузьминской волости, а волостное село Кузьминское лежит еще 2 вер. ниже по Оке и имеет 3600 ж., 2 церкви, волостное правление, школу, богадельню, много лавок, синильню, кирпичные заводы, еженед. базары и 2 ярмарки и торгует лесом… Владелец Кузьминского В. П. Морозов не только участвовал в ополчении князя Пожарского, шедшего на Москву, но и, несмотря на то, что Пожарский был избран вождем ополчения, подписывал на первом месте грамоты, рассылаемые ополчением в русские города».
И много другого, интересного в историческом плане, можно прочесть о Кузьминском, которое с Константиновом рядом, слилось с ним и где, конечно, Сережа Есенин бывал, наверное, чуть ли не ежедневно.
Выходит, Есенин рос не в деревне, а в большом селе, рядом с
которым еще более крупное. Могут спросить: а какая, собственно, разница: в селе или в деревне? И без того ясно, что не в городе!
Разница, однако, есть, и немалая. Существовали большие поселения с тысячами душ жителей. Существовали маленькие с десятками дворов. Первые, несмотря на свои внушительные размеры, назывались деревнями, а вторые — селами.
Право называться селом чаще всего давала церковь или хотя бы часовенка. Нет их — деревня, сколько бы тысяч человек в ней ни жило. Есть церковь или часовня — село, пусть в нем всего десять дворов.
В селе церковноприходская школа, иногда больница и почта. Кружок интеллигенции, которого не могло быть и в самой большой деревне. Книги, журналы, хотя бы та же
«Нива» с приложением сочинений классиков, репродукции картин, разговоры и споры на общественные темы за чайным столом…
В селе, кроме еженедельных базаров, обычно по престольным праздникам устраивались ярмарки, на которые съезжались крестьяне из ближних и дальних деревень. В Кузьминском, как уже было упомянуто, ярмарки устраивались два раза в год.
Ярмарка не только торг. Это красочный, звонкий и многоголосый праздник, долгожданное торжество, место интересных встреч, разговоров, богатейший источник новостей, показ всего лучшего, в том числе и произведений народного искусства. Ярмарка — огромная площадка, где разыгрывалось веселое, народное по своей сути действо, ярмарка — благодатное место для рождения и распространения фольклора. Вспомним, как любил ярмарки Пушкин…
На ярмарку из города привозили не только карамель и пестрые платки, сапоги со скрипом и пряники. Привозили книжки, прежде всего, конечно, сытинские, привозили календари и картинки, пестрые и завлекательные… Теперь их можно было внимательно рассмотреть и прочитать, дать товарищу, обменяться тем, что всколыхнули они в душе… К именитым жителям села приезжали гости из города, привозили не только подарки, но и новости, и выходило, что мир богаче, разнообразнее, чем казалось…
Итак, родная среда Есенина — сельщина. Он вышел из нее, рожден ею.
Известно, что определения — рабочий поэт, деревенский, военный, поэт города, и прочее в том же духе — не очень состоятельны (к какой категории отнести, допустим, Пушкина? Он писал и о деревне, и о городе, и о войне), но уж если делить поэтов по той или иной принадлежности, то Есенина следует отнести к поэтам сельщины не только потому, что он рожден ею, а потому, что в ней яркое выражение Руси. И, говоря о поэте сельщины, я прежде всего хочу сказать о поэте глубоко национальном, можно сказать, предельно национальном, в то же время ни одной строчкой, ни одной буквой своего творчества не погрешившем высокомерным отношением к людям других национальностей.
Но сельщина не ограничила мир Есенина, не замкнула его интересы в узких рамках «местных» тем. Будучи поэтом Руси, родины, вздыбленной революцией, Есенин не случайно очень обижался, когда его называли крестьянским поэтом. И хотя сам он писал: «Я последний поэт деревни…», тематика его творчества была неизмеримо богаче.
Влияние той среды, в которой провел детство и юность будущий поэт, огромно. Люди, выросшие на природе, не говорят, как правило, о ее красоте, часто не замечают ее. Есенин с детских лет, с юности выделил эту красоту, понял могучее воздействие ее на человека. Вне природы жизнь невозможна.
«Мир таинственный, мир мой
древний…», написал Есенин в одном из своих стихотворений.
Есенин жил в этом таинственном и древнем мире, как до него жили в нем многочисленные колена его предков. Все тот же, не менявшийся в своей основе мир. Всходило на востоке солнце и, сделав полукруг над землей и Окой, западало там, за лесом. Кричали петухи — первые, вторые, третьи, и по ним можно было узнавать время. Проходил дождь, и на небе, где колесом прокатилось солнце, тоже полукругом вставала радуга, расцвечивая все вокруг.
…А наш пароход «Антон Макаренко» медленно, но уверенно шлепает по воде колесами. Несколько раз села с высокими колокольнями и густой зеленью пассажиры принимали за Константинове. Но село это, когда показалось вдали, не поразило нас обилием лип или берез. Высокий откос с двумя-тремя хозяйственными постройками… Чуть дальше угадывается линия домов… Колокольня на церкви снесена, слева от нее — группы деревьев, остатки, видимо, парка. Прямо перед нами — спуск, стежки, избороздившие высокий берег. Вот по этому самому берегу сколько раз ходил, бегал, бродил тот, ради которого мы и едем сюда.
«Антон Макаренко» причаливает к маленькой пристани. Пассажиры высыпают на берег и поднимаются вверх — кто по стежкам, кто по только что сделанным земляным ступеням. На них еще земля не обсохла, они еще не оббиты ногами… Быть может, лучше было оставить стежку нетронутой?
2 октября 1965 года — открытие мемориального музея… Толпы людей, молодых и пожилых, спешат вверх. Сейчас на пригорке предстанут перед ними село Константинове и дом Есенина… Молодые и пожилые, превозмогая одышку, идут и идут.
Удивительный дар, удивительная фигура. Удивительное свойство поэзии и личности. И удивительная судьба. Порою кажется, что в Сергее Есенине видят больше, чем в нем есть.
И не зря.
Из самых глубоких низов, из тьмы и невежества, из мира грубости и нищеты долгие десятки лет пробивались к свету так называемые поэты из народа, с его заветным словом, с его чудо-языком, несшие миру коренное русское.
Кто помнит первого из них, этих поэтов? Кем он был? Тут можно долго вспоминать и спорить.
И. Розанов в одной из статей упоминает: «Во времена Державина славился и даже попал в стихи Державина певец-балалаечник Митрофанов. Он сам сочинял песни, и некоторые из них вошли в фольклор. Известная песня
«Было дело под Полтавой» сочинена была певцом и руководителем хора Молчановым». Как видим, здесь речь идет о певцах-исполнителях, сочинявших песенный «репертуар» для себя, который потом расходился по Руси. А собственно поэты в нашем понимании? Кто они?
Можно начать с полузабытого Николая Григорьевича Цыганова
(1797–1831 или 1833), даже год его смерти и то указывается по-разному. Он был сыном «вольноотпущенного», кочевал с отцом с места на место, учился урывками, с помощью известного писателя Загоскина попал на московскую сцену, которой увлекался и до этого.
Проколесив по России, Цыганов слушал и собирал народные песни, песни волжских разбойников, сочинял сам. В России распевали многие его песни, не зная автора: «При долинушке береза», «Ох, болит да щемит ретиво сердечко», другие. Цыганов был беззаботен, не берег и не печатал песен, лишь немногие его произведения были опубликованы при жизни автора. В них исследователи отмечали теплое и искреннее чувство, выраженное чистым поэтическим языком, выхваченным прямо из народной речи, задушевность и горькую, иногда близкую к отчаянию заунывность.
Неприятности и лишения подорвали его здоровье, и Цыганов умер в совершенной безвестности в 34 или 36 лет.
Примечательно, что Цыганов песни свои напевал, аккомпанируя себе на гитаре. Кольцов тоже напевал. Дельвиг, немало сделавший для русской песни, аккомпанировал на рояле. Есенин некоторые стихи тоже пел, а то еще и подыгрывал себе на гармошке.
Об Алексее Васильевиче Кольцове
(1809–1842) много известно. Я хочу напомнить, что при жизни поэта вышел лишь один сборник стихотворений, и умирал Алексей Васильевич хотя и на родине, но среди чуждых ему людей. Одинокий, заброшенный, он лежал смертельно больной, и через его комнату то и дело бегали: в доме готовилась свадьба. Прожил он всего 33 года.
Иван Саввич Никитин еще ближе нам по датам жизни и деятельности
(1824–1861). Его литературная судьба сложилась более благополучно, чем у его предшественников, но многое поэт недосказал, он умер в 36 лет.
А сколько, повторяю, совсем безвестных. Ведь мы и до сих пор поем песни, ставшие «народными». Но ведь
кто-то же положил им начало! Кто?
Мы часто не знаем, кому сказать спасибо за эти задушевные песни, кому поклониться. Но жизнь и труды безвестных и забытых, полузабытых и сравнительно известных не пошли прахом — есть Есенин, которого знает каждый. Вот сколько стоит за ним. Вот, кроме прочего, о чем можно думать, когда смотришь на толпы молодых и пожилых, которые идут и идут все вверх по склону, чтобы отдать дань уважения великому поэту.
Дом Есенина угадывается сразу: перед ним большая толпа, машины.
Почему-то гремят репродукторы, передают музыку: наверное, проверяют технику. Ведь завтра — торжество открытия музея.
Девушки метлами подметают улицу. При нас вбивают последний гвоздь — к дому прикрепили мемориальную доску:

 

«Здесь родился и жил поэт СЕРГЕЙ ЕСЕНИН»

 

Видно, как вешают занавески. В дом, отныне музей, еще не пускают: как всегда, не хватает одного-единственного дня. Продают буклеты и конверты с портретом Есенина, но купить их не так-то просто: толпы окружают продавцов.
Забор только что или недавно покрашен. Не прислоняться! Старые строения — соседний двор и дом — снесены, и сейчас усадьбу Есениных можно осмотреть не только с фасада. Дом, пристройку хозяйственную, сад… В саду — крохотная хатка под соломенной крышей. Рядом с хаткой, пожалуй, единственная уцелевшая со времен Есенина яблоня, та самая, о которой не раз упоминается в стихах. Дальше — амбар с люлькой и кроватью, поставлен он в 1913 году. Здесь можно было жить летом.
Вот здесь, в прохладном сумраке амбара, присев к столу из каких-нибудь сосновых досок, Есенин и написал «Каждый труд благослови, удача…», работал над «Возвращением на родину», «Я иду долиной…
», «Отговорила роща золотая…» и другими произведениями.
Вот здесь… Чувство это особенное, чувство сопричастности, близости, каких не может быть нигде, кроме этого маленького клочка земли. И не дорожить этим чувством, конечно, нельзя.
Вот это все — сад, ветлы, тополя, вид на Оку, солнце и непогодь, все, что только ни бывало вокруг,
участвовало в создании стихотворений поразительной силы. Многое в красоте и жизни природы мы видим теперь так, как увидел когда-то Есенин, чувствуем их так, как когда-то почувствовал Есенин.
В есенинском саду зеленеют несколько ветел и тополей. Ветла и тополь под окнами дома посажены Есениным в один из его приездов на родину, в мае 1922 года. Уже знаменитый, прославленный на всю страну и, как думали некоторые, соблазненный огнями города, он находит
где-то эти маленькие деревца, приносит и сажает у окон. Нет древнее, нет благороднее, нет сильнее обычая, чем этот, сажать деревья под окном дома…
Земля на снесенной усадьбе еще как следует не утрамбована. Здесь совсем недавно — вчера или даже сегодня — вытянулись в ряд тоненькие деревца, сделаны дорожки, посыпанные светлым песком. Светлый песок и на дорожке перед домом; все свеженькое, новенькое…
Наконец можно было пройти в музей. Небольшие комнаты. Печь с махотками, самовар, под стеклом — трость, перчатки… В красном углу — две иконы: отец и мать были людьми верующими, особенно, видимо, мать. По стенам — фотографии. Но для меня, как и для многих, интересны и дороги не только дом, усадьба, но и село, и вид на Оку, на заречные дали, и поля позади домов, и дорога в бывший монастырь, и многое многое другое.
В домике — негде стать. Александра Александровна, сестра поэта, притиснута к перегородке: все хотят получить автографы. Ей подают буклеты, конверты.
— Всем, все сделаю, только выйдемте на улицу,
просит она. Не будем мешать работать…
Действительно, работники музея все еще
что-то вносят, расставляют. Но просьбы нескончаемы:
— Мне, Александра Александровна…
— И мне… Последний…
Я выходил из дома, фотографировал село, снова возвращался, Александра Александровна все еще давала автографы.
— Мне, Александра Александровна…
— И мне… Последний…
Так случилось, что я, знакомый со многими людьми, хорошо знавшими Есенина, до сих пор не был знаком с его сестрами — Александрой Александровной и Екатериной Александровной. Это они сберегли архив, личные вещи поэта, с помощью общественных организаций добились открытия в родном доме мемориального музея, они главные консультанты по восстановлению дома в том виде, какой он имел при жизни поэта.
…Вечерело, когда мы спускались по обрыву к реке. Мемориальный музей есть! В самые последние минуты принесли табличку, без которой не может быть ни музея, ни какого другого уважаемого учреждения, «Не курить». Принесли и долго не знали, где ее прибить: она не должна бросаться в глаза, в то же время ее должны прочесть все — дом деревянный, и малейшая неосторожность… Не хочется даже говорить. Музей есть!
Село я и представлял себе таким — в одну улицу. И представлял, что дом Есениных должен быть в центре села, напротив церкви. Все так… Но вот этого не предвидел:
лес-то оказался не так близко от дворов, а думалось — он позади огородов. Где эти березы и осины, где то, что «баюкает стозвоном сосняка»? Леса отступили…
Но это осознаешь не сразу.
Как никто из поэтов-лириков, Есенин связан с природой, ее красотой и могущественным влиянием на человека. Вид с взгорья на Оку и заокские дали так же «мемориален», как и сам дом, амбар, яблоня, хатка. Музей Есенина не ограничишь домом.
В последнее время многое уже сделано для восстановления памятных есенинских мест в Константинове. Реставрирован дом Кашиной, где так часто бывал поэт, и в нем открыт литературный музей. Приведена в порядок церковь.
Но немало предстоит сделать. И я верю, что рано или поздно все это будет сделано. А пока необходимо хотя бы отметить места, где стояла школа, в которую бегал босоногий Сережа, дом деда Титова, дом отца Ивана, часовенку, у которой любил сидеть будущий поэт. Полагаю, что в мемориальный комплекс нужно включить и могилу отца поэта на кладбище. О ней посетителям Константинова приходится много расспрашивать прежде, чем найти ее.
Известно, что здесь, в родном гнезде, мать Татьяна Федоровна, певунья и сказочница, приобщила будущего поэта к миру красоты и могущества народной поэзии и песни. Об этом — во всех монографиях и во многих статьях. Бесспорно, это так.
А что дал сыну отец?
Об этом в литературе материал скуднее, а то и вовсе отсутствует. На мой взгляд, мы до сих пор недооценивали роль Александра Никитича не только в становлении личности будущего поэта, но и в пору, когда, став знаменитым, сын переживал мучительный разлад с окружением и с самим собой.
Насколько я могу понять из воспоминаний, рассказов сына поэта Константина Сергеевича, к сожалению, видевшего деда не так уж часто, Александр Никитич — не простой крестьянин и совсем не обычный «мужик». Не так уж исправно занимался он крестьянским делом, любил мечтать, был человеком с поэтическим складом души.
Незаурядность его уже в том, что он не был поглощен, я бы сказал, порабощен, только обычными и неизбежными для крестьянина бесконечными заботами о наделе и его обработке, о севе, жатве, уборке урожая… С точки зрения односельчан, он был, видимо, «плохим» хозяином: слишком много размышлял о жизни, часто задумывался, регулярно повторяемое, казалось бы, обычное, повседневное — закаты и восходы солнца, теплый летний дождь, завывание вьюги не стали для него заурядным, будничным явлением. Быть может, он и не разговаривал об этом с сыном, не в силах выразить своих чувств от общения с природой, крохотной частичкой которой он себя ощущал, или просто, по врожденной деликатности своей стесняясь их, а точнее — не стесняясь — не смея об этом говорить. Быть может, никогда и не разговаривал об этом… Но самое сильное воздействие на ребенка и на подростка оказывает воспитание, когда оно незаметно, не назойливо, как бы и не преследует никакой цели… Став на ступеньку выше крестьян-соседей, Александр Никитич сумел, быть может, неосознанно передать и сыну эту непорабощенность землей, как бы ни была тяжела жизнь, и поэтическое восприятие мира…
По-моему, это у великого поэта от отца.
Да, Александр Никитич не всегда одобрял занятие сына поэзией, но главное было сделано и стало необратимым: он сам вложил в его душу необычный взгляд на мир и он сам вывез сына из села в Москву, один из самых крупных писательских центров. Трудно сказать, что в этом смысле было «первее»: Петербург или древняя Москва.
Даже тогда, когда Сергей вскоре стал не только независимым от отца, но и опорой семьи, «старшим», а в литературе известным человеком, Александр Никитич не оставлял своего попечения о сыне, которого он знал и понимал лучше и глубже, чем
кто-либо из родни, и, все время чувствуя тревогу и боль за его судьбу, старался ему помочь.
Вот письма, которые в печати, насколько мне известно, появляются впервые. Я взял на себя смелость расставить по своему усмотрению знаки препинания, оставив орфографию нетронутой.

 

«Милый и дорогой Сережа!
Я пока жив и здоров, но только много приходится переживать разных неприятностей. Скорей бы уехать домой. (Видимо, из Москвы в Константиново. В этом случае письмо адресовано сыну в Петроград. Конверта, к сожалению, не сохранилось.) И еще очень болит сердце о Тебе, Сережа. Как получишь это письмо, то немедленно уведомь меня о себе. Не пожалей, если можно, пришли телеграмму. Очень
что-то сердце непокойно, еще потому, что на днях я видел во сне своего отца, который очень тобой любовался. Ради бога пришли ответ поскорей, затем до свидания, остаюсь любящий тебя твой папаша

А. Есенин

3 ноября 1917»

 

Когда дорога приводила сына чуть ли не на край гибели, Александр Никитич, уже больной, вернувшийся на родину, писал сыну трогательно-наивные письма с единственной целью спасти его.
Вот отрывки из письма, написанного менее чем за полтора месяца до гибели поэта.

 

«Милый и дорогой Сережа!
До нас часто доходят слухи очень плачевные… Милый Сережа, пожалей ты сам себя для нас и для сестер. Только на тебя одного вся наша надежда, твои года еще очень молодые, тебе нужно пожить еще много на свете, у тебя есть и ум, и знаменитый талант, и ты можешь прожить во всем удовольствии. На все у тебя хватит…
»

 

Письмо это по сравнению с другими длинное, и в нем Александр Никитич несколько раз возвращается к волнующей его теме: «Я предполагаю, что в твои года с туберкулезом (Одно время Есенин был убежден, что болен туберкулезом.) еще можно бороться, и я в полне уверен, если ты не будиш пить и будиш лечится, то ты побореш свою болезнь…»

 

В конце письма, снова — в какой уж раз! — Александр Никитич просит: «… не дай погибнуть своему таланту». Этому посланию, видно, придавалось особо важное значение, оно подписано: «Остаюсь любящий тебя твой папаша А. Есенин и мать Т. Есенина».
Не знаю, кто как, а я не могу читать эти письма спокойно. Отец делал все, чтобы уберечь Сергея от гибели. Но что он мог? Отдать за него жизнь? Отдал бы, не задумываясь, но спасло бы это дорогого Сергея? Знать, что сын идет опасной тропой, видеть, чувствовать, переживать — и не иметь сил поворотить его хоть чуть в сторону!
Письма отца Сергей Есенин берег. Не случайно он их взял с собой в последнюю свою поездку в Ленинград, откуда их после катастрофы привезла в Москву вместе с другими есенинскими бумагами, рукописями и фотографиями Зинаида Райх.
Уверен, о роли отца в становлении поэта еще будут писать и писать. Вот почему сейчас необходимо сказать о нем хоть несколько слов, а в Константинове включить его могилу в есенинский мемориал.
В столовой парохода — оживленный разговор. Село долго видно: деревья слева от церкви, стежки на спуске к Оке, дома…
С палубы заметно зарево над Рязанью. По зареву всегда представляешь город больше, чем он есть на самом деле. Зарево огромное, и, делая поправку, можно предположить, что город
все-таки не малый. Ока поворачивает, и кажется, мы идем вспять, зарево остается позади, потом опять оказывается впереди.
Мы на рязанской земле, и я не жалею, что пароход идет медленно, как бы стремясь заглянуть во все ее уголки, боясь пропустить хоть один ее замечательный кусочек. Земля эта взрастила Евпатия Коловрата. Рязанская земля — родина И. П. Павлова, И. В. Мичурина, К. Э. Циолковского. Скульптор Голубкина, художник Архипов — все здешние.
Куда бы ни повернул пароход, он, наверняка, хочет познакомить с
чем-то не известным, но дорогим и близким нам. Неподалеку от Константинова — село Солотча. Где-то оно здесь, вот в этой стороне, скрытой вечерним сумраком… Солотча прославлена Пожалостиным, Паустовским. Бывший пастух Пожалостин стал знаменитым гравером, профессором. Паустовский пишет, что в Солотче почти нет избы, где не было бы картин, работ крестьян. Когда-то солотчинцы были знаменитыми богомазами.
Пароход снова медленно поворачивает. И в этой стороне, видимо, немало интересного.
Плывут по обе стороны «Антона Макаренко», внешне особенно, казалось бы, ничем не примечательные берега, край, щедрый на могучих и великих талантливых русских людей.
Темнеет еще больше, и зарево становится ярче.
Мы все дальше и дальше медленно уходим от села Константинова, колыбели Есенина, хотя в широком смысле его колыбель — Россия.

 

«Тот ли это дом?..»

 

Собираясь в Орел, я и представить себе не мог, что на второй день по приезде в старинный город, недавно отпраздновавший свое четырехсотлетие, буду сидеть в доме, где бывал Есенин, пить кофе и разговаривать с родственницами Зинаиды Николаевны Райх, первой жены поэта. Но великое дело — малые и большие путешествия: чего только не откроют они тебе!
В пятом томе собрания сочинений Есенина, в письме А. Мариенгофу из Нью Йорка, есть такие строки: «Недели
2–3 назад послал тебе телеграфом 5 пайков »Ара«. Получил ли ты? Если нет, то справься. Ту же цифру послал Екатерине и Зинаиде. Зинаиде послал на Орел, Крамская, 57, Н. Райх». Сергей Александрович, не отличавшийся большой любовью к точным категориям, хотя бы, таким, как улица с номером дома, конечно, указал адрес не совсем верно. Нужно было: Кромская, дом 58. Здесь жила Зинаида Николаевна Райх, сначала одна, потом с дочерью Татьяной и сыном Константином, и Сергей Александрович, будучи в Америке, озаботился прислать своим продовольствие.
Но бывал ли Есенин в Орле?
В известной мне до приезда сюда литературе ничего об этом не говорится. Нет упоминаний о пребывании Есенина в Орле и в единственной пока хронике жизни и творчества поэта, составленной В. Белоусовым. Больше того, в ЦГАЛИ сведений и упоминаний о пребывании Есенина в Орле тоже нет.
И все же Есенин был в Орле — Кромская, 58, теперь Комсомольская улица, дом 62. Дом этот сохранился, сказали мне, там живут
какие-то родственники не то Есенина, не то Райх… Какие? Неизвестно…
Прежде чем идти на Комсомольскую, я прочел небольшую статью Антонины Васильевны Гревцевой, опубликованную в местной газете. Да, Есенин приезжал в Орел, и даже дважды. Но вот беда — отсутствует ссылка на источники. Откуда сведения? Я отправился на Комсомольскую.
В доме живут Зинаида Петровна Викторова, двоюродная сестра Зинаиды Райх, и Мария Павловна Третьякова, ее троюродная сестра.
Дом этот, судя по всему, некогда отлично сработанный, принадлежал Варваре Ивановне Данцигер, сестре матери Зинаиды Райх. Впоследствии здесь поселились ее родители.
Окончив женскую гимназию в Орле, Зинаида уехала в Петербург учиться. Там она познакомилась с Сергеем Есениным, вышла за него замуж.
И вот Есенин с Зинаидой и товарищем появился в доме родителей жены.
Когда это было?
Константин Есенин приводит в своих воспоминаниях рассказ деда — Николая Андреевича Райха. Летом в Орел на Кромскую, 58, пришла телеграмма: «Выхожу замуж, вышли сто. Зина». Деньги понадобились на свадебное путешествие, которое затеяли молодые. Небогато жили Есенины, а путешествие хотелось совершить… По словам Николая Андреевича, Есенины приехали в Орел в конце лета 1917 года. Упоминание об этом я разыскал, уже возвратясь в Москву.
Зинаида Петровна Викторова, как и многие в те годы, увлекалась поэзией символистов и не обратила должного внимания на Есенина. Теперь, спустя полсотни лет, приходится лишь пожалеть об этом: трудно восстановить подробности. Если бы знать, что именно окажется важным впоследствии, что нет! Но одно запомнилось: Николай Андреевич принял за мужа дочери не Есенина, а его более «респектабельного» спутника.
Об этом — и более подробно — рассказывает сам Николай Андреевич: «В конце лета приехали трое в Орел. Зина с мужем и
какой-то белобрысый паренек. Муж — высокий, темноволосый, солидный, серьезный. Ну, конечно, устроили небольшой пир. Время трудное было. Посидели, попили, поговорили. Ночь подошла. Молодым я комнату отвел. Гляжу, а Зинаида не к мужу, а к белобрысенькому подходит. Я ничего не понимаю. Она с ним вдвоем идет в отведенную комнату… А солидного мне еще устраивать надо… Только тогда и сообразил, что муж-то — белобрысенький. А второй — это его приятель».
Есенин прожил в Орле недолго, приезжал, как мы сказали бы теперь, по личным делам, и естественно, местная газета никак не отозвалась на это событие семейной жизни малоизвестной кому орловчанки и молодого поэта.
Я попросил Марию Павловну Третьякову написать мне небольшую памятную записку о пребывании Есенина в Орле, воспоминания Николая Андреевича Райха, зафиксированные внуком, Константином Есениным, и эта памятная записка — пожалуй, немногие документальные свидетельства о малоизвестном факте в биографии поэта. Зинаида Петровна хорошо помнит дом, сад, какими они были при посещении Есениным:
— Хороший сад был… Восемнадцать яблонь и груш… В саду — две беседки: одна деревянная в семь окон, другая — из плюща. Между ними — фонтан с большой чашей…
Я побывал и в саду. Яблонь, конечно, тех уже нет, растут молодые, но несколько старых деревьев осталось. У веранды — кусты…
В доме, кроме родственников Райх, теперь поселились и другие жильцы. Они знают, кто здесь бывал, и, стараясь удовлетворить интерес заходящих, знакомят с Зинаидой Петровной или Марией Павловной.
В летнюю пору иногда останавливаются на минуту машины с туристами, специально свернувшие с магистрали Москва-Симферополь, и слышится голос:
— В этом доме бывал Сергей Есенин…
Люди смотрят на деревянный дом, перед которым растет несколько деревьев, на резные наличники, на окна из сплошного стекла, на входную дверь, и
что-то из жизни поэта встает перед их мысленным взором — у одних меньше, у других больше… Они едут дальше чуть богаче, чем были за минуты до этого.
Конечно, приезд Есенина в Орел — всего лишь небольшой, хотя и знаменательный эпизод его жизни, и тем удивительнее эти посещения и этот полный заинтересованности и уважения вопрос:
— Скажите, тот ли это дом, где бывал Есенин?

 

Живой Есенин

 

12 марта 1966 года в Доме кино был впервые показан документальный фильм «Сергей Есенин».
Авторы фильма использовали фотографии поэта, мастерски сняли есенинские места, пейзажи той России, которая связывается с именем Сергея Есенина. Были использованы и документальные съемки двадцатых годов: виды Москвы, ее узкие улицы, витрины времен нэпа. Мастера комбинированных съемок сделали все, чтобы восполнить недостающий кинематографический материал и дать зрителю наиболее яркое представление о поэте.
Но жемчужиной картины, естественно, стал единственный кусок киноленты, снятый при жизни Сергея Есенина. Всего несколько метров старой, не очень хорошо сохранившейся кинопленки… И мелькает она на экране лишь несколько секунд, не успеваешь как следует всего разглядеть. Но эти уникальные кадры доносят до нас живого Есенина, его жест, его движения…
Церемония открытия памятника Кольцову. Разношерстная публика, среди нее вездесущие мальчишки. Памятник уже открыт: покрывало спущено с фигуры сидящего поэта…
Кто-то предоставил слово Есенину, он читает стихи. Мы видим, как Он взмахивает рукой, как поворачивается к нам… Еще мгновение, и изображение исчезает. Все! Какая жалость, что так мало, и какое все-таки счастье, что Есенина сняли и этот кусок пленки дошел до нас, а не потерялся.
Называя эти кадры единственными, снятыми при жизни Есенина, следует оговориться. Известно, что во время пребывания Есенина и Дункан за рубежом их снимали не только фоторепортеры, но и кинооператоры.
Снимали Есенина после 1918 года и у нас. Знакомый Есенина И. И. Марков, рассказывая о пребывании поэта в Ленинграде в 1924 году, пишет: «На следующий день после приезда я встретил Есенина в Летнем саду, где его снимали на кинопленку в то время, как он шел по аллее и, наклоняясь, срывал с обочины редкие цветы». Наверняка можно сказать, что кинематографические съемки Есенина у нас в стране производились не раз и не два. Я пишу эти строки с надеждой, что найдутся люди, которые вспомнят далекое время, неизвестные нам съемки Есенина, подскажут пути поиска пленки, помогут общему делу.
Живой Есенин…
И памятник Алексею Васильевичу Кольцову…
Для тех, кто знает о сравнительно недолговременном и неплодотворном увлечении Есенина имажинизмом, знает о том, как его друзья по «ордену» пытались воздвигнуть между русской классической поэзией и новым направлением непреодолимую стену или выкопать непроходимый ров, тем кадр этот не может не показаться знаменательным.
Редко сейчас встречаются тощие книжечки, выпущенные издательством «Имажинисты». В одной из них — «Буян-остров», Москва, 1920 год — Анатолий Мариенгоф, пожалуй, самый деятельный представитель имажинизма, писал:
«Даже круглый оболтус не впряжет в повозку одного направления живописца передвижника с импрессионистом и кубистом, хотя бы все трое писали ажурный дамский чулок.
Почему же подобное происходит в поэзии? Есенина обручают с Кольцовым — (крестьянские поэты!)…
»
Всеми способами подчеркивалось «единство» Есенина с литераторами, объединенными одной вывеской «Имажинисты». Подчеркивалось претенциозно, с вызовом. Вот строчки из объявления о выходе новых книг, где был представлен и Есенин: «Имажинисты», сборник — ц. 14 р. — рисунки, стихи, проза, статьи, участвует ВСЯ БАНДА». (Выделено не мною. С. А.)
В 1917 году, то есть за год до интересующего нас события, Сергей Есенин написал стихотворение «О, Русь, взмахни крылами…»
В нем поэт как бы прослеживает свою родословную, определяет свое место в истории того русла русской поэзии, создателями которой являются так называемые поэты из народа.
Первым на память Есенину приходит Кольцов:

 

По голубой долине,
Меж телок и коров,
Идет в златой ряднине
Твой Алексей Кольцов.

 

В руках — краюха хлеба.
Уста — вишневый сок.
И вызвездило небо
Пастушеский рожок.

 

Далее упоминается Клюев, «смиренный Миколай». А за ним?

 

А там, за взгорьем смолым,
Иду, тропу тая,
Кудрявый и веселый,
Такой разбойный я.

 

Долга, крута дорога.
Несчетны склоны гор;
Но даже с тайной бога
Веду я тайно спор.

 

Как видим, родословную свою Есенин хочет вести от Алексея Кольцова. Заканчивается восемнадцатый год, Есенин сближается с имажинистами, но не может забыть и не отдать дани уважения своему «прародителю». В начале 1919 года он подпишет составленную В. Шершеневичем и А. Мариенгофом «Декларацию» имажинизма, претенциозную, вызывающе шумную. Насколько все это серьезно? Насколько новое направление органично для Есенина?
На открытии памятника Есенин читал не что иное, как «О Русь, взмахни крылами…». Это было более чем публичное выступление, если можно так сказать, торжественно-программное, нечто вроде клятвы перед образом одного из самых русских и народных поэтов.
Становится особенно ясным, что увлечение Есенина имажинизмом — дань времени.
Уникальная киносъемка эта имеет свою историю.
В апреле 1918 года правительство Советской республики, недавно переехавшее в Москву, принимает «Декрет Совета Народных Комиссаров о снятии памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг, и выработке проектов памятников Российской Социалистической Революции».
Декрет подписан Лениным и Бонч-Бруевичем.
В «Известиях ВЦИК» от 2 августа 1918 года в осуществление этого декрета был опубликован «Список лиц, коим предположено поставить монументы в г. Москве и др. городах Рос. Соц. Фед. Сов. Республики, представленный в Совет Народных Комиссаров отделом изобразительных искусств Народного комиссариата по просвещению».
В рубрике II. «Писатели и поэты» был указан и Кольцов.
Естественно, что открытие каждого такого монумента превращалось в знаменательное событие, снималось для кинематографа, хотя пленки было чрезвычайно мало. Мы видели в кино закладку памятника Марксу, теперь увидели и часть церемонии, связанной с открытием памятника Алексею Васильевичу Кольцову.
Памятник Кольцову был открыт 3 ноября 1918 года, накануне первой годовщины Октябрьской революции, в сквере у Китайгородской стены. Автор его С. Сырейщиков -молодой скульптор, воспитанник Московского училища живописи и ваяния. М. Нейман в журнале «Искусство» (1947, № 4) пишет, что памятник отличался некоторой наивностью образа, но привлекал своей мягкостью, поэтичностью, душевной чистотой. К сожалению, как и другие монументы того времени, памятник был выполнен в гипсе и, конечно, долго не мог простоять.
Но фотографические снимки его сохранились. Поэт сидит, задумавшись, склонив голову. Раздумье, но и сила; поэтичность и душевная чистота. По фотографии можно довольно точно определить и место, где стоял памятник и где Есенин читал «О Русь, взмахни крылами…»
Будете на площади Революции, пройдите к скверику возле одноименной станции метро. Справа от вас — остаток мощной, широкой Китайгородской стены, ступеньки лестницы прохода, ведущего на улицу 25 Октября, прямо, за стеной, трехэтажное здание с простеньким фронтончиком. За домом — башенка с куполом, видно, часть колокольни. Станьте так, чтобы башенка была чуть левее центра этого здания. Вот здесь, недалеко от впечатляющей и теперь стены, более пятидесяти лет тому назад и стоял памятник Кольцову, а рядом — Есенин, живой, взволнованный, обращающийся к участникам торжества со своим негромким, но проникновенным и потому особенно действенным словом.
Не поленитесь и пройдите в скверик. Вспомните кадр из фильма или фотографию, и она оживет перед вами. Кольцов, Есенин, скромная церемония открытия станут еще ближе и дороже…
В день первой годовщины Октября В. И. Ленин поднимется на ступеньки лестницы, приставленной к Сенатской башне Кремля, и разрежет ленточку. Спадет покрывало, и собравшиеся увидят мемориальную доску «Павшим в борьбе за мир и братство народов», выполненную Сергеем Коненковым. Для церемонии ее открытия Есенин совместно с С. Клычковым и М. Герасимовым написал «Кантату»:

 

Спите, любимые братья.
Снова родная земля
Неколебимые рати
Движет под стены Кремля.

 
 

Бурные годы революции и переустройства мира захватили и поэта.


«Октябрь», № 10, 1975 г., с. 192–204.

 

Social Like