Анна АНТОНОВСКАЯ
Из встреч с Сергеем Есениным особенно запала в память одна. Был у нас общий друг — крестьянский поэт Александр Ширяевец. Волжанин, он словно выражал собой и речную ширь Волги и неуемный степной простор.
Странной, какой-то тропической болезнью заболел Александр Ширяевец. Прошелестела коса над полем, упали васильки. На больничном листе в графе «Год» зафиксировали: 1924-й.
Хоронили Александра Ширяевца на Ваганьковском. Синий, совсем синий полдень как бы нехотя спустился с небосклона и грустно повис над акварельно-нежными березами, над задумчивыми, слегка дремотными, тронутыми временем липами.
Сергей Есенин вглядывался в замершие черты друга так, словно стремился перенести их в свое сердце. И внезапно над гробом звонко и трепетно запел соловей. В полдень запел! Есенин слушал, закинув голову. Не только мне — многим показалось, что лицо его тронула пусть горькая — и все же улыбка. «Умру, положите меня здесь, рядом с Александром. И пусть и надо мной запоет соловей».
Ушли знакомые, остались друзья. И долго-долго еще стояли мы над свежим холмиком. Потом Есенин что-то шепнул Андрею Соболю, и тот передал мне просьбу Сергея Александровича поехать с ними в Дом Герцена на литературную тризну.
По улице Сергей Есенин шел особо легкой походкой, будто лишь чуть касался тротуара. Светлая фетровая шляпа, как лодка, колыхалась на золотистой волне.
Оказалось, что я была единственной женщиной на этой тризне. Читка стихов шла по кругу, много читали Ширяевца, и в стихах его отзывалась ушкуйная сила, вспыхивали и гасли костры.
Есенин опустился на стул рядом со мной и смущенно принялся заготовлять для меня бутерброды, стараясь незаметно придвинуть ко мне тарелку.
Относилась я к Сергею Есенину с предельной нежностью старшего друга. Он это чувствовал и плати мне скрытой благодарностью. Я попросила его прочитать, что он хочет. Он охотно согласился. В голосе его, так показалось мне, кипела слеза.
Он встал. И словно ожило недавно им виденное: комната расплылась, снежные сугробы завалили поле, вздрогнули не дуге колокольчики, появился сумрачный ямщик черном кушаке, засвистал в морозном ломком воздухе кнут.
Годы молодые с забубённой славой
Отравил я сам вас горькою отравой…
Читал Сергей Есенин! И как хорошо — не то слово, — как дивно читал!
Эй. ямщик, неси вовсю!
Чай, рожден не слабым!
И внезапно, с отчаянным задором Есенин выкрикнул:
Душу вытрясти не жаль по таким ухабам
Зная о моих чувствах к Есенину, Иван Пиблудный, ученик Сергея Александровича, однажды принес мне фотографию поэта. Он сказал, что такой фотографии ни у кого и не будет. «Переснимите и верните мне карточку».
Я увеличила и повесила портрет у себя в комнате. Думаю, Приблудный был прав: такого Есенина никто видел.
Снились мне пастбища, снились луга мне,
Этот же сон, на сон не похож.
Тополь на севере, тополь на камне,
Ты ли шумишь здесь и ты ли поешь?..
Это стихотворение, посвященное Сергею Есенину, Иван Приблудный принес мне вместе со слезами о своем друге-учителе…
Последняя встреча перед отъездом в Ленинград.
Окончился вечер поэтов Московского цеха поэтов в том же доме Герцена. В зале погасли электросвечи, не хотелось расходиться.
Небольшой группой мы разместились внизу вокруг столиков. Как водилось, все стали просить Есенина прочесть что-либо.
— Что же вам прочесть? — спросил поэт.
— «Черного человека»,— попросила я.
И «Черный человек» трагично прозвучал в наступившей тишине. На последних словах: «Я один… и разбитое зеркало» — Сергей Есенин махнул рукой и долго сидел молча, как бы порывался что-то сказать, но не сказал…
Да и нужны ли слова тому, кто поет так, как в сто лет раз поет полуденный соловей!..