Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58548068
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
1077
16647
17724
56248947
601890
1020655

Сегодня: Март 19, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

СТЕПНОЙ Н.

PostDateIcon 29.03.2017 19:24  |  Печать
Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 
Просмотров: 3282

Два основных момента врезались мне в память о Есенине — встреча с ним на похоронах Ширяевца и ночь, проведенная в моей комнате. Александр Ширяевец, широкоплечий сильный малый, ушел сразу, и потому не верилось нам, его друзьям, что больше с нами не будет волжского соловья. Из больницы его привезли в Дом литераторов, а оттуда на Ваганьковское кладбище. После похорон, возвращаясь с кладбища, пред нами встал вопрос о том, — устроить ли тризну сейчас, или отложить. В конце концов, решили устроить сейчас же.

Место в Доме Герцена. Отправились закупать необходимое. Комната, в которой мы расставили вино, закуски, была маленькой, да к тому же переполненная народом.

Пред тризной сделал доклад В. Львов-Рогачевский. Кто-то причитал стихотворение «Запевку», затем кто-то отрывок из поэмы «Палач», и вдруг выступил юноша в сером костюме, с синими глазами-васильками. Он тряхнул кудрями цвета ржи и продекламировал свое стихотворение, посвященное Ширяевцу.

Мы теперь уходим понемногу…

Это и был поэт Сергей Есенин. За ним Орешин обрушился на условия, окружающие писателя. Возражали… Отрыв от производства… Неправда. Вдруг затрещали, зазвенели стаканы на столе. То стучал Есенин кулаком. Он стучал и кричал. Крик его был отрывист и бессвязен:

— Пропала деревня, вытравляется из неё всё русское, — вот что было основным в его крике.

Вскочили и остальные, принялись что-то кричать свое. Им отвечали — цела деревня! Цел русский народ. Только пахать будет по-другому! Долой соху!

Орешин кричал:

— Вот погиб так в два дня по-глупому беспризора Ширяевец, так погибнет и деревня.

Кто-то плакал, кто-то ругался. Шум прервал своим сочным стихотворением М. Герасимов. Он читал посвящение Ширяевцу.

Наступил вечер: ушел Львов-Рогачевский, за ним потянулись и присутствующие здесь несколько женщин.
Есенин бросил Клычкову, склонившего голову на стол:

— Ты что же не пьешь? Вон сколько еще вина, надо допить, чтобы память была крепче.

Клычков что-то сказал ему, а Орешин опять вскочил, надрывно закричав:

— Так больше не должно продолжаться!..

Опять вскочили все и принялись кричать, никого не слушая. Есенин с налившимися расширенными глазами, схватил стул и ударил им о стол. Подскочили, свалились стаканы. Я, памятуя о том, что дал слово о сохранности инвентаря, принялся призывать к спокойствию и добавил, что сейчас время наше, мы живем по-настоящему, и творчество наше сейчас высоко сверкает с вершины. Помех ему никаких нет.

— Есть, есть!.. — закричал Есенин.

— Кто это есть? — спросил я.

— Город, город проклятый…

Но дальше не дали ему говорить. Кто-то затянул вечную память, кто-то интернационал. Я сгреб все уцелевшие стаканы вместе с скатертью в корзину. По домам… Общая тризна кончилась…

***

Это было летом 1925 года. В час ночи ко мне звонок. Я измучился за день. Устал, досадно было вставать.
— И кто по ночам шляется, — ругался я, открывая дверь…

Просунулась голова — рыжая борода, большие голубые глаза — это был поэт Муран.

— Здравствуй, я из Баку.

Знал я Мурана давно, вместе мы работали на Волге в Самаре. Варили мы раз с ним в голод — принесенное им в кармане пшено, варили и всё пробовали, скоро ли сварится пшено, а когда оно было готово, то его уже не было в котелке, всё мы съели, пробуя…

— Ну, хоть ты мне и приятель, но по ночам шляться не годится, — заругался я.

Муран вобрал широким носом воздух и, сморщив лицо, сказал:

— Больше мне к тебе и ходить некогда, кроме как ночью. У меня есть вино и я не один.

— Ну, хорошо — кто еще есть, идите ко мне, и дверь закройте, в коридоре нечего шуметь, чай люди спят.

Я вошел в свою комнату, открыл электричество, вслед за мной ввалился Муран, а за ним Есенин.

— Сережа и ты? Ну, извиняюсь, что руганью встретил, садитесь!

Он снял шляпу и уселся.

Кудри его уже не так сочно вились, как раньше. Было что-то сухое в лице, Муран поставил три бутылки на стол:

— Это, брат, хорошее кавказское, прямо из Баку привез тебе подарок.

Они оба были навеселе. Я хотел сохранить тишину в комнате, но считал неудобным предупредить гостей. Муран налил стаканы.

— Со свиданием, Степной! Что у тебя нового?

Я взял две книги «Сказки Степи» и дал одну Мурану, другую Есенину.

— Вот тебе, Сережа, за то, что ты смотрел «Бакинские вышки». Я там был еще мальчиком.

Есенин перелистал книгу, сунул её в карман, потом поднял стакан.

— Так значит за «Сказки»!

Вино было мускат, крепкое. Муран выпил и прочитал стихотворение. Читал и Есенин, он был в ударе. Вот тут-то я и почувствовал острую печаль в нем: «Гой ты, Русь, моя родная, хаты — в ризах облака…»

Муран делал замечания, говорил, что в Баку Есенин не дал специфически бакинского, чтобы пахло нефтью, огромным ритмом новой идущей техники по обработке черного золота — нефти.

Я заметил, что когда-то в юности (мне было тогда 16 лет), был я в Баку, но до сих пор передо мною стоят эти сотни вышек, и постоянно отправляющиеся поезда, подвозящие рабочих.

— Наблюдать вышки, — закончил я, — там есть что взять, но есть там, что и оставить, а оставил ты там, Сережа, как букет незабудок, — сорванный и постоявший в банке с водой, — свою свежесть.

Вспоминали, пили.

Есенин говорил о том, что на днях едет на свадьбу к сестре, в Рязанскую губернию. Муран собирался ехать с ним.

Я нарочно хотел, чтобы они вели себя смирнее. Я состоял товарищем председателя ревизионной комиссии в доме и должен был пример подавать — ночью не тревожить соседей шумом.

Согрел чайник чая и согрел чайник вина; причем из чайника с вином я перелил половину чайника в чайник с чаем, думал, что они не станут чай пить, опьянения будет меньше, но когда выпили, то Муран схватился за чайник с чаем, посмотрел на меня и сказал:

— Вот, Сережа, я раскрыл секрет его хитрости.

Коротки июльские московские ночи, да и светлы, будто то не ночи, а сумерки.

Есенин поднял бокал с вином — пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха, все равно любимая отцветет черёмуха.

— Но у тебя не черёмуха, а только тополь.

Сережа потянулся на стол, хотел достать веточку от тополя, что рос перед окном. Я забеспокоился, как бы он не полетел со стола; он тянул за ветку, она не поддавалась, и когда он ещё сильнее напрягся, то веточка оторвалась, но и он по инерции полетел с веточкой со стола, а за ним мой стол, на котором были рукописи и посуда. Тут я возмутился - было досадно за то, что шуму много сделал он, и ещё досадней за посуду. Но он встал на кресло и, ещё больше смеясь, закричал:

— Струсил, что непорядок!

Топнул ногой. Кресло подалось, подломилась ножка…

Коротки июльские московские ночи. В окно уже глядел утренний рассвет.

Вошла девочка, что жила через одну комнату, и спросила спички. Она разводила примус на кухне для утреннего чая. Услыхала, что я не сплю. Поднималась она рано, в шесть часов утра. Есенин вдруг встал перед ней в позу, приложил руку к сердцу и вымолвил:

— О, вы, прелестная принцесса полей ржаных!..

Мне было неловко, девочке всего 15 лет и отсюда, конечно, я отвечал перед её матерью, которая мне всё доверяла. А тут ещё Муран подхватил и тоже начал воспевать её красоту.

— Расскажи-ка, лунный луч, где ты ночку ночевал?

Девочка остановилась, обрадованная звучными стихами, не хотела уйти; я взял её за руку и вывел. А она забыла поставить чайник — ждала, когда выйдут поэты.

Когда в соседнюю, напротив комнату, забежал луч солнца, раскрасил и отдался, отразился через стекла и ко мне в комнату, Сергей потянулся.

— Ну, Муран, видишь, солнце хоть отраженным светом, да приходит к нам. Пойдем!

Я проводил их до двери и махнул рукой:

— В следующий раз приходите днем, а по ночам не шляйтесь.

И вот уже нет его.

Опуская Сережу в могилу, я вдруг услышал, как мать Есенина, подняв такие же синие глаза, как у сына, — заплакала, причитая тем же старым, напевным ритмом:

— И на кого ж ты меня покинул, сынок, сынку… ой, Сережа, дорогой, ласточка моя, березка родная…

(Н. Степной. Собрание сочинений в 10 томах)


Степной Н. (настоящая фамилия: Афиногенов Николай Александрович, другие псевдонимы: Наровчатский, Старый, Норский) (8.10.1878, Наровчат Пензенской губернии — 25.06.1947, Москва) — прозаик, публицист, издатель.
Был известен как прозаик в 1920-е гг. В 1927-1929 гг. вышло полное собрание сочинений Степнова в 10 томах. Среди его романов есть и автобиографические («Семья», «Дети»), некоторые его произведения были написаны на оренбургском материале и печатались в Оренбурге. Очень многое сделал Степной для организации литературной жизни в Оренбуржье.
Степной был самоучкой. Его отец — волостной писарь, мать писать не умела, но читала. Степной учился в земской школе, два месяца был послушником в монастыре, начинал заниматься в училище садоводства и лесоводства, работал на железной дороге. Как и Горький, Степной много странствовал, побывал на Волге, на Кавказе, в Крыму. Возвращаясь с Японской войны (1905 г.), он остановился в Томске, поступил на одногодичные курсы лаборатории Титова. В 1905 г., вместе с другими, в здании службы пути Степной «был предан сожжению», случайно спасся. Когда возвратился в Наровчат, то, по подозрению в организации забастовки, был арестован, отсидел несколько месяцев. В 1906 г. Степной приехал в Оренбург, где открывалась вольная высшая школа, но оказалось, что программа у нее смешанная: для средней и высшей школы. Лекции Степной слушал две зимы, служа в то же время конторщиком в торговом предприятии (был членом правления союза торгово-промышленных служащих).
В Оренбурге Степной вместе с группой демократически настроенной интеллигенции организовал издание газеты социал-демократического направления «Простор» (1907), в которой помещал свои статьи за подписью Наровчатский («Серый труд») — № 1, 9. Официальным редактором считалась жена писателя. Но за публикацию в газете антиправительственных материалов А.В. Афиногенова, не имея возможности заплатить штраф, вынуждена была отправиться в тюрьму с малолетними детьми — дочерью и сыном Александром, впоследствии ставшим известным драматургом. Сотрудники газеты и друзья Афиногеновых заплатили штраф, но в апреле по решению суда газета была закрыта, Степной попал на год в тюрьму, жене же с детьми удалось скрыться.
После отбытия срока заключения Степной уезжает из Оренбурга на два года; вновь странствует. Вернувшись в 1910 году в Оренбург, он продолжает заниматься издательской и редакционной деятельностью. Благодаря ему, в Оренбурге появляются альмонахи и литературные сборники «Серый труд» (два выпуска — 1910 и 1923), «В родном углу», «Степь» — пять выпусков (1914, 1915, 1916, 1917), в которых, кроме Степного, публиковал свои произведения А. Мокшанцев, А. Завалишин, Л. Исаков, М. Герасимов, Н. Постников и другие. Сборник «Серый труд» (1913) и «В родном углу» были конфискованы. В одном из писем из Оренбурга в Лозанну Н.А. Рубакину (от 03.12.1913) А. Завалишин сообщал: «Оренбургский местный кружок литераторов, в который недавно вступил и я, выпустил сборник под названием «Серый труд» — 2-е издание Н. Степного при участии господина Мокшанцева и других. Через месяц после выпуска этого сборника полиция внезапно стала конфисковывать в магазинах этот сборник. Господин Афиногенов просит меня послать Вам для отзыва один экземпляр этого сборника. Покорнейшая моя просьба состоит в следующем: дать отзыв, если можно, в каком-либо периодическом издании и кроме того, сообщить письмом мне также отзыв, чтобы я мог успокоить господина Афиногенова, который сильно желает иметь Ваше слово о его «детище»».
В Оренбургских архивах сохранилось прошение мещанина города Наровчата Пензенской губернии Н. Афиногенова, проживающего на Самарской улице Форштадта, в доме Авдеевой, на имя главноначальствующего Оренбургской губернии от 12.08.1914 года с просьбой о разрешении издавать и редактировать еженедельную газету «Моя газета». Разрешение было дано 20.08, но уже 15.11.1914 году издание и редактирование газеты Степного передается М.С. Муравьеву. Делая обзор жизни писателя после первого оренбургского периода, Л.М. Клейнборт писал: «Отложив немного денег, Степной уехал в Льеж в надежде там доучиться, увлекся заграничной жизнью; пробыв год в Париже и Берлине, вернулся в Петербург, где слушал лекции в народном университете. Опять уехал в Оренбург, откуда в качестве рядового попал через Архангельск на французский фронт. Воевал в ударных колоннах рядовым. Вернулся уже в дни революции».
После февральской революции Степной избирается делегатом от русских войск во Францию на I съезд рабочих и солдатских депутатов. Уехать из Франции ему помог генерал А.А. Игнатьев. В июне 1917 году писатель был избран членом ВЦИК, в октябре — членом предпарламента при Временном правительстве, участвовал в штурме Зимнего и не прекращал писать статьи в газетах. Будучи направлен в Оренбург для работы среди казаков, Степной с увлечением занялся любимым делом — издательством газеты («Голос трудового казачества»), га страницах которой часто появлялись его произведения. Много сил он отдавал союзу краевых писателей, куда привлек А. Ширяевца, И. Батрака, М. Герасимова, Л. Исакова, Л. Котомку и других. Союз устраивал обсуждения произведений местных писателей, литературного «утра», на страницах газеты «Голос трудового казачества» шли дискуссии об уставе союза писателей, о создании «храма музы», но вступление в Оренбург дутовских войск помешало осуществлению его планов. Не успевший уехать Афиногенов прочитал расклеенный по городу приказ Дутова, — за поимку Н. Степного, члена ВЦИК и редактора газеты, было обещано 10 тысяч рублей. Степному удалось избежать ареста и уехать в Самару, где он встретился с А. Неверовым, тоже начинавшим свою литературную деятельность в Оренбурге. В 1921 году Степной вместе с Неверовым ездил в Ташкент, а в 1922 году переехал в Москву, состоял членом «Кузницы» и ВАПП.
Афиногенов объездил весь мир, но временами жил в одиночестве, среди девственных уральских степей, губерлинских гор, в казахских и башкирских аулах, записывая легенды и предания. Именно в Оренбуржье Степнов попробовал осуществить поставленную перед собой и единомышленниками цель: «Освещать природу, быт и жизнь как аборигенов — киргиз, башкир и казаков, так и новосел; установить разницу между прошедшим и настоящим в бытовом отношении; создать так называемую областную, окраинную литературу — вот чем задался наш кружок, к которому я принадлежу. Сборник печатаем до 1000 экземпляров. Район распространения — Асхабад, Ташкент, Оренбург, Самара, Орск, Актюбинск, Илецк, ВерхнеУральск, Троицк, Томск, Омск и Ново-Николаевск». Осуществляя эту задачу, Степной издал в Оренбурге литературный сборник и свои книги «Записки ополченца», «Сказки степи». Наиболее «оренбургской» и художественной ценной можно считать последнюю, куда вошло 27 разных по жанру произведений, насыщенных этнографическими деталями, описаниями обычаев казаков. Другие произведения Афиногенова интересны как первые отклики на события в стране, но писателю, по мнению критиков, не всегда хватало терпения, а может, времени для художественной отделки своих работ.

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика