Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58860635
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
4215
49490
183602
56530344
914457
1020655

Сегодня: Март 29, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

КЛЮЕВ А. Тревожней стало и теплей на белом свете…

PostDateIcon 24.10.2012 14:01  |  Печать
Рейтинг:   / 9
ПлохоОтлично 
Просмотров: 5451

КЛЮЕВ АлександрКЛЮЕВ Александр Васильевич, 1948 г.р., москвич, в 1972 году закончил 2-ой мединститут, в 1974 защитил кандидатскую дисертацию…
Клюев — врач-психофизиолог, кандидат медицинских наук, начальник отдела Межгосударственного Авиационного Комитета (МАК). По роду своей профессиональной деятельности занимается расследованием тяжелых авиационных происшествий в части анализа состояния и действий экипажа в экстремальный ситуациях.
Клюев cовместно с А. Н. Качалкиным является автором новой релятивистской концепции психической деятельности человека, положенной в основу интегральной психофизиологии. Им написано более двухсот научных работ (в том числе три монографии) в области психофизиологии, авиационно-космической и судебной медицины. Он является автором научно-популярных книг по проблемам эволюции человека и человечества: «Свобода от смерти», «Уроки из Будущего», «Хождение в Вечность». Готовится к печати его книга «Сознательная Эволюция Человека».

ТРЕВОЖНЕЙ СТАЛО И ТЕПЛЕЙ НА БЕЛОМ СВЕТЕ…

Надо сильно чувствовать,
чтобы другие чувствовали.
(Николло Паганини)

Он пришел в наш мир либо запоздав,
либо преждевременно.
(М. Горький о Есенине)

От автора

Приступая к работе, я прекрасно понимал, — насколько велик риск писать в стихах о Есенине.
Мысль о написании поэмы возникла у меня, когда я узнал, что Есенин, незадолго до смерти, задумал поэму о Пушкине.
Изучая материалы о жизни поэта (воспоминания родственников, друзей и современников, письма и другие источники), я открыл для себя нового, «нетрадиционного» Есенина, которого надо не осуждать злобно, которым не надо восхищаться до беспамятства, — а которого надо просто понять.
Насколько это удалось — судить читателю.

Истоки

В правом углу кладбища у самого склона
горы стояла маленькая каменная часовня…
Рядом с ней лежала плита — старинный
памятник. На этой плите любил сидеть Сергей.
(А. Есенина, сестра поэта)

Кто может душу в радость обратить?
Кто может исцелить ее от боли?
Кто может детство разом воротить?
Кто может разум вырвать из неволи?

Все это может тихий уголок
Земли, — что малой Родиной зовется.
Здесь после душной тяжести дорог
Весна зеленым пламенем займется…

На старенькой кладбищенской плите
Сидит парнишка и глядит далеко.
В неспешной деревенской суете
Ему, порою, очень одиноко.

Тогда мгновенья, легкие как пух,
Слетают в душу светлыми словами.
Под грусть колоколов вороний круг
Колдует у берез над головами.

И шепчется парнишка сам с собой,
Со всем живым, — что по Земле кочует.
Не назовешь иначе, как судьбой,
То, — что словом души он врачует.

Кто может душу в радость обратить?
Кто может исцелить ее от боли?
Кто может детство разом воротить?
Кто может разум вырвать из неволи?

Все это может тихий уголок
Земли, — что малой Родиной зовется…

Первая любовь

Ну, вот ты уехала, тяжелая грусть
облегла мою душу, и мне кажется, ты
все мое сокровище души увезла с собою…
(Из письма Есенина М. Бальзамовой, 1912 год)

Вот и ты уехала —
Безнадежно грустно.
Все мои сокровища
Увезла — и пусто…

Маскою веселия —
Не прикроешь грусти.
Вечер черной думою
Душу не отпустит.

Да, люблю, люблю тебя!…
Благодарен вечно.
Ты же — только танцами
Тешишься беспечно.

От московских барышень
Нет отбою. — Мерзко.
Отсылаю к дьяволу
На больное место.

Близкую-далекую
Обнял бы покрепче.
У твоей груди бы мне
Сразу стало легче…

Ты прошла стремительно,
Прошлое минуя,
Не оставив в памяти —
Даже поцелуя.

Москва

В конце декабря 1914 года у меня родился сын.
Когда я вернулась домой, там был образцовый
порядок: везде вымыто, печи истоплены и даже
обед готов и куплено пирожное, ждал.
(А. Изряднова, гражданская жена Есенина)

Ты мой святой упрямец,
Для всех — ты херувим.
Улыбка и румянец —
Так показались им.

Для них ты горд, заносчив,
Уходишь, не спросив.
Наверное, — доносчик —
И кукольно красив.

Ты мой тиран кудрявый,
Жених из женихов.
Хоть и карман дырявый,
Зато полно стихов.

Рождение ребенка.
Ты просто молодец —
Заботливо и тонко
Все шепчешь — Я отец…

Никто понять не хочет,
Что ты давно поэт.
Никто не похлопочет —
И толку нет и нет.

Темней, темней тревога.
Ты ничему не рад.
Твердишь — Одна дорога —
Дорога в Петроград.

Благословленье

Трудно загадывать вперед, а мне даже думать о
Вашем трудно, такие мы с Вами разные: только
все-таки я думаю, что путь Вам, может быть,
предстоит не короткий…
(из письма А. Блока Есенину)

Вот наконец и Петроград.
С вокзала — к Блоку.
Вот дверь — нет более преград. —
Войдешь, — а проку?

Вошел в поддевке, в сапогах,
Бочком по стенке.
Дрожь в неуверенных ногах
Свела коленки.

Увидел Блока — градом пот —
Сам бог — и рядом.
Блок оторвался от хлопот, —
Дивясь нарядом.

Просил прочесть. Волненье вмиг
Сняло рукою.
Прочел одно — бог сразу вник —
Потом другое…

Блок молча взялся за карандаш —
В руках записка.
Сказал — Путь долгим будет Ваш
И полон риска.

Душа поэта — чувств аншлаг —
Сплошь болью бьется.
Ей отвечать за каждый шаг —
Как есть придется.

Сергунька

Его стали звать в гости в богатые семьи
и в салоны. Памятно многим, как толстые
дамы лорнировали его в умилении.
(В. Чернявский)

Салоны. Духота. Броженье снобов.
Кишенье разношерстных гениев.
Стакан другой вина нахально слопав,
Черпает гений вдохновение.

Стоит в сторонке Лель желтоволосый,
Смеясь глазами васильковыми,
И ждет, — когда же хлюст гнусоголосый
Рыгнет словами пустяковыми.

Исчез куда-то гений торопливо
Под свист и неживое хлопанье.
Подуло свежим ветром некрикливо
Сергунькино настойчивое «оканье».

Читал без приторности, много и охотно.
Впадали дамы в умиление.
Словам рязанским до того вольготно
В салонах — всем на удивление.

Он безраздельно царствовал стихами,
Тайком глядя на окружающих.
Стихи то громче были, то стихали
По мановенью рук блуждающих.

Спокоен, весел вроде, — а внутри-то —
В глазах горящих с черной точкою,
Не приведи господь — такое скрыто —
Под слишком хрупкой оболочкою.

Учитель

Чудесный поэт, хитрый умник, обаятельный
своим коварным смирением, Клюев, конечно,
овладел молодым Есениным.
(С. Городецкий)

Сереженька, настал и твой черед
В траве зеленым быть, на камне — серым.
Глядишь, ворвешься задом наперед
В поэзию таким вот, брат, манером.

Нам Северянин вреден, пуст и чужд.
Им, книжникам, не верю я ни капли.
Пускай лапочут сахарную чушь —
В шампанском ананас, сирень и вафли…

Голубчик, знаешь, мы с тобой козлы,
Козлы в литературном огороде.
В нем кактусов полно — они-то злы,
Для нас заразы пагубной навроде.

В писаниях твоих душа важна,
И оттого в них жизнь — не смрад вонючий.
Богема в том не смыслит ни рожна,
А будет только морфию канючить.

Им интересно то, что ты — холуй.
Не важен дух твой — это между прочим.
Попробуй, против шерсти забалуй —
В два счета разнесут по мелким клочьям.

Боюсь, родимый, неспроста боюсь, —
Чтоб ты, шумя-то, душу не осыпал.
Над гнездышком твоим касаткой вьюсь,
Чтоб из него ты голеньким не выпал.

Вернисаж на Пресне

Глубокая осень. Москва 1917-ого года. Народ
празднует победу. В мастерской на Пресне я
открываю выставку своих работ. В первый же
день на выставке появился Есенин.
(С. Коненков)

Над миром раненным — заря.
Свободы шумное кипенье.
Россия — красное знаменье —
Страна победы Октября.

Москва, ликующая всласть, —
Повсюду музыка и песни,
И вернисаж на Красной Пресне,
Где негде яблоку упасть.

На свет из полутемных сот
Фабричный, жадный до культуры,
Во храм коненковской скульптуры
Валит взволнованный народ.

На языке скрипичных драм
Сибор* толкует с Паганини.
Сережа — легок на помине,
Встает на стул, — и замер храм.

Живая стройность спелой ржи,
Глаз васильковое цветенье —
Есенин — вот оно — творенье!
Ни капли фальши, позы, лжи.

«Звени, звени, златая Русь» —
Колдует голос вдохновенный, —
И вдруг слезой обыкновенной
Скользнула огненная грусть…

*Ян Сибор — скрипач.

Женитьба

Первые ссоры были навеяны поэзией.
Однажды они выбросили в темное окно
обручальные кольца и тут же помчались
их искать…
(Т. Есенина, дочь поэта от брака с З. Райх)

Сергей вдохнул сполна
Слепящей красоты.
И что ни день — волна
Щемящей теплоты.

Вперед на много лет
Любить ее готов.
Стал свадебным букет
Из полевых цветов.

Чтоб не погас очаг, —
Родиться надо вновь.
В распахнутых очах —
Обида… и любовь.

Во время первых ссор
Летели кольца в ночь,
Но мог влюбленный взор
Тогда еще помочь.

Чем дальше, тем трудней,
И в шутку и всерьез
Любой из этих дней
С собою тяжесть нес.
 
Уже не жизнь, — а взрыв!
В глазах и грусть и боль.
Спасение — разрыв?!
А дальше — по кривой?…

Работа

Если я за целый день не напишу четырех
строк хороших стихов, я не могу спать.
(из разговора Есенина с Н. Полетаевым)
 
Во рту огрызок карандаша.
В глазах, в лице, в руках — работа.
Ум — подсудимый. Суд — душа.
Их примирить — одна забота.

Еще не видится стихов.
Одолевают вспышки мысли. —
Потом — падением оков
Предчувствия строфы нависли.

Одно мгновенье — и строка
Приподнимает над землею.
Спеши успеть, — летишь пока —
Строфу затягивать петлею.

Скользит огрызок карандаша,
Округлость букв, как свеч огарок.
Теплом рождения дыша, —
Весь на ладони — без помарок.

Теперь не терпится прочесть,
Скиная душу камнепадом.
Смотреть в глаза, сказать как есть
Кому-нибудь, кто первый рядом.

Чтоб глаз горящих чистота
Кричала новое рожденье…
И вдруг — такая пустота —
И черных мыслей наважденье…

«Пугачов»

«Пугачов» доставлял ему большое удовольствие.
Он долго ожидал от критики заслуженной
оценки, и был огорчен, когда критика не сумела
оценить значительность этой вещи.
(И. Старцев)

«Пугачов», говорите, —
Неясная вещь,
И язык его —
Има-жинистский.
Это же — я, и его — моя речь.
Он мне, — что ни на есть, —
Самый близкий.

«Пугачов» из природы,
Из сути ее.
Так же как из природы —
«Слово».*
Мы — глаза и язык.
Мы — ее бытие,
А не сгусток ума —
Зачастую злого.

Я нимало узнал,
Чтоб пройти его путь.
Человек он —
Почти гениальный.
А у Пушкина —
(Нет бы ему рискнуть) —
Пугачов, так себе, —
Банальный.

Разошелся, читаю —
Попробуй, тронь!
Спазмы в горле,
Белеют уши,
Ногти впились
Гвоздями в ладонь.
Это все —
Монолог Хлопуши.

* «Слово» — «Слово о полку Игореве»

Чем ближе конец,
Тем сильнее дрожь.
Лоб белей
Лошадиной пены.
Все не верю тому, —
Как чудовищна ложь —
До предательства,
До измены…

Где вы, критики?!
Стойте! Это же вещь!
Где же вы?…
Хоть молчу — обидно.
Тянет душу
Сомнения подлый клещ, —
Вещь-то лучшая, —
А не видно…

Дункан

Мои три года жизни в России со всеми
их страданиями стоили всего остального
в моей жизни, вместе взятого!
(Айседора Дункан)

Рукоплещите!!! Мир рукоплескал.
Париж, Нью-Йорк, Мадрид. Берлин, Ривьера…
Мир выворота чувств в тебе искал —
Босой души — всегдашняя премьера.

Летят к чертям классические «па»,
Кишмя кишат ценители балета —
Меха, бриллианты, бюсты, черепа —
Тут не бывало лишнего билета.

Ты им батман побольше подала
Да антраша с изящным пируэтом,
Но душу — ни за что не продала,
Не забывая кланяться при этом…

И вдруг Дункан, к последнему броску,
Презрев покой безоблачного неба,
Шагнула в большевистскую Москву,
В страну нужды и карточного хлеба.

Шагнув сюда, — за тридевять земель,
Где только вера — в остальном — не густо,
Она твердит — Россия — колыбель
Не купленного золотом искусства.

Отдать себя, — чтоб жить в учениках —
Ее мечта, любовь, надежда, вера.
И оттого не кончится никак —
Босой души — всегдашняя премьера.

Царица

Вообще у Есенина отношение к женщине
было глубоко своеобразное. Он здесь был
таким же искателем, как и в поэзии.
(Г. Устинов)

Ведь вы же не так сердиты,
Хотя и глядите строго.
Ну будем, положим, квиты —
Я тоже актер немного.

Царица… Ну да, — царица.
Упасть что ли прямо в ноги?
Боится меня… Боится…
Кого-то напомнил многим.

Гляди, гляди, дорогая,
Ты смотришь совсем не грозно.
Никак свалял дурака я? —
А впрочем, теперь уж поздно.

Ложусь головой на плаху —
Казни же, казни, как хочешь.
А ты, обмерев от страху, —
Глотая испуг, — хохочешь.

Потом, что-то вдруг кольнуло.
Кого-то спросила — Хуз хи?
Услышав — ничей — прильнула,
Вздыхая совсем по-русски.

И руки, тревожные руки —
Все ищут судьбы крупицы.
На круги своя — на круги —
Ничто уж не воротится.

Мальчик

Я знала трагедию Айседоры Дункан. Ее дети,
мальчик и девочка, погибли в Париже в
автомобильной катастрофе много лет назад…
Мальчик — Раймонд, был любимцем Айседоры.
(Н. Толстая-Карандиевская)

Откуда взялся этот самый мальчик,
Моей любви — последняя глава?
Ему зверье всего на свете жальче,
И вправду — за-ла-та-я га-ла-ва.

Мне глаз его смотреть — не насмотреться,
Других таких на свете — поискать.
Там мой Раймонд свое оставил детство —
Голубизной глазастою плескать.

Волос его ласкать — не наласкаться,
Так пахнуть может только волшебство.
В нем мой Раймонд сумел-таки остаться.
Мой мальчик — золотое торжество.

Его улыбка — все прощаешь разом,
Совсем непостижимая уму,
Сплошное сердце, — ну какой там разум…
Так улыбаться — сыну моему…

Его стихи, хоть мне и непонятны,
В них — музыка, а не жеманство мод.
Они как мир — грустны и необъятны,
Ты взрослый мальчик, — маленький Раймонд.

Откуда взялся этот взрослый мальчик,
Моей любви — последняя глава?
Ему зверье всего на свете жальче,
И вправду — за-ла-та-я га-ла-ва.

Венчание

Ни Айседора, ни Есенин не заметили, что
дремлющий извозчик кружит нас вокруг
церкви. Есенин встрепенулся, а узнав в чем
дело рассмеялся. Повенчал! — хохотал он,
поглядывая заблестевшими глазами на Айседору.
(И. Шнейдер)

Есенин, будто ураган,
Пронесся с криком. —
Дункан! Где прячется Дункан?!
К вам можно? — Фри кам!

Она привстала, скинув лень,
Кольнув глазами.
Сергей, как раненый олень,
Пугливо замер.

А увидав, — ослеп, оглох —
Царица рядом.
Пал на колени, прям у ног,
Распятый взглядом…

Под утро царственная власть
Лишь в позе тлела.
Дункан сдалась ему. Сдалась —
И потеплела.

Их бесконечный разговор —
Двоим понятный, —
То вздох, то взгляд, то жестов хор,
То шепот внятный…

Венчались раннею Москвой —
В пролетке старой
Плелась любовь по мостовой
Нездешней парой.

Европа

…так хочется мне отсюда из этой кошмарной
Европы обратно в Россию… Здесь такая тоска,
такая бездарнейшая «северянинщина» жизни…
(из письма Есенина А. Мариенгофу)

Смокинг, Цилиндр. Лоск европейский.
Все безупречно, — но все — маскарад.
Две гениальности в паре житейской, —
Кто кому скучен? — А кто кому рад?…

Где же тот мальчик? Ни этот ли — пьющий?
Руки — не руки, и места им нет.
Просто ненужностью стал вопиющей
В этом бедламе — рязанский поэт.

Взгляд воспаленный. Опухшие веки.
Бледен, рассеян, тревожен, — грубит —
Кто тут Россию заносит в калеки?! —
Козырь Советский еще не убит!!!

На, изучай, — потаскуху Европу,
Мол, нахватаешься — умников тьма.
Ну нагляделся, — а проку-то, проку —
Глянешь — и тошно — дерьма-то, дерьма!…

Утро. Скучища. Везде — Изадора.
Вечер. Винище, Вонючий сарай.
Выломать хочется кол из забора.
Сандро*, гитару! Сыграй же! Сыграй…

Как не хватает березки рассейской…
Как не хватает плетней и оград…
Смокинг, цилиндр и лоск европейский —
Вышли, шатаясь, на пьяный парад.

*Александр Кусиков, поэт.

Возвращение

В личной беседе редко вспоминал про свое
европейское путешествие… За границей
работал мало, написал несколько стихотворений,
вошедших потом в «Москву кабацкую».
(И. Старцев)

Европеец рязанский в светло-сером костюме,
В мягкой фетровой шляпе — королем по Тверской —
Растворился от счастья в вечном уличном шуме,
И глаза не убиты заграничной тоской…

Всем знакомым — знакомый. Незнакомым — знакомый.
Мягко милой улыбке и походке легко.
Вроде прежний, — но нет, чем-то новым влекомый —
Взгляд уходит, порою, далеко-далеко…

Поглядеть бы на всех бы — с высоты пьедестала,
Хлопнуть оземь нелепый семейный капкан.
Больно где-то в груди, что трагически стала
Надоевшей и жалкой — королева Дункан…

Собрались. С нетерпеньем ждут его впечатлений.
О Париже, Берлине — бесконечный сумбур.
(То ли тут шутовство, то ли просто от лени)
Зал смеялся, — нелепость. обратив в каламбур.

Об Америке — кратко. — Двадцать пять чемоданов.
Подъезжаем к Нью-Йорку. Репортеры кругом. —
Зал свистел и кричал с наглецой хулиганов,
И неистово требовал — рассказать о другом.

И тогда, улыбнувшись, как ни в чем не бывало,
Извинился нескладно он за все там грехи.
Зал зашикал в ответ — залу этого мало.
А Сергей, — тихо-тихо, — Лучше буду стихи…

Стихи

Даже не верилось. что этот маленький человек
обладает такой огромной силой чувства, такой
совершенной выразительностью.
(М. Горький)

Преображенье на глазах у зала.
Откашлявшись, Сергей на миг умолк.
Зал замер — от недавнего базара
Остался только легонький шумок.

Глаза сверкнули прямо искрой божьей, —
Он начал очень просто — без гримас, —
И публика умом, душой и кожей
Вонзилась в центр притяженья масс.

Мелькают в такт развязанные руки,
Их жесты, по-шаляпински, точны.
Певучи удивительные звуки,
А чувства, — по-есенински, сочны.

Не путанный словесной паутиной,
Целительною ясностью дыша,
Зал поглотился тайною единой, —
Где слово, жесты, взгляды — все — душа.

Потом — восторг и гроздья комплиментов,
Сплошное «бис» и старых стульев скрип.
Сергей, сдержав волну аплодисментов, —
Рукой по горлу — Не могу — охрип…

И улыбнувшись, — чтоб на всех хватило,
Угомонил неугомонный зал.
Глазами долго тишина светила —
Гирлянды грусти вечер нанизал…

Исповедь Мариенгофу

Есенин поучал: — Так с бухты-барахты не след
идти в русскую литературу. Искусно надо вести
игру и тончайшую политику.
(А. Мариенгоф)

Гляди, вот Белый — лысый и седой —
Перед кухаркой ходит вдохновенным.
А ты — с прямым пробором, хвост трубой,
Блестящий весь, в костюмчике отменном.

Ну, разве так витают в облаках?
Хоть для порядку дурачком прикинься!
У нас ведь любят тех, кто в дураках,
А умных — пруд пруди — куда не кинься.

Тут дело надо, брат, вести хитро —
Не так-то просто на Парнас прорваться.
Немного правды, а воды — ведро,
Да так, чтоб было не к чему придраться.

Здесь каждому нелишне напевать —
Благодарю за помощь — я таковский.
Ну, им приятно — мне же — наплевать. —
Хоть Городецкий, Блок хоть, Мережковский…

Я и сапог-то в жизни не носил,
И не носил задрипанной поддевки,
Глядел в глаза, как будто жрать просил,
И улыбался, — но не без издевки.

Знал ублажить кого, и как, и чем.
Где что подпеть, сказать — тут я моментом.
В Санкт-Петербург приехал я зачем? —
За славой мировой, за монументом!…

«Стойло Пегаса»

«Стойло Пегаса», запросто — «Литературное
кафе». До нэпа — единственное в Москве место
для сборищ богемы и вольной кафейной публики
до двух-трех часов ночи.
(И. Старцев)

Эстрада. Маленький оркестр.
Якуловские росписи по стенам.
Нагроможденье столиков и мест,
И выкрики под стать не джентльменам.

То диспуты о театре, о кино,
О живописи то, то о балете,
То просто разговоры под вино,
То чтение стихов про все на свете.

Кого встречали свистом и вытьем,
Кого никак — насмешкой за спиною,
Кого в ладоши яростным битьем,
Сергея только — просто тишиною.

Проходы, щели публикой забив,
Зал обнажился пустотой эстрады.
Вино и разговоры, — все забыв, —
Есенину все благодарно рады.

Читал Сергей и то, что сам любил,
Читал и то, что публика просила.
То нравился себе, то больно бил
За то — куда нелегкая носила.

Читал, успев едва передохнуть, —
Потом восторг и бешенство оваций.
А он — усталый — шел куда-нибудь
На милость подлой слабости сдаваться…

Ночь

Полюбить бы по-настоящему или
тифом что ли заболеть.
(из разговора Есенина с Н. Вольпин)

Он никогда никого не любил простой
согревающей человеческой любовью
(Р. Ивнев)

Подумать только — тишина охрипла.
Куда девались крики и галдеж?
И та мадам, что потной грудью липла, —
Меня потрогать было невтерпеж.

Ну что я им — слова и грусть на ветер, —
То надрываю душу, то шепчу.
При всей своей любви к всему на свете —
Еще кого-нибудь любить хочу.

Любить — ни ночь, ни пьяною любовью,
Ни до смешного и не напоказ,
А так любить, — чтоб теплоту коровью
Любовь дала и грела только нас.

И чтоб с тобой в животной полудреме
Жизнь на мгновенья времени лишить.
Мне, правда, ничего не надо кроме, —
Как только отдохнуть — и снова жить.

Стихами жить, тобой, которой нету,
Зеленым шумом, утренней рекой…
Весне молиться, праздничному лету,
Ворваться в осень, а зимой — покой…

Подумать только — тишиной опутан,
Что даже страшно — страшно одному.
Здесь даже ночь никак не станет утром,
И я не стану нужен никому.

Смерть Ширяевца*

Оживают только черви. Лучшие существа
уходят навсегда и безвозвратно.
(Есенин)

Что может быть нелепей ранней смерти?
Что может быть тревожней слова «вдруг»?
Слезами, болью, памятью — измерьте! —
Ту глубину, — куда уходит друг.

Сергей, узнав о смерти, — разрыдался,
В слезах все повторял — И мне пора.
На что весь этот свет? — К чертям он сдался —
Ни друга, ни кола и ни двора.

Кричал, — что оживают только черви!
Где справедливость?! — Нету! — Вот беда.
А лучшие — душа Земли и нервы —
Уходят безвозвратно. Навсегда…

Друзья нестройно шли за катафалком.
Был пасмурный и душный майский день.
Выглядывая, солнце в небе жалком,
Бросало вслед идущим злую тень.

Прошли ворота, Взяли гроб на плечи.
А у могилы, в зелени ветвей
Пел, заглушая траурные речи,
Какой-то одинокий соловей.

Сергей, напрягшись вмиг фигурой гибкой,
Смахнув с лица тревожную печаль,
Заулыбался детскою улыбкой
И радостно глядел куда-то вдаль…

*А. Ширяевец, поэт, друг Есенина.

Ангел-хранитель

Галя, милая! Повторяю Вам, что Вы очень и
очень мне дороги. Да и сами Вы знаете, что
без Вашего участия в моей судьбе было бы
очень много плачевного.
(Из письма Есенина Г. Бениславской)

Любимый, долго-долго будь!
Один, — со мною, без меня ли.
Стихи — твой воспаленный путь —
Ни в чем душе не изменяли.
Любимый, долго-долго будь…

Моими стали навсегда
Твои — удача с неудачей.
Твоя беда — моя беда.
Ты наказанье, — не иначе.
Любимый, долго-долго будь…

Всю душу — грешному отдам,
Что нелюбимая — я знаю.
Ты — радость с горем пополам.
Ты — рана свежая, сквозная.
Любимый, долго-долго будь…

Живу на медленном огне,
А ты — мое благословленье.
Ты — счастье, посланное мне.
За что — за долгое терпенье?
Любимый, долго-долго будь…

Мой милый, как тебе помочь?
(Все говорят — за славу платит)
Храню тебя и день и ночь —
Пока меня на это хватит.
Мой милый, как тебе помочь?…

Любимый, долго-долго будь…
Один, — со мною, — без меня ли.
Стихи — твой воспаленный путь —
Ни в чем душе не изменяли.
Любимый, долго-долго будь…

Больно

С детства болел я «мукой слова»
(из разговора Есенина с И. Розановым)

Какая у меня жизнь? Где она? Да у
меня даже своего угла нет. Я живу
как беспризорный! Нет у меня ничего.
(из разговора Есенина с П. Орешиным)

Мой покой, тебя я не нарушу.
Тишина, сегодня ты права.
Больно ведь открывшуюся душу
День и ночь выплескивать в слова.

Больно близких бить нетрезвым криком,
На чужих коленях слезы лить.
Все кругом толкуют о великом —
Так недолго малое спалить.

Больно, что деревню город ранит.
На дрова пошел вишневый сад.
И жалеть теперь никто не станет
То, что не воротится назад.

Больно в бесприютности холодной
По ночам рубахи ворот рвать.
Даже сытый — все равно голодный,
Угол нужен — столик да кровать.

Больно очень вспоминать о детях.
Дочка — прямо вылитая я.
Хочется под Новый год одеть их
И украсть свое же — не тая…

Больно мне, покой, — тебя нарушу.
Оттого и кругом голова,
Что теперь уж невозможно душу
С болью не выплескивать в слова.

Предчувствие

Я понимала, что переделывать его не нужно!
Просто надо помочь ему быть самим собой!

Пришел Есенин. Мы уже встречались очень
редко, но тревога за него была еще сильней…
(А. Миклашевская)

Ребенок он — совсем еще ребенок, —
Всему на свете радуется — смерть.
Все пробует, — а хватит ли силенок
Чего-то очень важное посметь?

Конфузливость его мила по-детски, —
Порою, руки некуда девать.
И разговор не клеится по-светски,
А «да» и «нет» приходится кивать.

Мне не шепчите, что он слишком пошлый, —
Он для игры не годен в подлеца.
Ведь потому, — во всем такой дотошный, —
Себя не смог распутать до конца.

В кафе однажды процедил сквозь зубы
Для тех, кто жаждал всяких выкрутас, —
Не ждите, я не буду нынче грубым —
Там Маяковский ждет — мне не до вас.

А вот недавно — день его рожденья.
Он сам, — одетый в пушкинский костюм.
Волшебная игра воображенья —
И трезвый — до застенчивости — ум.

Но откровенность взгляда — душу студит. —
Измученный ребенок — крест несет.
И ясно очень — скоро что-то будет,
Глаза отводит, а меня трясет…

В Ленинград

Я поеду совсем, совсем. навсегда в Ленинград,
буду писать. Я еще напишу, напишу!
(Из разговора Есенина с И. Евдокимовым)

Надумали, — в Германию — лечиться!
Им это надо — мне-то — на черта?!
Другому предложи, — тот и помчится,
Моя граница — Красная черта.

Я там не напишу и пару строчек,
В деревню надо — все тогда пройдет.
А мне врачи — Послушайте, милочек,
Рука отсохнет, горлом кровь пойдет…

А графская семья — терпеть нет силы,
Хотя и Соня — очень добрый друг.
«Великим старцем» сколько не насилуй —
Не стану я другим с чего-то вдруг.

Москву люблю, — особенно ночную,
Когда луна и кто-то ближе всех, —
Тогда, куда глаза глядят кочую
До самого утра — и грех, и смех…

Собраньем разродился. Наконец-то!
Не терпится дождаться, полистать.
Как на ладони — никуда не деться,
Серьезным надо непременно стать.

С начала бы начать, — чем черт не шутит.
Журнал открыть, отречься от эстрад.
В Москве нельзя — тут всякий воду мутит,
Вот думаю, — поеду в Ленинград.

Прощание

Я ведь «божья дудка». Это когда человек тратит
из своей сокровищницы и не пополняет. Пополнять
ему нечем и неинтересно.
(из разговора Есенина с Е. Устиновой)

Над «Черным человеком» Есенин работал два года.
Эта жуткая лирическая исповедь требовала от
него колоссального напряжения.
(В. Наседкин)

Ну, вот и все. — Чего теперь бояться?
О чем жалеть? — Я вовсе не смешон.
На роль провинциального паяца
Другой — моложе — будет приглашен.

Прости меня, мой чернобровый Ангел,
Хранитель мой и самый верный друг.
Лишь ты одна в своем священном ранге
Надеешься найти спасенья круг.

А ты чего, девчонка Изадора?
Любовь твоя, — как к заднице репей.
Не поминай вчерашнего раздора —
Я отскандалил надолго теперь.

Да, Зина, ты — актриса. Помнишь роль-то?
И наш театр в уютненьком дупле?
Ну, я спокоен — в доме Мейерхольда
И ты и дети — будете в тепле.

Глумишься, Клюев, — Миколай смиренный?
Кто нашу дружбу-распрю разберет?
Ты мой учитель необыкновенный,
И Блок учитель — совесть не соврет.

Давно пишу дешевые поделки.
Я — «божья дудка» — потому иссяк.
Стихи теперь — больничные сиделки,
Ночь коротаю с ними так и сяк.

Не надо никакой шумливой славы,
Покоя бы в какой-нибудь глуши.
Пылятся ненаписанные главы
О Пушкине в запасниках души.

Писать ведь надо непременно просто.
Недавно понял — это и трудней.
В вороньем крике старого погоста
Далекое и близкое — видней.

В отличие от всяких прочих «истов»
Я Родину храню в душе своей,
И слов ищу болезненных, но чистых —
Для них же слово — вроде воробей.

А Родина? — В манерах, в «фу», в «фанфарах».
Все думают — друг другу нос утрут.
Гляжу на них, погрязших в склочных сварах —
От скромности такие не умрут.

В который раз себя внутри кромсаю —
Как до смешного короток наш век.
Живу, живу и вдруг — себя бросаю, —
А ты приходишь — Черный человек.

Ну вот и все. — Чего теперь бояться?
О чем жалеть? — Я вовсе не смешон.
На роль провинциального паяца
Другой — моложе — будет приглашен…

Англетер

Моя жизнь? Вот она в моих стихах. Этого у
меня никто не отнимет. Я знаю, что у меня
синие глаза, светлые волосы, легкая походка,
но любят меня за стихи!
(Есенин в разговоре с П. Орешиным)

Опять, опять пришел ко мне
Покойник черный.
Удрал на розовом коне
Покой никчемный.

Знакомец скалился в лицо,
Глазами хлопал. —
Гляди-ка, капает винцо
Мозгами об пол.

Куда? Куда его теперь,
Ну, коли снится?
Очнуться б, вытолкать за дверь
На колеснице.

Очнуться б, крикнуть —
Кто-нибудь!
Держите, дьявол!
Стучать, стучать
Куда-нибудь —
Пустите, я мол…

Там будь. что будет, пусть стихи
Мои не тронет.
Все остальное — пустяки —
Дерьмо не тонет.

Налью, налью ему чернил,
Чернил из вены.
Он там такое сочинил —
Черней измены.

Не оглянувшись, руку дал. —
Зовет, похоже.
Зовет с собою. Но куда?
Мороз по коже.

Сомненье душу бередит.
С последним вздохом —
Не будет встречи впереди,
Как пес издох он…

Куда-то канул целый Мир
В глазах открытых.
Теперь там вакханальный пир
Могил отрытых.

Теперь там темень, лебеда, —
А здесь — все вьюга
Да одинокая беда,
Как птица с юга.

Морозным воздухом дыша,
Чтоб не убиться,
Его тревожная душа —
Теплом клубится.

Ее живую — не елей
Разносит ветер.
Тревожней стало и теплей
На белом свете…

Комментарии  

0 #1 Анна Танеева 25.10.2012 18:29
Александр Васильевич,Вижу , что Микола Клюев вам даже не однофамилец! Спасибо за добрые слова о Гале. Спасибо за светлую грусть о Есенине от нас с Галей. Анна Танеева-Бенисла вская.
Цитировать

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика