ЯКОВЛЕВ А. Жертва вечерняя.

30.11.2005 00:00  | 

Рейтинг:   / 2

Алексей ЯКОВЛЕВ

Версия

От автора

Я драматург.
Конструктор сюжетов.
Мое дело самому «выстроить» сюжет либо разо¬брать «по винтикам» то, что сконструировала сама жизнь.
Но это часто одно и то же. Хороший драматург только повторяет Господа Бога.
В Эльсиноре до сих пор стоит замок Гамлета, а в Вероне влюбленные клянутся в вечной любви на могилах Ромео и Джульетты.
Когда я брался за пьесу «Англетер», моя задача казалась предельно простой: ответить на вопрос, что произошло с Есениным в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года в ленинградской гостинице. (А точнее, как записано в акте судебно-медицинской экспертизы, «от 3 до 4 утра».)
А произойти могло следующее:
1. Самоубийство больного, убежавшего из больницы, спившегося поэта «в момент тяжелой душевной депрессии».
2. Самоубийство как протест бывшего «самого яростного попутчика» против новой политики большевиков.
3. Убийство:
а) с целью ограбления,
б) на любовной почве,
в) политическое убийство.
Других вариантов, кажется, нет?
Стоп!
Виктор Ардов в своих воспоминаниях упоминает о некоем человеке, рассказавшем ему, что Есенин повесился случайно. Ожидая кого-то и желая (поразить? развеселить? припугнуть?), он инсценировал самоубийство, забыв открыть дверь, запертую изнутри. Итак, вот еще одна версия.
4. Несчастный случай.
Почему-то все современные исследователи этот рассказ Ардова начисто отметают как «обидный» для великого поэта.
Но Дункан в своих заметках о Есенине описывает случай 1923 года в Париже. Она вошла в номер отеля и оцепенела. На люстре висел Есенин. Она закричала. Есенин выпрыгнул из петли и долго хохотал над ней.
Правда, четвертая версия, похоже, отпадает сразу. Если мы вспомним резаную рану на правой руке, выше локтя, лужу крови в углу номера, рубашку в крови, то можно смело вычеркнуть ее из нашего списка. Так не шутят!
Слишком мало мы еще знаем Есенина. Знаете ли вы, например, из какого дома уехал Есенин на вокзал 23 декабря 1925 г., уехал в Ленинград, чтобы больше не вернуться?
Зять Есенина Наседкин считает, что из дома Софьи Андреевны Толстой, не попрощавшись, погрузив с помощью своего племянника на вторые сани три своих огромных американских чемодана-шкафа с всеми бумагами, архивами и вещами. Но это не так.
«Тот последний есенинский дом вы все прекрасно знаете. Это дом Воланда — «Садовая 302-бис» из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита». И вышел он из той самой «нехорошей квартиры», прототипом которой послужила квартира № 38, мастерская художника Якулова.
Вот что пишет в своих воспоминаниях о Булгакове его сосед по этому дому В. Левшин:
«Студия Якулова пользовалась скандальной известностью. Здесь, если верить слухам, появлялись не только люди богемы, но и личности сомнительные, каких немало расплодилось в эпоху нэпа».
Добавим от себя, что не чуралась этой квартиры и партийная элита, с которой был близок Г. Якулов. Именно по заказу своих бакинских партийных друзей Якулов выполнил памятник двадцати шести бакинским комиссарам. Его другом был и П. И. Чагин, которому Есенин посвятил «Персидские мотивы».
В этой квартире Есенин впервые увидел Айседору Дункан. Из этой квартиры он отправляется в свое последнее путешествие и поселяется в Ленинграде в гостинице «Англетер» в № 5, в котором зимой 1922 года провел медовый месяц с Айседорой. Но послушаем В. Левшина:
«В конце декабря 1925 года поздно вечером слышу громкие голоса на лестнице. Выхожу на площадку; сверху спускаются несколько человек, среди них — Шиф (жена Якулова) и Есенин. Он — в тяжелой распахнутой шубе, в бобровой шапке. Явно навеселе: возбужденно разговаривает, размахивает руками. Подолгу останавливается на ступеньках. Его уговаривают поторопиться («На поезд опоздаешь!»).
А через несколько дней его уже хоронили…»
Чем больше я погружался в материал, чем внимательней вчитывался в документы, тем больше возникало недоверия к официальной трактовке есенинской трагедии.
Напомню ее коротко по самой, пожалуй, популярной книге Е. Наумова «Сергей Есенин. Личность. Творчество. Эпоха» (Лениздат, 1969 г.).
«В 1925 году Есенина видели надломленным, мрачным, часто нетрезвым… Вскоре появляются еще более грозные симптомы: начинает развиваться мания преследования, ему кажется, что за ним следят, даже покушаются на его жизнь… 21 декабря, вопреки предписанию врачей, он покидает клинику для нервнобольных и 23 декабря неожиданно уезжает в Ленинград… Его отъезд из Москвы был похож на побег… В ночь с 27 на 28 декабря он повесился на трубе парового отопления, не сделав из веревки петли, а обмотав ее вокруг шеи. Одной рукой он держался за трубу, может быть, в последнее мгновение у него еще мелькнула мысль о жизни. Но было уже поздно. Есенин умер не от удушья, а от разрыва шейных позвонков… Трагическая смерть поэта безусловно была связана с его неуравновешенным душевным состоянием. Она произошла в один из жесточайших приступов меланхолии и пессимизма…»
Не ясно, почему фотокопия «предсмертного стихотворения» помещена в книге Наумова, хотя автор не упомянул о нем ни слова?
Да потому, что эта «написанная кровью» записка — единственная, если так можно выразиться, улика самоубийства. И, может быть, даже вопреки воле автора фотокопию втиснули на 435-ой странице. Ибо без этой «иллюстрации» то, что написал Наумов, выглядит не слишком убедительно. Вчитайтесь, «Он повесился… не сделав из веревки петли, а обмотав ее вокруг шеи…»
И дальше Наумов пишет: «Одной рукой он держался за трубу, может быть, в последнее мгновение у него еще мелькнула мысль о жизни…» Не держался он за трубу, а так ухватился, что руку наутро с трудом оторвали от трубы. И петли не сделал, и за трубу схватился намертво — хотел ли он вообще умирать?! Конечно, хотел, скажете вы. Вот же только что написанные кровью стихи, оставленные на столе.
Самое интересное, что стихи эти на столе не лежали. Уже после того, как наутро Есенина вытащили из петли, эту записку нашел в кармане своего пиджака В. Эрлих и вспомнил, что прошлым утром, кажется, эту самую записку сунул ему в карман Есенин.
А теперь представим на секунду, что записки этой Эрлих в своем пиджаке не нашел. Или этот Эрлих случайно, как Берлиоз у Булгакова, в это утро под трамвай попал вместе со своим пиджаком. Что бы было?
А вот что. Под самым потолком пятого номера в «Англетере» находят Есенина, который висит на обмотанной вокруг шеи веревке, ухватившись правой рукой за трубу отопления. В районе локтевого сгиба на правой руке имеется рваная рана. Кровь из раны густеет в луже в углу номера, под трубой. На лбу Есенина «вмятина, под левым глазом синяк». И это все называется — «повесился»?..
Надо ли говорить, как к месту оказалась случайно найденная в кармане чужого пиджака записка, кажется, та самая, которую положил еще прошлым утром Есенин. И сегодняшняя кровь в углу номера, под трубой, в один миг стала той кровью, которой написана вчерашняя записка. И газета на следующий день перепечатывает эти «написанные кровью стихи» и ставит под ними дату — 27 декабря 1925 года. В автографе, кому бы он ни принадлежал, никакой даты нет. Так на наших глазах создана легенда найденной на месте самоубийства записки.
Для чего? Да для того, чтобы доказать, что было самоубийство! Если в первый же день после его гибели не стеснялись так подтасовывать факты, значит, для этого были более чем веские основания.
Об этом подлоге Наумов не упоминает ни слова, впрочем так же, как и о распоротой правой руке, о луже крови, о пятнах на рубашке. Потому что эти факты никак не укладываются в его расплывчатую версию «трагической кончины» в результате «жесточайшего приступа меланхолии и пессимизма».
Действительно, последние два жутких года после возвращения из-за границы дались Есенину очень тяжело. Его видели мрачным, и подавленным, и пьяным. Но эта жуть не результат каких-то маний и фантазий. К концу 1925 года на Есенина заведено семь уголовных дел. За два года! Его ищут судебные исполнители, его выслеживает милиция. Несколько дел переданы в ГПУ. В сентябре 1925 года с него берут подписку о невыезде. И в нервную клинику он ложится, чтобы избежать предстоящего суда. И в Ленинград он не «бежит» из больницы. Он заранее, за две недели до приезда, дает телеграмму о том, что «переезжает жить в Ленинград».
Все это такой серьезный исследователь, как Е. Наумов, не знать просто не имеет права. И никакой «жесточайшей меланхолии» в последние дни никто из окружавших Есенина не замечал. Наоборот, он всем говорил, что приехал в Ленинград начать новую жизнь, выпускать двухнедельный журнал, работать, привез с собой все свои архивы и документы.
Почему же Е. Наумов делает такой неуверенный, убеждающий скорее самого себя, чем читателя, вывод: «Трагическая смерть поэта безусловно была связана с его неуравновешенным душевным состоянием»… Не явилось причиной, а «была связана»… Туманно… Чего же опасается Е. Наумов?
Буквально через страницу исследователь проговаривается: «…враги советского государства пытались по-своему истолковать гибель поэта, изображая дело таким образом, что якобы лирике вообще нет места в революционной эпохе». Но это же сказал не враг советского государства, а в то время еще член Политбюро, «победитель гражданской войны» Л. Д. Троцкий. Но…  «По своей сути такое объяснение ничем не отличается от того, что писала о смерти Есенина белоэмигрантская печать, например, газета «Руль», стремившаяся возложить вину за смерть поэта на большевиков».
Вот, значит, как… Дело-то оказывается гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд,- если не веришь в самоубийство, оказываешься пособником врагов и слева и справа! Тогда становится понятным, почему так стремительно появились легенды о «прощальной записке» и о «жестокой меланхолии».
Меня озадачила, например, женщина, безумно любившая Есенина. Галина Бениславская застрелилась на его могиле ровно через год в декабре 1926 года. Но не 27 декабря, а третьего! Почему? Она застрелилась третьего, после пяти (!) осечек. Она их отмечала карандашом на коробке папирос «Сафо», любимых папирос Есенина. Значит, настаивала именно на третьем декабря! Загадка. И ключ. Специально для тех, кто пытается раскрыть эту тайну.
А если не самоубийство, а инсценировка. Почему тогда такая грубая инсценировка? Почему убийцы даже не старались замести следы?.. Еще одна загадка… Еще ключ…
В рукописном отделе Пушкинского Дома мне удалось прочитать написанные на четырех тетрадных страничках в клетку воспоминания Полины Юльевны Бокль, подруги Бениславской. Всего четыре странички, исписанные нетвердой старушечьей рукой фиолетовыми чернилами где-то в начале шестидесятых годов. Потрясает последняя фраза: «К сожалению, Полина Юльевна закончить свои воспоминания не смогла, т. к. вчера скончалась». Чья-то тоже нетвердая подпись и дата.
О чем же за несколько дней до смерти решила рассказать людям старая женщина, так же, как и Бениславская, сотрудник ЧК — ОГПУ с 1918 года? Пережившая ужас сталинских лагерей и все-таки не сломленная. Вот ее последние слова:
«Несмотря на бесшабашную и разгульную жизнь Есенина, Галина все ему прощала. А сам Есенин со всеми своими переживаниями всегда приходил к Галине, зная, что именно здесь, у Галины, он найдет поддержку и любовь.
Но случилось так, что после одного, особенно безобразнейшего его поступка, Галина почувствовала себя глубоко оскорбленной». (Она прощала ему и других женщин, и его нелюбовь к ней… Чего же не смогла простить Есенину бывшая сотрудница трибунала Крыленко, чекистка, работавшая в белогвардейском тылу, секретарша бухаринской «Правды»? Об этом молчит Полина Юльевна даже перед смертью.)
«Галина сказала ему: «Уходи, ты мне больше не нужен». Он уехал в Ленинград и покончил с собой. Самоубийство Есенина потрясло психику Галины Бениславской. Она считала себя виноватой в его смерти… (Как и почему виноватой, мы тоже можем только догадываться.)
«Галина часто ходила на могилу Есенина и подолгу задерживалась там. В годовщину смерти Есенина Галина вместе с Козловской должны были пойти на кладбище с утра. Когда Козловская (тоже чекистка) пришла к Галине, она ее уже не застала. В комнате Галины против обыкновения был большой беспорядок. Все платья были вынуты из шкафа и свалены в углу в одну кучу… (Понимаете, о чем идет речь? — А. Я.) Весь вид комнаты и то, что Галина ушла одна, странно встревожили Янину. Она сразу отправилась на могилу Есенина и застала там Галину мертвой…»
Так было ли и это самоубийством?
И почему все-таки 3 декабря? Ведь Есенина убили двадцать седьмого! Какая же тут годовщина?
О том, что в последние дни Бениславскую что-то сильно волновало, вспоминает и Мариенгоф. Буквально за несколько дней до смерти она не раз приходила к нему (почему к нему?), хотела что-то сказать и не могла, только курила… Но кому-то, видно, все-таки сказала… По долгу партийной совести?..
Мало кто знает, что смерть Есенина послужила прелюдией для целой серии «загадочных смертей» близких ему женщин. Я уже рассказал про Бениславскую. А в сентябре 1927 года в Ницце при загадочных обстоятельствах (шарф намотался на колесо автомобиля) гибнет Айседора Дункан. Она только начала вторую книгу своей «Исповеди», в которой обещала рассказать о Москве, о Советской России, о Есенине. В июле 1939 года в своей квартире работниками НКВД была зверски убита первая жена Есенина Зинаида Райх. У всех у них был произведен тщательный обыск. Августа Миклашевская, подруга Есенина, ведущая артистка Камерного театра, летом 1926 года неожиданно исчезает из Москвы. Она бежит в провинцию. Это ее, пожалуй, спасло.
Все эти «странности и натолкнули меня на мою версию, которую я и берусь вам изложить. А про пьесу «Англетер» я пока забыл.

«…О жертве вечерней
Иль новом Иуде
Шумит молочай у дорожных канав?»

Н. Клюев

Поздним утром 28 декабря 1925 года в пятом номере ленинградской гостиницы «Англетер» нашли Сергея Есенина. Его вынули из петли, привязанной к трубе отопления под самым потолком.
«Как сейчас вижу это судорожно вытянутое тело. Волосы уже не льняные, не золотистые, а матовые, пепельно-серые, стоят дыбом. На лице нечеловеческая скорбь и ужас. Прожженный лоб делает его каким-то зловещим. Правая рука, та, на которой Есенин пытался вскрыть вены, поднята и неестественно изогнута. Голова свернута набок и вздернута. Как будто Есенин застыл, приготовляясь к мрачному, трагическому танцу. Вспомнилось: «Спляши, цыганка, жизнь мою…» Это написал критик Павел Медведев, кем-то вызванный в «Англетер» и подписавший в номере милицейский протокол.*(* Еще одна загадка! Почему этот протокол подписали вызванные «кем-то» ленинградские писатели? А настоящие свидетели, жильцы «Англетера», где? Или они подписали другой протокол?)
Уже вечером этого дня (28 декабря 1925 года) часть тиража «Вечерней Красной газеты» вышла с сообщением: «Сегодня в Ленинграде умер поэт Сергей Есенин». По всей стране полетели телеграммы. Зазвенели телефонные звонки. Что говорилось по телефону, мы никогда не узнаем. О телеграммах можно судить по воспоминаниям В.Мануйлова: «28 декабря 1925г. в редакцию «Бакинского рабочего» пришла телеграмма. В тот же вечер это известие подтвердилось по радио… Все уже прочли объявление в траурной рамке:

«Редакция и сотрудники газ. «Бакинский рабочий» с чувством глубокой скорби извещают о трагической гибели поэта сотрудника газеты Сергея Александровича Есенина, последовавшей 27 декабря в Ленинграде.
Похороны состоятся в Москве».

Если вчитаться внимательно — это в высшей степени интересное объявление. Прислано оно не позднее дня 28 декабря («В тот же вечер… подтвердилось по радио»). Медицинская экспертиза будет готова только двадцать девятого. Она установит, что смерть наступила за 6–7 часов до находки, т. е. в 3–4 часа утра 28 декабря. Это время и считается официальной датой смерти. Кто же посмел, не дожидаясь экспертизы, назвать 27 декабря днем «трагической гибели»? **(** Эту телеграмму в газету дал из Москвы ее редактор П. И. Чагин (его историю см. ниже)).
Сам термин «трагическая гибель», ставший столь привычным во все последующие годы соввласти, возникнет в некрологах только на следующий день. Заканчивается объявление решительно-властной строкой: «Похороны состоятся в Москве».
Вечером 29 декабря ленинградские поэты и писатели поручили своему председателю И. Садофьеву, провожавшему гроб в столицу, хлопотать, чтобы Есенина похоронили в Москве.***(*** П. Лукницкий // Аврора.- 1988.– № 4.)
Поздно вечером двадцать девятого числа в Ленинграде еще только хлопочут, а днем двадцать восьмого в Баку уже все знают, что похороны состоятся в Москве!
«Ленинградское отделение Союза писателей сообщает о трагической кончине Сергея Есенина». И рядом: «Ленинградское отделение ГИЗа извещает о кончине поэта Сергея Александровича Есенина». Вы слышите сдержанную, но достаточно суровую полемику некрологов? Даже ленинградских. Москва упорно настаивает на «трагической гибели, последовавшей в Ленинграде». Ленинград говорит о кончине. Между Москвой и Ленинградом происходит какая-то скрытая внутренняя борьба. Москва как будто обвиняет, Ленинград устало защищается. Лукницкий пишет в своем дневнике, что вечером 29 декабря в буфете Московского вокзала, дожидаясь отхода скорбного поезда, группа ленинградских писателей обсуждает есенинскую смерть… Тихонов рассказывает друзьям, что, узнав страшную весть, он весь вспотел, галлюцинировал всю ночь, не мог представить его мертвым. А дальше Лукницкий заявляет: «Мы знали, что завтра в газетах будет много ненужного, лишнего (?!). Решили принять меры — просмотреть материалы газет. Н. Тихонов и Н. Никитин поехали по редакциям» (!).
Согласитесь, меры чрезвычайные. Чего же опасаются коллеги? А вот чего.
Вечером 29 декабря «Красная газета» (№ 314) помещает «предсмертные, написанные кровью, найденные на столе поэта стихи»

подписанные «27 декабря 1925 г.», и впервые упоминает о самоубийстве.
О чем говорили в редакции писатели, мы не знаем. Но вряд ли только по их настоянию «Красная газета» (№ 315) на следующий день помещает некролог Б. Лавренева с убийственным названием «Казненный дегенератами».
Б. Лавренев был в номере 28 декабря, видел труп. Заканчивал некролог он так: «…И мой нравственный долг предписывает мне сказать раз в жизни обнаженную правду и назвать палачей и убийц — палачами и убийцами, черная кровь которых не смоет кровяного пятна на рубашке замученного поэта».
И еще через день в номере 316 решительный Н.Тихонов вспомнил, как в сентябре 1924 года встретился с Есениным в Тифлисе. Есенин жаловался Тихонову, что не может спать: по ночам в окно влетали какие-то птицы.
— Просыпаюсь — сидит на спинке кровати и качается… Зажег свет — нетопырь. Я ударил рукой. Закричал. Выгнал одного. Другой висит у окна. Противно — серые они какие-то…»
Тихонов заключает: «Бедный странник знал не только скитания и песни, серые птицы не давали ему спать, путали его мысли и мешали жить. Когда-нибудь мы узнаем их имена».
Вот такими двумя публикациями «Красная газета» ответила на свою же заметку о самоубийстве, на «прощальные» есенинские стихи.
31 декабря 1925 года поэта похоронили на Ваганьковском кладбище под деревянным православным крестом. Мать поэта отслужила по нему панихиду. Официально о самоубийстве еще не было сказано ни слова. Газеты замолчали. Слухи возросли.
Прошло три недели. И только 20 января 1926 года газета «Известия ЦИК СССР и ВЦИК» (№ 16) поместила письмо Л. Д. Троцкого, оглашенное 18 января на вечере памяти С. Есенина в Московском Художественном Академическом Театре.
«Мы потеряли Есенина — такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. И как трагически потеряли! Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом,- может быть, со всеми нами. Поразительны по нежности и мягкости эти его последние строчки. Он ушел из жизни без крикливой обиды, без позы протеста,- не хлопнув дверью, а тихо прикрыв ее рукой, из которой сочилась кровь… … Больше не могу,— сказал 27 декабря побежденный жизнью поэт…»
И тут прорвало плотину. «Драма Есенина», «Трагедия богемы», «Черная тайна Есенина», «Москва кабацкая», «Сережа» — это названия публикаций о нем.

Вижу я в бреду и томленьи,
Когда ночь шепелявит слова,
Качается на трубе отопленья
Льняная твоя голова…
Свою судьбу провидит каждый,
И неизбежность находит сроки,
Поэт сам писал однажды
Те пояснительные* строки:
«И вновь вернуся в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь…»

 

И тоски по тебе не рассеять…
Как придет без тебя весна?
Ах, сгубила тебя .«Рассея…»
Азиатская сторона!

 

*Курсив мой. — А. Я.

Ну, и конечно же:

«Вижу, взрезанной рукой, помешкав,
Собственных костей качаете мешок…» —

почти цитата из письма Л. Д. Троцкого.

Интересно, что день в день со статьей в «Известиях» 20 января 1926 года ленинградские должностные лица прекращают дознание по факту смерти С. А. Есенина «за отсутствием состава преступления».
Двадцатидевятилетний поэт, недавний рубака-кавалерист Н. Тихонов через несколько месяцев в книге «Памяти Есенина» дописал свой зловещий некролог про «нетопырей». После грозных слов «Когда-нибудь мы узнаем их имена» появился еще один, как кажется на первый взгляд, совсем не логичный абзац: «Но никто никогда не узнает, какой страшный нетопырь, залетев в его комнату в северную длинную зимнюю ночь, смел начисто и молодой смех, и ясные глаза, и льняные кудри, и песни…» Но логика возникает, когда представишь себе, что молодой, здоровый мужчина, альпинист и первый спортсмен, узнав о гибели Есенина, вспотел, а потом всю ночь галлюцинировал. Действительно, нетопырь — неприятное существо. «Серые они какие-то!»

«Еще одно дурное дело
Запрячет в память Петербург —
Там пуля в Пушкина летела,
Там Блоку насмерть сжало грудь…» —

написала в январе 1926 года никому теперь не известная поэтесса Вера Звягинцева.
Так что же произошло в таинственную рождественскую ночь на площади, осененной мрачной тушей Исаакиевского собора, названного в честь покровителя города св. Исаакия Печерского, принявшего однажды, как говорит легенда, дьяволов за ангелов?
Боюсь, что до конца распутать это «дурное дело» (назвать имена исполнителей) не удастся никому.
Но и соглашаться с «поэтом-кавалеристом» в том, что «никто никогда не узнает», тоже не хочется.
Как ни старались «нетопыри» своими крыльями замести улики преступления, остались газеты, журналы, стихи, воспоминания, даты.
В моих руках факты, даты и теория вероятностей. Судите сами — могли ли случайно совпасть, как при наложении одной кальки на другую, день в день, час в час, минута в минуту падения и пики, казалось бы, несопоставимых событий.
«В понедельник 28 декабря 1925 года часов в 6 вечера я находился в комнате, где только что поставили радиоприемник. Одним из первых известий, услыщанных мной по радио, было «Сегодня в Ленинграде умер поэт Сергей Есенин», и только. Дальше тем же тоном стали сообщать другие известия. Я положил трубку» (Иван Розанов).
Итак, 28 декабря московское радио «Коминтерн» передало сообщение о смерти Сергея Есенина. А потом «тем же тоном стали сообщать другие известия». Так вот, «другие известия» — это подробный отчет о проходящем в Москве XIV съезде РКП(б). Вот те два вектора, которые нам предстоит сравнить. Сложные перипетии внутрипартийной борьбы в роковой для нашей страны период подготовки и проведения XIV съезда и взлеты и падения трагически неустроенной жизни Есенина.
Кажется, векторы несопоставимы?
И все же… Все же…
Съезд начался 18 декабря 1925 года и закончился 31 декабря пением «Интернационала».

Пора, наконец, развеять еще одну красивую легенду о путешествии Есенина в Персию. Где якобы он создал свои прекрасные «Персидские мотивы». В Персии он никогда не был.
Все его полугодовое странствие по Кавказу, так романтически описанное его биографами,- это только желание вырваться из страны, где он больше никому не нужен.

Хватит трактовать эти строчки как «упадничество и пессимизм, приведший поэта к самоубийству».

Он сказал то, что сказал. Но к неведомым пределам его не пустили. Может быть, и его последняя трагическая поездка в Ленинград в декабре 1925 года объясняется загадочными пока строчками из некролога литератора Ин. Оксенова: «Крепко спи, милый, под своими родными снегами. Никуда ты больше не поедешь, останешься с нами навсегда. И, может быть, твоя смерть останется последней такой смертью русского поэта» (январь 1926 года, курсив Ин. Оксенова).
Напомню, тогда граница проходила всего в тридцати верстах от Ленинграда. Рядом были и Эстония, и Финляндия.
Как бы то ни было, последние полтора года Есенин колесит вдоль границ. Баку, Батуми, Ленинград…
В сентябре 1924 года срывается уже почти решенная поездка в Шираз.
Вернувшись в Тифлис, Есенин завязывает тесные дружеские и деловые отношения с редакцией «Зари Востока», редактором которой был уже известный нам Мясникян. Есенин напечатал в этой газете немало своих поэм и стихов и даже посвятил ей прекрасное стихотворение (до сих пор почему-то публикуемое в разделе «Наброски, дополнения»).

А заканчивается оно совершенно необычно для современных любителей и почитателей поэта:

Октябрь 1924 года

Естественно, имя А. Ф. Мясникяна начисто вылетело из воспоминаний о Есенине, как и из энциклопедий. Мы знаем только, что в Тифлисе у Есенина были влиятельные армянские друзья, что, мотаясь по городу, он всегда таскал с собой армянского мальчика Ашота, служащего ему переводчиком, что еще при жизни Есенина в Ереване вышел на армянским языке сборник его стихов.
Сотрудник газеты «Заря Востока» Н. Вержбицкий пишет, что в декабре 1924 года «один из членов Закавказского правительства, большой поклонник Есенина (читай — Мясникян), дал письмо к начальнику Батумского порта, чтобы он посадил нас на пароход, в качестве матросов, до Константинополя…»
Здесь же, в Батуми, Есенин познакомился с С. Могилевским, редактором журнала «Красный пограничник», который тоже пытался помочь Есенину в его предприятии. А Есенин пытался помочь Могилевскому (еще и поэту) напечатать в Москве стихи, а сам писал:

Три месяца, до конца февраля 1925 года, ждал он разрешения увидеть Босфор. Но, несмотря на солидную протекцию, так и не дождался.
В конце февраля 1925 года Мясникяну, очевидно, было уже не до Есенина.
В апреле 1925 года Есенина не пустил в Персию Киров. Берёг.
«Киров, человек большого эстетического вкуса, в дореволюционном прошлом блестящий литератор и незаурядный литературный критик (тоже!),— пишет второй секретарь Компартии Азербайджана П. Чагин,— обратился ко мне после есенинского чтения с укоризной.
— Почему ты до сих пор не создал Есенину иллюзию Персии в Баку? Смотри, как написал, будто был в Персии. Туда мы его не пустили, учитывая опасности, какие его могут подстеречь, и боясь за его жизнь. Но ведь тебе же поручили создать ему иллюзию Персии в Баку! Так создавай! Чего не хватит — довообразит. Он же поэт…»
«Киров дружелюбным, умным, чуть насмешливым взглядом следил за поэтом».
Прав был бывший литературный критик: Есенин довообразил. В мае 1925 года он закончил «Персидские мотивы» в окружении павлинов, под рокот водопада, под сенью чинар. Создать иллюзию Персии оказалось очень просто. Двадцатисемилетний второй секретарь пригласил поэта пожить на своей казенной даче, заручившись непременным условием, что написанный цикл будет посвящен лично ему. (Мы знаем, как негодовала подруга и личный секретарь Есенина Галина Бениславская на это посвящение.)
В 50-х годах Чагин имел смелость утверждать, что замечательное любовное стихотворение «Шаганэ ты моя, Шаганэ» тоже посвящено ему! Якобы «Шаганэ» была его подпольной кличкой…
В Москву Есенину пришлось вернуться. Там его ждали «дела»! К декабрю 1925 года, как я уже говорил, на него завели семь уголовных дел. Не будем сейчас считать, когда был виноват Есенин, когда его ловили на провокацию. Такое тоже случалось. Но многие уголовные дела закрыли только со смертью поэта. А одно, известное как дело «четырех поэтов», закрыли только в 1927 году. Фактически и после смерти Есенин находился под следствием. Его всю жизнь держали на «коротком поводу». Он был готов ко всему.
«Однажды в Ленинграде весной 1924 года Есенин с приятелями сидел в кафе «Двенадцать» на Садовой. Неожиданно подошел незнакомый человек, положил руку на плечо его приятеля. Есенин вскочил:
— Вам, собственно, что угодно? Незнакомец усмехнулся:
— Да вот хочу его арестовать.
В ту же секунду перепуганная компания повисла на руке Есенина:
— Положи револьвер! Спрячь оружие. Он пошутил. Он наш друг. Есенин недоверчиво спрятал револьвер:
— Скажите своему другу, что он болван. Такими вещами не шутят». (В. Эрлих.)
«У Есенина было обостренное звериное чувство опасности»,— вспоминал его знакомый Георгий Устинов.
Последние два года он сам был, как взведенный курок.
Но на крючок он попался.
В конце июня 1925 года Есенин неожиданно для себя заключил с Госиздатом договор по самой высокой ставке на трехтомник своих произведений. «Смотри-ка,— изумлялся поэт,— неужели буду первым поэтом в России, дожившим до собрания своих сочинений?» Улыбался недоверчиво, качал головой. Аванс получил. И в конце июля с молодой женой С. А. Толстой он уезжает на Кавказ. Надолго. Как сказал друзьям.
Но до Тифлиса почему-то не доехал. Опять остановился у второго секретаря на бывшей шахской даче под Баку.
В конце августа получил письмо из Москвы. Без его личного присутствия трехтомник издавать отказывались. Этот «прижизненный» трехтомник лучше любого крючка держал его в Москве. 3 сентября, наскоро собравшись, он выехал с Толстой в Москву.
6 сентября, перед самой Москвой, возник скандал, вмешалось высокое должностное лицо.
На перроне Есенина ждал милицейский наряд. Хотя поезда в то время не были связаны радио с вокзалами. С этого дня все покатилось под гору!
Должностное лицо подало на поэта в суд за оскорбление его личности и соввласти. 18 сентября Есенин официально расписался с Толстой. На следующий день он получил повестку в суд. Он не явился. И началось…
Старая подруга Есенина Изряднова вспоминает:
«В сентябре 25-го пришел с большим белым свертком в 8 часов утра и сразу вопрос:
— У тебя есть печь?
— Печь, что ли, хочешь?
— Нет. Мне надо это сжечь. (Показал сверток.)
…Повела его на кухню. Затопила плиту. И вот он в сером костюме, в шляпе, стоит около плиты с кочергой в руке, тщательно смотрит, как бы чего не осталось несожженным…»
Это уже не просто уголовное дело об оскорблении. В «Англетере» все его чемоданы перевернули вверх дном. Чего-то искали. Позже бумаги вернули. Сколько оставили себе, никто не знает. Среди возвращенного «Страна негодяев» — драматическая поэма. Полностью до сих пор не напечатана.

Это вернули.
А в сентябре 1925 года он жег другое…
Он обращается к Луначарскому с просьбой разрешить ему выехать для лечения за границу.
«Он был у меня… Он просил, чтобы его выручили. Как сейчас вижу перед собой Есенина с его прекрасным лицом, с испуганными синими глазами»,— Луначарский обещает помочь. Но бумаги застревают в инстанциях. Кто-то кладет их под сукно.
«Нужно было слышать, когда Есенин до хрипоты, умирающим голосом кричал: «Я лишний, я себя осуждаю, я хочу вашего здоровья, но у меня его нет!» (по истории болезни видно — у него действительно была чахотка).
Да, нужно было слышать… Но его никто не слушал…

Так шутил коллега-поэт Илья Сельвинский.

2 ноября Есенин неожиданно срывается из Москвы в Ленинград.
Именно с этого дня он вступил, на кем-то подготовленную ему дорогу, которая закончилась его крестным путем на Голгофу.
Почему, бросив все, он ринулся в Ленинград? Это самая большая загадка в трагедии Сергея Есенина.

Уже этим началом он сжал мне душу, точно в кулак. Почему-то сразу вспомнился «Реквием» Моцарта… На следующий день мы решили снова встретиться. Он обещал приехать к обеду. Но я его не дождался. Мне сказали, что он уехал в Москву, будто сорвался…»
Что же получается? У Садофьева полный дом гостей, только что отужинали и стали спорить о чем-то своем. Да так, что не заметили ни вошедшего Никитина, ни того, что Есенин прочел ему целиком всю поэму «Черный человек». Не обратили внимания на слезы Никитина, на его восторг, на их последующий разговор?.. О чем же они могли так спорить?
Только об одном.
3 ноября в Москве начался последний предсъездовский пленум ЦК. Война между Москвой и Ленинградом была в самом разгаре. Передовым отрядом этой борьбы стала ленинградская печать. За столом сидели «работники пера», «бойцы идеологического фронта».
А при чем тут Есенин?
Он сидит одиноко в стороне, теребит бахрому скатерти, не участвует в споре. Он, как и положено поэту, над схваткой, политическая игра его не касается. Все правильно. Но сидит он в Ленинграде! А не в Москве! Если и не он, то кто-то за него сделал выбор и заставил его приехать в Питер. Кто этот человек? Если бы знать!
Так же неожиданно, как приехал, Есенин покидает Ленинград.
«На следующий день мы решили снова встретиться. Он обещал приехать к обеду. Но я его не дождался. Мне сказали, что он уехал в Москву, будто сорвался» (Н. Никитин). Опять остановимся. «На следующий день мы решили снова встретиться… но он уехал». Значит, вот сейчас, прямо из-за этого стола, поздно вечером Есенин уедет в Москву.
Во время разговора с Никитиным он еще об этом не знает, иначе не обещал бы Никитину «приехать к обеду». Значит, произошло что-то такое, что заставило его срочно покинуть Ленинград.
Он нервничает, «теребит бахрому скатерти», «пальцы все время что-то перебирают», он понимает, что ввязывается в какую-то опасную, роковую игру. Не случайно и Устинова вспоминает, что он все время читает «Черного человека», которого написал еще в 1923 году, но так и не напечатал, отложил.
8 ноября он уже из Москвы пишет «второму секретарю» П. И. Чагину в Баку. «Дорогой Петер! Ты свинья. Свинья потому, что уехал, не простившись и не отозвавшись ни одной строчкой». (Очевидно, П. И. Чагин был в это время в Москве на пленуме. Но Есенина не было в Москве. Ни повидаться с ним, ни проститься Чагин при всем желании не мог. О своей поездке в Ленинград Есенин не упоминает ни слова. Это и понятно. Чагин, как и его шеф Киров, резко отрицательно относятся к «ленинградской оппозиции». Очевидно, упоминать о своей неожиданной поездке в Ленинград он не желает сознательно. Но в то же время это письмо Чагину доказывает, что и с ним он пытается связи не терять. Он еще не выбрал, с кем он. В каком стане искать покровителя.)
«…Сегодня приехал Жорж. При встрече помянем тебя и запьем нашу грусть за твою забывчивость настоящим martel…»
Жорж — это Георгий Устинов, с которым он только вчера сидел в ленинградском «Англетере». И может быть, «сегодня», т. е. 8 ноября, они вместе и приехали из Ленинграда? Но про это Есенин не говорит. Это в высшей степени важное письмо.*(* Если учесть, что все наиболее важные и прямые письма Есенина либо уничтожены, либо хранятся в архивах КГБ.)
В конце октября — начале ноября Чагин был в Москве, и Есенин об этом знал. Очевидно, Есенин писал ему, рассказывал о своем положении, а Чагин «не откликнулся ни единой строчкой». Тогда-то и назрела поездка в Ленинград. За помощью с другой стороны.
Безусловно, Есенин был далек от обоих партийных лагерей. Суть внутрипартийной полемики его тоже глубоко не интересовала. Как пишет в своих дневниках этого времени Булгаков: «Троцкий, Зиновьев, Каменев, Иванов, Рабинович. Мне-то что?.. Пусть их…  Это старинный спор славян между собою». Издерганный, озлобленный двухмесячной травлей, скрываясь от народного суда, который мог обрушить на него все семь заведенных дел, Есенин мечется в поисках защитника. Молодой второй секретарь Компартии Азербайджана, получив в дар «Персидские мотивы», в которых отдельные стихи посвящены и его семилетней дочке, создав Есенину «иллюзию Персии», кажется, считал свой долг исполненным. И помогать ему не хотел. Хотя о всех неприятностях Есенина, безусловно, знал, но «не откликнулся ни единой строчкой».
Вот тогда и рванул в Ленинград Есенин. Кто-то неизвестный ему там помощь обещал. Но и там, как мы видим из воспоминаний Н. Никитина, было не до него. Там горячо спорили «о своем». И он, получив отказ, опять рванул в Москву, пытаясь застать там Чагина. Но не застал… Больше того, он узнал, что Чагин уехал, вообще не простившись…
Есенина бросили. Он остался один, без всякой поддержки в самое тяжелое, в самое опасное для него время. С 8 по 14 ноября, по свидетельству Толстой, «лихорадочно работает» над «Черным человеком». Что же он выбросил с кровью из своей поэмы, мы так и не узнаем. Но она сократилась наполовину **.(** 7 ноября Никитину он читал законченную поэму!)
В середине ноября Москва вновь украсилась флагами. Через Театральный проезд протянулся кумачовый транспарант «В СССР шахматы проникли в толщу народных масс». В «Метрополе» открылся Московский международный шахматный турнир. Хосе Рауль Капабланка, Эммануэль Ласкер, мексиканец Торо, Савелий Тартаковер! Роскошные номера, шикарные «линкольны». Толпы вопящих девиц у входа. Демонстрационные доски на Страстной и Арбатской площадях. Вся Москва заболела «шахматной лихорадкой». Радиостанция «Коминтерн» передавала ситуации турнира каждый час. Москву слушала вся Европа.
Расходы по турниру взял на себя Совнарком. Большевики зря денег не бросают! Ровно через месяц вся Европа будет слушать Красную Москву! XIV переломный съезд!
18 ноября — ровно за месяц до съезда — в «Метрополе» разразилась сенсация. Ленинградский большевик, родной брат Федора Раскольникова Ильин-Женевский играл с Капабланкой. Скромный партийный функционер, партнер Ильича по шахматам, к середине партии озадачил блестящего чемпиона мира. У демонстрационных досок стояли толпы. Красивой жертвой ферзя большевик заставил капитулировать надменного чемпиона мира. Москва ликовала. Знай наших!
Это случилось 18 ноября в «Метрополе». Кто знает, может быть, именно тогда у какого-то честолюбца в Кремле созрела операция «жертвы ферзя в «Англетере».
«Есенин около 20 ноября ночевал у своих сестер в Замоскворечье.
— Тебе скоро суд, Сергей,— сказала Екатерина утром,— Выход есть… Ложись в больницу. Больных не судят, а ты, кстати, поправишься…» *(* В. Наседкин. «Последний год Есенина». Сейчас все комментируют эту болезнь как нервную, психическую. Некоторые даже уверяют, что у Есенина уже начался «распад личности». В его истории болезни четко указан диагноз: «Верхушечный фиброз слева, бронходенит» (5 декабря 1925 г.))
27 ноября Есенин уже из больницы пишет П. Чагину: «Все это нужно мне, может быть, только для того, чтобы избавиться кой от каких скандалов. Избавлюсь, улажу, пошлю всех в Кем и, вероятно, махну за границу **.(** Вот главная цель! Но официальные пути отрезаны! Значит?..)
Там и мертвые львы красивей, чем наши живые медицинские собаки».
Он еще в июне написал письмо Горькому, собирался к нему в Италию. Это письмо по непонятным причинам С. А. Толстая отправила только после смерти Есенина. В сентябре уехать за границу уговаривали его Вардин и Березина. Они уже тогда понимали, что его может спасти только срочный отъезд.
А пока он в больнице на два месяца, как определили врачи.
Больничную пищу есть отказывается (псих!). Каждый день носит ему домашние обеды младшая сестра Шура.
И вдруг 6 декабря в воскресенье все меняется. Неожиданно возникает четкий, продуманный план. В воскресенье его навещает в больнице сестра Катя со своим знакомым Наседкиным. Есенин ей дает карандашом написанный текст телеграммы, которую она утром седьмого отправляет в Ленинград Эрлиху: «Немедленно найди две-три комнаты. 20 числах переезжаю жить Ленинград телеграфируй = Есенин». В тот же день с Катей он отправляет редактору своего сборника Евдокимову записку: «…Так как жизнь моя немного перестроилась, то я прошу тебя, пожалуйста, больше никому денег моих не выдавать…» В этих же числах он порывает с С. А. Толстой.
Есенин человек импульсивный. «27 марта Есенин укатил в Баку неожиданно, как это и полагается»,- писала Бениславская Эрлиху.***(*** Извиняюсь. Совсем не неожиданно. 30 марта 1925 года на Лубянке расстреляли его друга А. Ганина. А приговор уже был оглашен.)
Но этот неожиданно родившийся план — в 20-х числах быть в Ленинграде — Есенин выполняет скрупулезно точно. До 20 декабря он пару раз выходит из больницы по своим делам (в сопровождении доктора), но аккуратно возвращается обратно. Очень много в больнице работает. И как работает!
28 ноября — «Клен ты мой опавший» (клен из окна больницы).
30 ноября — «Какая ночь! Я не могу»
1 декабря — «Не гляди на меня с упреком»
4 декабря — «Ты меня не любишь, не жалеешь…»
13 декабря — «Может, поздно, может, слишком рано…»
до 20 декабря — «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель»
Это и есть «распад личности»? Что ни стихотворение, то шедевр!
Не считая нескольких то ли пропавших, то ли даже не записанных стихотворений, которые он читал Наседкину в больнице («Стихи о которой»).
20 декабря Наседкин и Катя в последний раз навещают его в больнице. Он возбужден, весел, говорит, что впереди его ждет новая жизнь. В Ленинграде Ионов (начальник ленинградского ГИЗа) обещает дать ему двухнедельный журнал, он будет редактировать его и работать. Наседкину, как соредактору журнала, он назначает встречу в Ленинграде через две недели. Об этом журнале он говорит всем и в Москве, и в Ленинграде. Иметь свой журнал было его давнишней мечтой. Бениславская считает, что его мог спасти только журнал.
Но почему же его друзья ни в Москве, ни в Ленинграде не сказали ему, что теперь Ионов никакого журнала ему дать не сможет? Именно теперь! В тот день, когда он покинул больницу, как запланировал в отправленной две недели назад телеграмме! Судьба самого Ионова висела на волоске! Потому что 19 декабря 1925 года двоюродный брат Ильи Ионовича Ионова Григорий Евсеевич Зиновьев выступил все-таки на съезде партии с «содокладом» генеральному секретарю ЦК тов. И. В. Сталину.
А теперь давайте сравнивать векторы.
{mospagebreak}
Съезд открылся 18 декабря. В своем выступлении Н. К. Крупская заявила, что Зиновьев поставил в известность ЦК о своем содокладе Сталину за две недели до съезда (т. е. 3–4 декабря). Тогда же был окончательно решен порядок съезда с 18 по 31 декабря. С двумя выходными днями. А 6 декабря, вспомним мы, Есенин принимает решение о «переезде в Ленинград насовсем».
В Кремле четко определился распорядок по дням. И Есенин четко решил в 20-х числах быть в Ленинграде. Именно там, где ему, по сути, нечего делать.
Кто-то из очень авторитетных людей побывал у него и убедил, что Ленинград для него единственная надежда. Или авторитетный человек, или очень близкий друг. Пока не спрашивайте, кому и зачем понадобился в этой большой партийной игре Есенин. Кому он мог помочь или помешать? (Есть сведения, что в конце ноября Есенина вызывал к себе на Лубянку Ф. Дзержинский.)
Следите за датами, они сами все расскажут.
Итак, до 18 декабря Есенин честно скучает в больнице, ходит на прогулки, принимает посетителей, их так много, что он жалуется на невозможность работать. Работает в основном ночью. Младшая сестра Шура каждый день носит ему домашние обеды. Он пополнел. Повеселел, голос снова стал звонким, даже волосы опять закурчавились.
В Кремле все эти дни идет мощная подготовительная работа обеих сторон. «Ленинградская правда» и «Смена» выступают с острыми полемическими статьями против центральных органов. Сталину жалуются (кстати, эта привычка осталась у старых петроградцев до сих пор), центральный орган ЦК «Правду», которую редактирует тов. Бухарин, называют пренебрежительно «московской правдой». Следовательно, рассуждает любящий «железную логику» Иосиф Виссарионович, для них существует «две правды». Но этого большевики допустить не могут. 15 декабря после долгой закулисной борьбы, после переговоров и рейдов в чужой стан, в попытках разагитировать ленинградские заводы и воинские части, ЦК обращается к оппозиции с компромиссом. В целях единства партии они идут на ряд уступок оппозиции, требуя взамен «не выступать друг против друга на съезде» и снять главного редактора «Ленинградской правды», которую Иосиф Виссарионович весь этот год читает регулярно.
«Но оппозиция не пошла на соглашение. Она предпочла миру открытую и жестокую борьбу на съезде. Таково миролюбие оппозиции»,— сказал Сталин уже на съезде.
18 декабря он прочитал свой политический доклад.
19 декабря вечером неугомонный Григорий Евсеевич Зиновьев «противопоставляет себя партии».
20 декабря на его сторону встает Крупская, а кулуарная борьба достигает точки кипения.
Атмосфера на съезде накалилась до предела. Встал вопрос о возможности раскола. Вот-вот готов сорваться лозунг: «Бей ленинградцев!»
«Авторитет нашей партии может быть поколеблен!» — это Крупская говорит: «Конечно, в борьбе с меньшевиками и эсерами мы привыкли, что называется, крыть матом, и, конечно, нельзя допустить, чтобы члены партии в таких тонах вели полемику…
Нельзя успокаивать себя тем, что большинство всегда право. В истории нашей партии были съезды, где большинство было не право… Вспомним, например, стокгольмский съезд». (Шум. Голоса: «Это тонкий намек на толстые обстоятельства»…)
21 декабря утром выступил Председатель Моссовета и СТО Л. Б. Каменев. Этот день, 21 декабря, день своего 46-летия, Иосиф Виссарионович запомнил надолго.
Каменев сказал утром 21 декабря: «…Лично я полагаю, что наш генеральный секретарь не является той фигурой, которая может объединить вокруг себя старый большевистский штаб… (Шум в зале.) … Дайте договорить до конца… Я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба. (Голоса с места: «Неверно!», «Чепуха!», «Вот оно в чем дело!», «Раскрыли карты!» Шум, аплодисменты. «Сталина! Сталина!»)
Евдокимов (секретарь ленинградского горкома): Да здравствует российская коммунистическая партия! (Делегаты кричат «Ура!», шум, бурные аплодисменты.)
Евдокимов: Партия выше всего! Правильно!
Голос с места: Да здравствует товарищ Сталин! (Бурные продолжительные аплодисменты, крики «Ура!», шум.)
(Напоминаю, это еще 1925 год. (В 1924 году они клялись Ильичу.) А этот возглас с места в нашей истории прозвучал впервые.)
Председательствующий (Рыков) звонит в колокольчик: Товарищи, прошу успокоиться…
Каменев (перекрывая шум): Эту часть своей речи я начал словами: мы против теории единоначалия, мы против того, чтобы создавать вождя! Этими словами я и кончаю речь!
Голос с места: А кого вы предлагаете?
(Жаль, что стенограмма не отражает интонации. Очень важно, с какой интонацией сказана эта гениальная фраза. Я думаю, что в такой накаленной до предела ситуации не до юмора, и фраза эта произнесена совершенно серьезно, в запале страстей. Тогда еще страшней все это.)
И это понял председательствующий.
Рыков: Объявляю десятиминутный перерыв! *(* XIV съезд. Стенограмма. 1926 г.)
Это произошло на утреннем заседании. Регламент съезда был таков: с 10 утра до 14.00 — утреннее заседание и с 18.00 до 22.00 — вечернее. Запомните. Теперь нам становятся важны не только дни, но и часы.
Днем 21 декабря (после доклада Каменева) С. А. Есенин покидает больницу, смешавшись с посетителями, выходит из сада на улицу. В середине дня пришел выпивший в Госиздат, просил денег. Потом его видели на вечере поэзии, а после вечера — в ресторане Дома Герцена. Домой к нему приходил врач, просить вернуться в больницу. Дома он не появился.
С 21 по 23 декабря — три дня — он проводит в Москве. Странные три дня. Шатается по редакциям, сидит в ресторане, ругается, уходит, и снова там сидит. Словно чего-то ждет. Говорят, ждет денег, которые ему должны выплатить двадцать третьего в Госиздате. Но он уезжает, так и не дождавшись их, оставив доверенность на получение гонорара Наседкину. Странное ожидание. И очень странный отъезд, когда деньги выплатят завтра.
Двадцать третьего утром он снова приходит в Госиздат и только тогда говорит, что уезжает в Ленинград насовсем, что билет у него уже в кармане! Ни двадцать первого, ни двадцать второго он о Ленинграде не говорил.
Словно был какой-то сбой в так четко намеченном плане.
Если посмотреть стенограмму съезда, то действительно, нокдаун, нанесенный Каменевым 21 декабря, был очень тяжел. 22 декабря прошло во взаимных словесных обвинениях.
Двадцать третьего утром Зиновьев снова ринулся в атаку. В своем заключительном слове он угрожает съезду, угрожает ЦК, что если им попытаются заткнуть на съезде глотку своим «молчаливым»**(**Так и сказано!) большинством, поставить их на колени, о разногласиях в партии узнает вся страна, весь рабочий класс, пролетариат всего мира, социал-демократия; «дискуссия дойдет до низов!» Это не в горячке сделанное заявление, все поняли, что это серьезно. Из зала закричали: «Пугаете! Не боимся! Ультиматум партии!» и т. д.
Надо вспомнить, что Зиновьев, кроме всего, являлся Председателем Коминтерна. В Кремле в числе гостей находились многие видные коммунисты мира. 28 декабря, в понедельник, утром по регламенту тов. Зиновьев должен был выступить на съезде с еще одной речью, теперь уже как председатель Коминтерна. А за ним Л. Б. Каменев с отчетом Совета Труда и Обороны. Две «оппозиционные» речи подряд! Раскол партии становился очевидностью.
23 декабря вечером съезд сделал перерыв на день, и на Ленинградском вокзале было столпотворение. Кроме 65 членов ленинградской делегации ехали в Питер и гости съезда, и комиссары большинства, и «шпионы», и иностранные делегаты.
К 18 часам Есенин приходит к Толстой за вещами. Вместе с племянником грузит вещи на двух извозчиков, забирает из дому все свои архивы, бумаги, вещи и едет в «Дом Воланда». Позже на вокзале кто-то видит, как среди людей, окруживших Есенина, мелькнуло мясистое лицо Сахарова.
Безусловно, Есенин уезжал не один.
Утром 24 декабря (в сочельник) Есенин прибыл в Ленинград.
К кому же он приехал? К кому привез груду вещей? Кто встречает его на вокзале?
Не встречал его никто. Вещи везти некуда. К кому он приехал — не известно. Его никто не ждет. Хотя у него друзей в Ленинграде полно. Прощаясь в Москве с редактором Евдокимовым, Есенин назвал ему сразу три адреса, где может остановиться: у Сейфуллиной, у Правдухина, у Клюева. А неожиданно оказался в «Англетере». Опять неожиданность!
Действительно, прямо с вокзала он завез свои огромные шкафы-чемоданы на квартиру к Эрлиху, оставив ему записку: «Вова, я поехал в ресторан Михайлова, что ли, или Федорова. Жду тебя там. Сергей». Ни о каком «Англетере» и речи нет. А уже около одиннадцати утра он оказывается в гостинице. С кем он ехал? Кто его уговорил? И как? Если бы знать!..
После его смерти ленинградский журналист напишет так: «24 декабря он с вокзала последовательно заезжал к целому ряду своих друзей, но фатально не заставал никого из них дома (!). Тогда он вынужденно приезжает в гостиницу «Англетер».
Значит, многие не понимали, почему же он выбрал «Англетер». Пришлось объяснять это фатумом и вынужденностью. Кто же его вынудил?
Тот, кому было выгодно, чтобы Есенин поселился в «Англетере».
Представьте себе на минуту, что 28 декабря утром нашли бы висящего Есенина в чьей-нибудь частной квартире! Представляете, что бы началось?
Тут уж простой констатацией «факта смерти» не отделаться. Притянули бы к суду и хозяев, и гостей, бывших в доме, и соседей, и жильцов. Покою бы не дали, но докопались бы до сути!
А гостиница? А кто же знает, кто там живет? Какие соседи? Кто гостит? Ведь очень странно, что в поле зрения милиции и общественности попали только Эрлих и семья Устиновых. Хотя каждый день у Есенина собиралась постоянная компания в 10–15 человек. Где они? Кто они? Гостиница, одно слово. Ищи ветра в поле.
Так, может быть, гостиницу для своего рокового поступка Есенин выбрал сам?
Очень интересный факт — Наумов в своей книге пишет, что Жорж Устинов провожает Есенина в Москве. А в своих воспоминаниях Е. Устинова пишет: … Утром в 10–11 часов к нам почти вбежал в шапке и шарфе сияющий Есенин.
— Ты откуда? Где пальто? С кем?
— Я здесь остановился. Сегодня из Москвы, прямо с вокзала…»
Позднее Устинов вспоминал, что именно он помог снять пятый номер Есенину. Очень странная ситуация. Правда?
Но на подробностях пока останавливаться не будем. Возьмем на заметку только то, что писали газеты.
«За все время пребывания в «Англетере» вел замкнутый образ жизни, почти ни с кем не встречался… из гостиницы почти не выходил. Портье отдает распоряжение никого к нему не пускать».
Известная уже нам Устинова в своих воспоминаниях уточняет: «Меня, помню, поразил один поступок Есенина: он вдруг запретил портье пускать кого бы то ни было к нему, а нам объяснил, что так ему надо, чтобы из Москвы не могли за ним следить…»
Многие расценивают это как симптом мании преследования. Не зная анамнеза болезни Есенина, мы попытаемся совместить эту его «манию» с реальностью.
Устинов относит этот поступок к 26 декабря. Если учесть, что на съезде «мертвая пауза» по всем законам настоящей драматургии перед неожиданной и мощной развязкой, то визит неожиданных московских гостей в Ленинград вполне оправдан либо двадцать шестого вечером, либо утром двадцать седьмого. Так что в «его безумстве есть система». Не будем сейчас подробно сопоставлять противоречивые воспоминания очевидцев о его последних днях и часах. Перейдем сразу к трагическому финалу.
Двадцать пятое и двадцать шестое — Рождество. Есенин сидит в «Англетере» в тесной компании, даже старых своих ленинградских друзей не приглашает. (Они потом очень обижались и недоумевали.) Есенин почти не пьет. Разговор в эти дни идет о квартире, которую нужно снять, о журнале, который дает Ионов, о работе, которую привез, о романе или повести, которую кончает, о новой жизни. В этом сходятся все вспоминатели.
Тем временем в Москву пытаются пробиться сформированные агитаторами делегации «питерских рабочих». Готовится идеологическая война.
На следующий день, 27 декабря, Есенин из гостиницы не выходит. Это тоже странно. Он терпеть не может сидеть дома. А тут, как приклеенный.
Нужно объяснить, что представляла собой гостиница «Англетер». Во всех документах она фигурирует как общежитие «Интернационал». Но это не общежитие в том виде, в каком понимаем его мы, а то, что мы сейчас называем «закрытая ведомственная гостиница». Там живут работающие в Ленинграде московские журналисты, инженеры, командированные наркоматов. Комендант «Англетера» — «Интернационала» В. М. Назаров — работник ОГПУ.
«Англетер» — строгое режимное учреждение. Может быть, Есенину безопасней сидеть в этой маленькой крепости под «защитой» сотрудников ОГПУ. Кто его в этом убедил?
Утром двадцать седьмого маленький скандал. Есенин заказал ванну. Через полчаса дворник Василий попросил его пройти. Еще через пять минут выскочил испуганный Есенин, кутаясь в красный халат, говорил, что его хотят взорвать. Колонка перекаленная, а воды нет. Через полчаса все громко смеялись страхам Есенина и нерасторопности дворника, забывшего пустить воду.
Опять «маленькая мания» больного человека?..
Читаешь воспоминания его друзей о последних днях и видишь, все вокруг понимают, что что-то произойдет. Причем ни один, ни единым словом не связывает это предчувствие с самоубийством. Об этом речи быть не может. Есенин не собирается умирать. Но он чувствует опасность «звериным чутьем». Все вспоминают, что в последние дни он часто пел одну песню. Устинова называет ее «рязанскими частушками», Эрлих уточняет — по его словам, «это была песня антоновских банд» (вчитайтесь внимательно!).

Эрлих вспоминал: «В последний вечер Есенин сказал: «Знаешь, я ведь сухоруким буду (про раненую левую руку), еле-еле пальцы шевелятся… сухожилие перерезано…»
Вы поняли? Как же можно такой рукой сделать надрез на здоровой правой? И почему он вскрыл вены на правой? Если мог вскрыть на левой? А веревку под потолком одной рукой он мог к трубе привязать?..
Да! Еще одно «дурное дело»…
Последние его слова, которые запомнили выходящие из номера: «Отдыхайте как следует. Завтра предстоит беготня. Начинаем работать». Он сидел за письменным столом, накинув на плечи полушубок… *(* В. Эрлих. «Право на песнь».)

28 декабря 1925 года Московское радио с громким названием «Коминтерн» около шести часов вечера передало на весь мир скромное сообщение: «Сегодня в Ленинграде умер поэт Сергей Есенин» и только потом речь Председателя Коминтерна тов. Зиновьева.
За короткие семь лет правления Григория Евсеевича в стольном граде Петербурге это был уже третий погибший великий русский поэт. Три русских гения за семь лет! Абсолютный рекорд. Такое ни одному самодержцу не снилось.
Первым был Александр Александрович Блок.
В июле 1921 года совершенно разгневанный «Председатель Комиссии по улучшению быта ученых, зав. редакцией Всемирной литературы и член президиума профкома русских писателей А. М. Пешков» (как он представился наркому Луначарскому) в конце своего длинного гневного письма, после мощной защиты «от недопустимой травли» своего издателя Гржебина, указал: «…укажу еще на то, что умирающий А. А. Блок, который по глубокой честности своей не скажет ни слова хулы на совправительство, — Блока не пустили лечиться в Финляндию, а заведомых врагов соввласти отпускают по три штуки сразу. Это странно».
Очень странно.
Разрешение на выезд Блока за границу подписано 23 июля 1921 года, но прибыло оно в Петроград через несколько дней после смерти поэта.
Вторым стал Николай Гумилев. Всего через две недели после Блока! **(** Хотя В. Ходасевич замечательно считает: «Блок и Гумилев умерли 3 августа». В один день. В день ареста Гумилева!)
Дуплетом, так сказать:

(С. Городецкий. «Могила поэтов». 1926г.)

Только на день всего опоздала телеграмма «члена президиума профкома русских писателей».
Чтобы самому не стать третьим, он поспешил в Сорренто. Он знал, Бог троицу любит.
И третьим стал Есенин.

(С. Городецкий) (Кто «Ты»? — А. Я.)
*** Выделено мной. — А. Я.

Правда, Федор Раскольников в своих записках оправдывает Григория Евсеевича, мол, слишком резвое у него было ЧК, воспитанное Урицким и Володарским. Воспитанники-птенцы, выкормыши, так сказать, мстили за смерть вскормивших их учителей.
Страшная месть! Страшная! Вдумайтесь только… «На убийство Урицкого большевики ответили »гекатомбой трупов« («Воспоминания» Н. Я. Мандельштам). Только на следующий день были расстреляны 780 заложников: инженеров, врачей, священнослужителей.
К вечернему заседанию и гости, и делегаты съезда весть из «Англетера» уже знали. Обволакивали слухами «таинственную гибель Есенина в Ленинграде».
Что ни говори, а кремлевский шахматист высчитал жертву ферзя гениально!
Во-первых, Есенин великий поэт, а мы уже знаем, что тов. Зиновьев большой специалист по русской классике.
Во-вторых, Есенин — «кулацкий поэт»! А товарищ Зиновьев только что заявил на съезде, что самая страшная угроза на сегодняшний день — «угроза кулака»!
И в-третьих, Есенин известный антисемит!..
Эта есенинская «дурная слава» дожила и до наших дней. Одни тупо возносят его подрумяненный лик на свои черные знамена, другие так же тупо пытаются вычеркнуть его из мировой и русской литературы.
«— Что они, сговорились, что ли? Антисемит, антисемит… Да у меня дети — евреи! Тогда что же это значит? Тогда я и антигрузин тоже. Меня вон в Тифлисе друзья бить собирались: еле ноги унес.
— За что бить?
— А я за ними по пятам ходил и Лермонтова читал… Бежали робкие грузины… Я им читал, читал, а они в драку полезли скопом… Тут я и понял, что Лермонтов-то маху дал…» (В. Эрлих. «Право на песнь». 1930г.)
Марина Цветаева, вспоминая зиму 1916 года, писала: «Леня (Каннегиссер). Есенин. Неразрывные, неразливные друзья. В их лице, в столь разительно-разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись — через все и вся — поэты… Ленина черная головная гладь, Есенинская сплошная кудря, курча. Есенинские васильки, Ленины карие миндалины. Приятно, когда обратно — и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы».
Летом 1918 года Леонид Каннегиссер на Дворцовой площади застрелил Моисея Урицкого.
Русский интеллигент, сын петербургского инженера, застрелил петроградского палача, «мясника», как называл его другой русский интеллигент Марк Алданов.
Вот вам еще парадокс антисемитизма.
Последнее в жизни письмо он написал из больницы 13 декабря 1925 года (ровно за две недели до смерти) совершенно ему неизвестному молодому пареньку, рабочему поэту Якову Цейтлину.
«Дорогой тов. Цейтлин. Спасибо вам за письмо… (дальше следует подробный разбор стихов молодого поэта). Книги свои я постараюсь Вам прислать, как только выйду из санатория, в котором поправляю свое расшатанное здоровье…»
Жертва ферзя состоялась.
И затрещал Кремль от могучих криков большинства и стонов оппозиции.
Льву Борисовичу Каменеву, председателю Совета Труда и Обороны, просто-напросто сняли отчетный доклад, заявленный в регламенте! Сняли, и все! Демократия большинства! И походя растоптали мятежную «Ленинградскую правду» *(* В № 295 «Лен. правда» напечатала статью Каменева, призыв к ленинградским партийцам поддержать оппозицию, а в № 297 поместили есенинский некролог! Поддержали!)
Все это 28 декабря!
А двадцать девятого «вышла в Ленинграде новая газета под старым названием».
А теперь представим, что было бы, если бы Есенина нашли в номере на день раньше?
«Сегодня, 26 декабря, в Ленинграде трагически погиб поэт Сергей Есенин». Двадцать шестого! В самое Рождество! Да это же религиозный протест! Фанатик! И тихонько зарыли бы, и не на Ваганьковском, а в родной Рязани, как и думали ленинградские коллеги.
А если бы на день позже?
«Сегодня, 29 декабря, в Ленинграде трагически погиб поэт Сергей Есенин». Двадцать восьмого выступил бы мятежный Григорий Евсеевич, за ним Каменев. Бой с оппозицией принял бы неуправляемый характер. На защиту встал бы Коминтерн! А тут еще и смерть Есенина! Представляете? Это же протест против большинства! Против ЦК! Это ленинградская провокация!
В лучшем случае Есенина бы тихо похоронили в Ленинграде.
29 декабря в скромной комнате трехкомнатной квартиры на Фонтанке, 50, где тогда помещался Ленинградский Дом писателя, на постаменте в углу установили скромный гроб. Во второй комнате заиграл оркестр Госиздата, положили в гроб цветы, с двух сторон венки «Поэту Есенину от Ленинградского отделения Госиздата». В ноги ему кто-то положил его книжку «Преображение». Набилось в комнате человек тридцать. Прощаясь, близко к гробу подходить не решались.
Когда собрались нести гроб на вокзал, обнаружили, что катафалк, не дождавшись покойника, уехал. В панике бросились заказывать другой.
Наконец, вынесли. Тронулись по Фонтанке. Было темно. Часов 7, шел мокрый снег, под ногами слякоть. На Невском стали спрашивать: «Кого хоронят?» Узнав, что Есенина, человек сто пошли с процессией до вокзала.
Поставили гроб в товарный вагон на дальнем пути. Поезда еще не было. Садофьев, Ионов пытались в темноте что-то говорить, их никто не слушал. Пошли в буфет, где вдруг ужаснулись, что напишут газеты!!!
«В 11.15 поезд тронулся. Я прошуршал рукою по стенке вагона», — пишет в дневнике П. Лукницкий.
В Москву поезд должен был прийти в 10.30 утра, но прибыл в 3 часа! (Странное опоздание, если учесть, что в то время по поездам проверяли часы, перечтите А. Платонова.)
Дебаркадер Ленинградского вокзала был переполнен. Траурные флаги, оркестры, венки. Каланчевская площадь забита народом. Гроб вынесли из вагона на руках Б. Пильняк, И. Бабель, А. Соболь, П. Орешин, В. Мейерхольд, Вс. Иванов, Наседкин, А. Эфрос, Савкин. Сквозь расступившуюся толпу, меняясь, понесли в Дом Печати на Никитском бульваре. На чугунной ограде бульвара по всей длине холста черные буквы: «Тело великого русского национального поэта покоится здесь».
Два дня и одну ночь шли толпы москвичей проститься с поэтом. Очередь вытянулась до Арбатской площади. Артисты 1-го МХАТа В. И. Качалов и О. Л. Книппер-Чехова читали стихи Есенина, играли лучшие оркестры.
Днем 31 декабря вся Москва хоронила Есенина. Медленно потекла черная толпа «с маленьким, почти детским гробом» во главе по бульварам к памятнику Пушкину. И многие под скорбную музыку вспоминали, наверное, как всего год назад в июне 1924 года, в день рождения Пушкина, выскочил на ступеньки пьедестала светловолосый, худой юноша и, сильно взмахнув руками, громко бросил в толпу:

В толпе засвистели, загудели. Кто-то крикнул громко: «Пушкин у него белесый! Пушкин арап!» «Хам! С кем себя сравниваешь?!» Но Есенина, поставившего свой хрипловатый баритон в бурных схватках в Политехническом, трудно было перекричать.

А теперь литераторы медленно обносили (три раза) гроб вокруг памятника, как бы напоминая о кольце судьбы, захлестнувшем обоих русских гениев, обреченных на гоненье… Кого из поэтов еще так хоронили в России! Вспомните! Не странно ли?..
Но чтоб не очень долго думалось об этих навязчивых параллелях, этот вечер москвичи закончили у праздничных новогодних елок с бокалами шампанского в руках, восклицая: «За новый ЦК! Ура!»
Так 31 декабря 1925 года Москва похоронила великого русского национального поэта, который при жизни этого не узнал…
Но на этом история не кончилась. Мы помним, что три недели молчали газеты о смерти Есенина и только 20 января «Известия» опубликовали письмо Л. Д. Троцкого «Памяти Сергея Есенина», которое позднее перепечатали и ЦО «Правда», и «Огонек».
Что же произошло в эти три недели?
В начале января 1926 года состоялся закрытый пленум нового ЦК. И Зиновьев, и Каменев в ЦК были выбраны. Теперь в начале января на пленуме предстояло определить их место в ЦК. Игра еще была не кончена. И имя Есенина еще могло пригодиться в этой игре.
Бухарин и Троцкий 6 и 8 января (см. Коэн, «Бухарин») обменялись письмами (телефоны уже в то время прослушивались). Троцкий жалуется Бухарину на «растущий антисемитизм ЦК» (!). Не это ли обстоятельство позволило Сталину так спокойно разделаться с Зиновьевым и Каменевым?
Помните, только 20 января, день в день с письмом Троцкого, прекратили дознание «за отсутствием состава преступления» должностные лица в Ленинграде. Многие специалисты теперь говорят, ссылаясь на милицейские документы, хранящиеся в ИРЛИ, что следствия вообще не велось, да и дознания настоящего не было, милиция просто ждала команды, чтобы закрыть дело.
Я убежден, что это не так.
Следствие велось, и очень серьезное. От многочисленных свидетелей-современников известно, что труп и номер в «Англетере» были тщательно сфотографированы, все вещи Есенина изъяты и опечатаны, проведен тщательный обыск. На месте были врач, следственный работник, которые в милицейских документах не фигурируют. Даже знаменитые лакированные полуботинки-лодочки, которые отметили на ногах Есенина многие, в последний момент кто-то снял с трупа и приобщил к делу. Труп был отправлен в морг Обуховской больницы почти нагим.
Вспомним еще, что управляющий гостиницей был сотрудником ОГПУ. Он и вызвал милицию. Тут как раз в показаниях имеются временные расхождения.
После моего рассказа по телевидению в «Пятом колесе» нашлась удивительная свидетельница — Антонина Львовна Назарова. Жена того самого коменданта «Англетера» — «Интернационала». Ее записали на видеопленку.
Она заявила, что 27 декабря, около 11 часов вечера, ее мужа срочно вызвали из дома на работу, потому что с Есениным «несчастье». Прибыв на место, он застал в «Англетере» своих начальников Г. А. Пипия и Ипполита Скирия. Что дальше происходило, об этом можно только догадываться.
Но то, что утром совершилась «инсценировка», — это уже совершенно очевидно. И чего стоит медицинская «точность» судебной экспертизы — «смерть наступила от 3 до 4 утра»?
Я считаю, что первой приехала следственная группа ОГПУ, провела быстрое первое обследование, а потом уже утром вызвали милицию, да не уголовную, а районную из отделения ЛГМ. За это время комната очень изменилась. Вошедшие первыми Эрлих и Устиновы вспоминают развал, рваные рукописи и окурки на полу и т. д. Когда милиционер писал протокол, все было убрано.
Б. Лавренев, находящийся здесь как секретарь Союза, дал расписку коменданту за казенную простыню, в которую завернули тело. Почему он? Почему не милиция? Не следственная группа?
Следственная группа держалась в тени. Никто из пришедших писателей ее не видел. Пишут только, что когда они подписывали протокол, кто-то вел допрос Эрлиха и Устиновой. Поэтому в их воспоминаниях так много недомолвок, путаницы, петляний… Они, очевидно, дали подписку не говорить о виденном.
Второй протокол и это следствие явно доказывали убийство Есенина. Очевидно, протоколы «закрытого» следствия заткнули рот оппозиции на закрытом пленуме.
24 марта 1926 года друг Есенина поэт Иван Грузинов написал: «У Есенина есть изумительное стихотворение по скрытой в нем трагической сущности, написано оно в последний год жизни поэта:

Играть на пиковую даму плохо (см. Пушкина). Сыграть бубнового туза еще хуже, хуже этого ничего не может быть на свете».
И дальше Грузинов объясняет, что Есенин попал в ситуацию, описанную немецким поэтом Гебелем в балладе «Красный карбункул» (Есенин любил эту поэму).
Лирический герой поэмы Вальтер, чтобы быть удачливым, любимым, богатым, подружился с неким Зеленым, владельцем волшебного «Красного карбункула». И, как Фауст, Вальтер проигрывает Зеленому жизнь. «Ночь, — пишет Грузинов, — Зеленый идет впереди, а за ним бредет Вальтер, как покорный ягненок бредет к кровавой колоде… Зеленый дает Вальтеру оружие и уговаривает покончить с собой. Несчастный Вальтер-Сережа накладывает на себя руки».
Символику волшебного «Красного карбункула», оказавшегося фальшивой стекляшкой, я думаю, объяснять не стоит. А на роль друга Вальтера Зеленого-Буки претендуют сразу несколько «друзей Есенина». Грузинов, вступивший вместе с Есениным в «Ассоциацию вольнодумцев» еще в 1919 году, я думаю, имел в виду вполне конкретного «Буку», тоже члена их ассоциации с 1919 года, ставшего впоследствии видным ОГПУшником, Блюмкина Я. Г. (о нем мы уже упоминали). В мае 1925 года Блюмкина подсадили в камеру к Б. Савинкову на Лубянке «подсадной уткой». Именно рукой Блюмкина написано «прощальное» письмо Б. Савинкова, которое даже его друзья по стилю признали подлинным и по почерку тоже*.(* Ни биохимический, ни графологический анализ последней записки Есенина, хранящейся в ИРЛИ, до сих пор не сделан!)
Поражают, так сказать, литературные реминисценции «самоубийства». Мы уже говорили, с каким удовольствием толковали поэты «пояснительные» строки Есенина о «повешенном на рукаве». Никто пока не говорит о страшной ране над переносицей Есенина, которая фигурирует в воспоминаниях как «ожог о трубу отопления».
Что это не ожог, уточняет медицинская экспертиза: «Над переносьем — вдавленная борозда… Под левым глазом синяк…» Как тут не вспомнить «Черного человека»: «И летит моя трость… в переносицу…»
Убийца Мирбаха и Савинкова считал себя литератором. Ив. Старцев вспоминает: «Вскоре после приезда (из Америки) Есенин читал «Москву кабацкую». Присутствовавший при чтении Я. Блюмкин начал протестовать, обвиняя Есенина в упадочности. Есенин стал ожесточенно говорить, что он…  не может отказаться от этих стихов».
Как видим, Блюмкин был тоже «незаурядным литературным критиком». Следил за творчеством Есенина, опасаясь найти среди его «героев» себя. Не он ли так тщательно перерыл вещи Есенина в «Англетере»? Не его ли опасаясь, Есенин в сентябре сжигал у Изрядновой рукописи? (Хотя ясно, что Блюмкин только исполнитель!)
На все эти вопросы может ответить только хранящееся в архивах КГБ дело Я. Г. Блюмкина, расстрелянного в Лубянской тюрьме в 1929 году как «троцкистского агента»**.(** Свидетель Агранов вспоминал, когда Блюмкина вели на расстрел, он поинтересовался: «О том, что меня сегодня расстреляли, завтра будет в «Правде» или в «Известиях?» (т. е. как меня оценили? По какому счету? А?!))
Бывший секретарь Сталина Бажанов писал: «На XIV съезде в конце 1925 года Сталин не только отстранил от центральной власти еврейских лидеров партии, но и сделал главный шаг в полном отстранении от центральной власти еврейской части верхушки партии… На следующем съезде в 1927 году Троцкого, Зиновьева и Каменева просто исключили из партии….»
Каменева лишили всех постов и вывели из Политбюро. Зиновьева лишили Коминтерна и сняли с поста председателя Петросовета.
Их места заняли молодые, боевые, энергичные. У руля Коминтерна стал редактор «Правды», громивший Григория Евсеевича, — Николай Иванович Бухарин.
А «стольный град Питер», колыбель трех революций, принял совсем незаметный до этого, кандидат в члены ЦК, провинциал, показавший себя в жестоких схватках на Кавказе, Сергей Миронович Киров.
Естественно, в стенограмме XIV съезда ни разу не упоминается имя Есенина, естественно, в его память не встают со своих мест большевики. Можно подумать, что съезд и не заметил, как по главным улицам Москвы, точно во время перерывов в работе съезда, пронесли с Ленинградского вокзала и унесли на Ваганьково тело поэта, как двое суток прощалась с ним траурная Москва.
Я и не надеялся найти имя Есенина в партийных документах, наоборот, любое официальное упоминание его имени могло бы начисто опрокинуть мою версию «тайной вечерней жертвы».
Помог мне «второй секретарь» (П. И. Чагин). То, что он пишет в своих воспоминаниях, в высшей степени интересно. Цитирую без всяких сокращений:
«В конце декабря я приехал на XIV съезд партии. В перерыве между заседаниями Сергей Миронович Киров спросил меня, не встречался ли я с Есениным в Москве, как и что с ним. Сообщаю Миронычу: по моим сведениям, Есенин уехал в Ленинград. «Ну что ж, — говорит Киров, — продолжим шефство над ним в Ленинграде. Через несколько дней будем там». Недоумеваю, но из дальнейшего разговора узнаю: состоялось решение ЦК — Кирова посылают первым секретарем губкома партии. Ивана Ивановича Скворцова-Степанова — редактором «Ленинградской правды», меня — редактором «Красной газеты».
Но, к величайшему сожалению и горю, не довелось Сергею Мироновичу продолжить шефство над Сергеем Есениным, а по сути дела — продлить животворное влияние партии на поэта и на его творчество. На следующий день мы узнали, что Сергей Есенин ушел из жизни» (1965 г.).
Попытаемся только определиться по срокам. В Москве узнали о смерти Есенина 28 декабря. Этот разговор с Кировым двадцать седьмого не мог состояться, так как на съезде был выходной. Раньше — тоже. Еще решали вопрос с Ленинградом. Значит, разговор происходит двадцать восьмого числа в перерыве после доклада Зиновьева. Вечером этого же дня съезд и Чагин узнают о Есенине. А Киров об этом знает наверняка! Зачем же весь этот разговор о «шефстве»?.. Зачем эта игра? Вспомним, когда большевики говорят «о своем», Есенина не замечают!
Только вечером на съезде встает вопрос о «Ленинградской правде» и только в феврале 1926 года Киров официально будет назначен в Ленинград.
Временем большевики повелевают тоже! Скворцов-Степанов уже два дня сидит в Ленинграде. А съезд утвердит его назначение только сегодня, 28 декабря. В день официальной смерти С. Есенина!
Вспомним упомянутое в начале объявление в «Бакинском рабочем». Днем в Баку уже знают о «трагической гибели», а главный редактор, находясь в Москве, узнает завтра?! Не он ли сам дал телеграмму в Баку?
В. Мануйлов вспоминает, как весной 1928 года встретил Мироныча на Троицком мосту, когда тот после обеденного отдыха шел пешком в Смольный, «в нескольких шагах за ним медленно двигался его автомобиль».
«Сергей Мироныч очень тепло вспоминал своего тезку (это он так Есенина) и с горечью сказал, что если бы тогда, в начале сентября 1925 года удалось задержать Есенина и Софью Андреевну на два-три осенних месяца в Баку, декабрьской катастрофы не случилось бы». (Декабрьская катастрофа — это самоубийство «тезки»? Или что-то другое?..)
Поражает память этих старых большевиков! Как он все точно запомнил про начало сентября! Откуда он только знал, что все неприятности у Есенина начались 6 сентября в поезде, пришедшем из Баку в Москву?!
«Уж мы за ним доглядели бы! — сказал Мироныч, прощаясь». А они, значит, не доглядели. Зиновьевы эти, Григории Евсеевичи?..
Бой на закрытом Политбюро, очевидно, был жарким.
Только 18 января Льву Давыдовичу поручили прочитать письмо на вечере памяти Есенина во МХАТе. Но Лев Давыдович сам не пришел. Письмо за него прочел артист Качалов.
И мы вчитаемся внимательней в письмо Троцкого.
«— Больше не могу, — сказал 27 декабря побежденный жизнью поэт!»
Помните? Кстати, почему они упорно твердят о 27 декабря? Ведь экспертиза установила, что Есенин погиб утром двадцать восьмого. А тут опять вопрос в датах! В тонком расчете! Ведь 28 декабря — речь Зиновьева, а за ней разгром оппозиции. Если напечатают «двадцать восьмое», вдруг какому-нибудь сумасшедшему психу придет в голову, что «кто-то мог умышленно подстроить самоубийство» в такой ответственный для тов. Зиновьева день…
И еще. По тому, как упорно во всех официальных документах фигурирует двадцать седьмое число, можно предположить, что «операция «Ферзь» и была запланирована на двадцать седьмое и точно в это число исполнена.
В 23.15 ушел поезд в Москву, в нем ехал человек, видевший мертвого Есенина. Утром он доложил начальству и за свои слова отвечал головой. Никакие телефонные уверения здесь не проходили бы. А то, что врачи констатировали смерть в 3–4 часа ночи, может и не расходиться с реальностью. Повесили на веревке от чемоданов еще живого Есенина, он ухватился рукой за трубу, рубанули по руке бритвой, он руку не разжал, в углу кровь под ним*.(* Оказывается, удар под мышцу плеча — это удар профессионала, перерезающий сухожилия, а не вены.)
Но поскольку голова была пробита основательно, считали, что он мертв. Поезд уходил, торопились. Даже свет в номере потушили**!(** См. Эрлих «Четыре дня» и показания Устиновой. Когда они вошли в закрытый номер в 10 ч 30 мин утра, свет не горел.)
А Есенин боялся темноты, и если бы сам вешался, безусловно бы при свете!
Но вернемся к письму Троцкого. Дальше он пишет так: «Наше время — суровое время, может быть, одно из суровейших в истории так называемого цивилизованного человечества. Революционер, рожденный для этих десятилетий, одержим неистовым патриотизмом своей эпохи, — своего отечества во времени***.(***Выделено мной. — А. Я.) (Красиво! Революционер — дитя века! Отечество нам не »Царское Село« и даже не эта разгромленная, разоренная революцией несчастная, страдающая страна, а эпоха! — А. Я.) Есенин не был революционером, он был интимнейшим лириком. Эпоха же наша не лирическая. В этом главная причина того, почему самовольно (вон даже как журит! — А. Я.) и так рано ушел от нас и от своей эпохи (мы — его эпоха) Сергей Есенин.
Творческая пружина Есенина, натолкнувшись на грани эпохи, сломалась».
Резюмируем. Творческая пружина Есенина, натолкнувшись на эпоху, сломалась. Сама сломалась. Не сломали. Но сломалась, наткнувшись на жуткую эпоху. Так кто же ее сломал? Не поняли? Эпоха — это мы!
Читаем дальше:
«Он не поэт Революции.

(Подчеркивает Троцкий главное обвинение поэту.)
«Но и не выходя из личного круга, Есенин находил меланхолическое и трогательное утешение в предчувствии скорого своего ухода из жизни!» (А? Каково! Значит, «мы будем строить и месть!», наслаждаться жизнью и «эпохой-отечеством» — а вы находите «трогательное утешение в предчувствии своего скорого конца».)
«Пружина, заложенная в нашу эпоху, неизмеримо могущественнее личной пружины. Спираль истории развернется до конца! Не противиться ей должно, а помогать сознательными усилиями мысли и воли! (А?!)
Умер поэт! Да здравствует поэзия!«
(Гениально! Значит, чтобы здравствовала поэзия, поэтов нужно давить? Так выходит по революционной логике?)
Вот такое интересное письмо. Начатое за упокой самоубиенного поэта, а законченное во здравие убившей его Эпохи.
Самое интересное — ведь даже после разоблачения, высылки и убийства Троцкого, после всевозможных процессов троцкистов всех мастей, как это ни странно, и до сих пор это письмо служит основой официальной трактовки творчества Есенина.
Есенин — не поэт Революции, не борец, поэт ограниченной тематики, интимнейший лирик. «Последний поэт деревни», сломленный городом…
Еще в 1919 году в маленькой поэме «Кобыльи корабли» Есенин бросил в лицо своим высоким друзьям: «Веслами отрубленных рук вы гребетесь в страну грядущего…»
В 1921 году он пишет «Пугачева». В разгар крестьянского восстания в Тамбовской губернии.

Антонова, как есенинского Пугачева, продали властям его же сподвижники. Говорят, когда Антонова ОГПУшники выводили из «засады-избы», он сказал своим бывшим товарищам: «Дорогие мои, за что?»
«Дорогие мои, хорошие!» — последние слова Пугачева в поэме Есенина.
В 1924 году Есенин закончил не найденную до сих пор поэму «Гуляй-поле», где главным героем стал крестьянский вождь Нестор Махно. (В поэме Номах.)
Есенин не мог обойти в своей поэме и лютого врага Махно, из-за которого так и не поладил с соввластью Нестор Иванович, председателя Реввоенсовета Л. Д. Троцкого, много раз предававшего армию повстанцев.

Номах:

(«Страна негодяев»)
Вот такая была у Есенина «интимная лирика», частью сожженная, частью пропавшая в подвалах ОГПУ.

(«Страна негодяев»)

«Он ушел из жизни без крикливой обиды, без позы протеста,— не хлопнув дверью, а тихо прикрыв ее рукой, из которой сочилась кровь» (Л. Д. Троцкий).
Именно то, что Есенин ушел тихо, не хлопнув напоследок дверью, и доказывает, что он ушел не сам!

Они пришли к власти на XIV съезде РКП(б) и тут же партию переименовали по-своему, потому что это была уже другая партия, их партия — ВКП(б).
Они победили красивой «жертвой ферзя». Жертвой поэта. А поэт — душа народа.
«Нетопыри» продали душу народа дьяволу. Фауст продал дьяволу свою душу и поплатился… Неужели душа поэта не стоит ничего?..
Когда моя версия была уже написана, я нашел в книге Валентины Ходасевич письма М. Горького к ней. Из Италии в Ленинград. Мне они показались очень интересными. Я не могу их не привести в выдержках, так как лучшего конца для моей работы не придумаешь.
«13. I. 26. (Через две недели после похорон Есенина!)
Дорогая моя Купчиха (так он ласково зовет Ходасевич) — умоляю: пришлите мне статью Бориса Лавренева о Есенине. (Знакомая нам статья «Казненный дегенератами» А. Я.) Есенина, разумеется, жалко, до судорог жалко, до отчаяния, но я всегда, т. е. давно уже думал, что или его убьют (!), или он сам себя уничтожит. Слишком «несвоевременна» была голубая, горестная, избитая душа его». (Классик не случайно закавычил столь знакомое ему слово. За свои «несвоевременные» мысли он еле ноги унес, еле спас от избиения свою душу.)
Но дальше-то! Читайте.
«А когда я прочитал, что в числе прочих гроб Есенина нес Соболь,- подумал, грешный, как бы и Соболь не удавился, но этот, конечно, по другим мотивам…» (Все-таки потрясающие люди классики! Пророк! Только интересно, что он тоньше чувствовал: психологию малоизвестного ему писателя или стратегию и тактику рожденной при его участии партии большевиков?)
Буквально через полгода, весной 1926 года русский писатель, еврей по национальности, Андрей (Юлий Михайлович) Соболь был найден с простреленной головой на скамейке у памятника Достоевскому в Москве. Необходимо заметить, что А. Соболь был одним из судей на печально знаменитом, спровоцированном ОГПУ процессе по делу «четырех поэтов» в ноябре 1923 года.
Тема, начатая смертью Есенина, продолжалась! Только мотив действительно был совсем другой. В стихотворении, посвященном Андрею Соболю, С. Городецкий писал:

В «Известиях» появилась его же статья «о смертельном яде, который таится в Достоевском». Выходило, что несчастного Андрея Соболя убил мраморный бывший каторжник, русский писатель, «антисемит» Федор Достоевский! Потрясающий сюжет!..

(Кто это? Вы не догадались? Кто теперь Ленин?)

Учитель ушел. Памятник Достоевскому снесли. А на его пьедестале водрузили «депутата Балтики», профессора Тимирязева*.( Даже не водрузили, а, говорят, просто переделали «в Тимирязева»!)
Но это не успокоило поэта.

А мертвого Есенина в гробу срисовал сам Сергей Городецкий.

Не на ветру, а от удара «в переносицу» сломались есенинские брови.
С конца двадцатых годов и Есенин, и Достоевский начали в России свою долгую подпольную жизнь. За чтение Достоевского и за песни Есенина статья была одна — 58-10 — контрреволюция.
«Нет лучше сказок, чем те, что придумывает сама жизнь!»
А «сказочку» про Андрея Соболя, за полгода до его гибели, возможно, подсказал ОГПУ сам пролетарский гений. Его письма прочитал его секретарь Крючков, старший сотрудник ОГПУ, и дома они тщательно просматривались и изучались в кремлевских кабинетах…
Через полгода Горький убедился в своем пророческом даре, но в письмах об этом не вспоминал и повесть о Есенине, которую собрался писать, забросил, даже черновиков не осталось…
И последнее, крайне любопытное письмо Б. Лавренева.
«Гражданин редактор! (Не товарищ)
Ряд писательских смертей, последовавших одна за другой в течение краткого срока (Ширяевец, Кузнецов, Есенин, Соболь), привели меня к твердому убеждению, что это лишь начало развивающейся катастрофы, что роковой путь писателя в тех условиях жизни и творчества, какие существуют сегодня, неизбежно ведет к насильственному концу.
Жить и работать для создания новой культуры, сознавая в то же время себя еле терпимым в государстве парнем, над которым волен безгранично и безнаказанно издеваться любой финотдельский Акакий Акакиевич, любой управдом, любой эксплуататор-издатель, жить в такой обстановке и творить «культуру» невыносимо, тяжко, душно, страшно…»
На конверте надпись: «Здесь, редакция «Красной газеты». Петру Ивановичу Чагину». (Да-да, тому самому «второму секретарю»!)
Хранящий это письмо В. Бахтин считает, что оно не было отослано адресату, т. к. Лавренев был вообще человеком нервным и импульсивным. Опять эти нервы! Был бы нервным, отправил бы, не задумываясь. Кто-то объяснил Б. Лавреневу, очевидно, кому он бросает такие обвинения и кто являются настоящими «дегенератами», убившими поэта.
Другого объяснения того, что бывший морской офицер, человек чести и слова, не отправил свое письмо Чагину, у меня нет.
Многие современники поняли, что произошло. И ужаснулись…
Земляк Есенина, никому теперь не известный поэт В. Хориков, написал:

А теперь откройте первую страницу и снова прочитайте возможные версии. Ну как?
Судите сами…

Журнал «Криминал», №2, 1991 г.
Московская ассоциация писателей-криминалистов.