БЕРЗИНЬ А. А. Воспоминания

Рейтинг:   / 2

ПлохоОтлично 

Просмотров: 21220

Берзинь А. А.

ВОСПОМИНАНИЯ

Приходилось ли вам терять своих близких, а потом, спустя много лет, вдруг отчетливо услышать голос ушедшего, и так ясно, со всеми привычными интонациями, с упреком, усмешкой и лаской… О, как этот голос живо напомнит вам все, что вы утратили. И вот встанет перед вами и сам человек, и все, что он делал, и вспомнишь свое отношение к этому человеку, вспомнишь ту, давно ушедшую минуту.
Ты вновь уведешь воочию свою молодость, обретешь свои силы, радость, уверенность, и опять, как прежде, почувствуешь себя дерзновенным…Тогда хочется продлить эти отошедшие в прошлое минуты, и тогда хочется вспоминать, плакать и смеяться, чтобы, насладившись всем, опять забыть на  какое-то время…
Сейчас трудно рассказать о том, когда и как я поняла, что на пути встал замечательный поэт. Всегда казалось, что не очень люблю поэзию и плохо в ней разбираюсь, однако стихи Сергея Александровича запомнила сразу, без видимых усилий.
Было уже не смешно, что Сергей Есенин носит цилиндр, что он любит выфрантиться, он уже потерял нелепость в своем пустопорожнем, почти маскарадном костюме. Не замечешь смешные, претенциозные стороны, не раздражают его причуды. Ему хочется, и пусть. Ему доставляет удовольствие такой маскарад — пусть рядится, он доволен, и это — главное…
Улыбка у Есенина была светлая, притягательная, а смех — детский, заразительный. Когда Сергей Александрович смеялся, окружающим хотелось мягко и нежно улыбаться, будто глядишь на проказы милого и счастливого ребенка.
Он сам больше всех радовался самым разным выходкам и незатейливым анекдотам, которыми он широко делился с каждым, но был ненадоедлив, а просто весел, и в своей веселости — щедрым.
Надо точно припомнить, как началась влюбленность в него, как постепенно, утрачивая нежность, радость, она переходила в другое, более сильное чувство.
В мою жизнь прочно вошла вся прозаическая и тяжелая изнаночная сторона жизни Сергея Александровича. О ней надо подробно и просто рассказать, так, чтобы стало ясно, как из женщины, увлеченной молодым поэтом, быстро минуя влюбленность, я стала товарищем, опекуном, на долю которого досталось много нерадостных минут, особенно в последние годы жизни Сергея Александровича. Это очень трудная, и большая ответственность ложится на мои, не очень сильные теперь, плечи. Но будем наедятся, что во все время работы, хоть изредка, пусть на мгновение, прозвучит голос, смех…и это видение воскресит ушедшее.

* * *

На Тверской между Большим и Малым Гнездниковским переулками, открылось кафе «Стойло Пегаса». Организаторами и владельцами являлась группа поэтов — имажинистов, во главе которой стоял Сергей Есенин.
Москва времен нэпа ни в какой мере не была похожа на старую, дореволюционную Москву и не была похожа на Москву, которую мы оставляли в 1918 году, уезжая на Восточный фронт. Надо сказать, что Москва никогда чистотой не отличалась, а в те годы она была засыпана подсолнечной шелухой, какими-то бумажками, просто мусором, в котором преобладала чешуя и шкурки от сухой воблы. Дома выглядели неряшливо, многие подъезды были забиты досками и фанерой. По центральным улицам стадами бродили разряженные в пух и прах люди, в которых никто и никогда бы не признал москвичей. Именно разряженные, потому что чувствовалось, что весть туалет выставляется напоказ, чтобы все видели, скажем, манто меховое и мех дорогой, туфли новые и тоже дорогие, даже серьги, большие и блестящие, казались вынутыми из чужих ушей и вдеты в мочку, чтобы не украшать, а блестеть и лезть в глаза. Тогда в первый раз увидела такие серьги на улице. Прежде их надевали в театр, на вечер к соответствующему платью, прическе, к тому или иному стильному туалету. Кажется, мелочь, но она била в глаза, раздражала, удивляла безвкусием, будто человек надел на себя все, что имел, и части его костюма кричали разноголосо, не попадая в тон. Все носило случайный характер. Не стоит останавливаться на мелочах, на негармоничной пестроте толпы т отдельных, почти гротесковых фигурах. Прежде мы видели их очень удачное изображение в театре В.Э.  Мейерхольда.
По вечерам эта толпа развлекалась. Были открыты рестораны, всякие кафе: почти на каждой улице были свои «Чашки чая». В эти кафе подвизались незадачливые и постаревшие артисты, просто «актрисочки», девушки непременно из «бывших хороших семейств», будто хорошее перестает быть хорошим после революции. (Мне до сих пор не удалось постичь слово «бывшие» применительно к понятиям «хороший» или «большой». До сих пор мы слышим: «бывший большой человек» или «бывшая хорошая семья» — разве от того или иного события настоящий большой человек перестает им быть или настоящая хорошая семья становится плохой?)
Самое страшное, что было в той толпе, отчего просто хотелось плакать, — это их речь, разговор. Они первые начли коверкать наш милый московский говор. Эти дикари, играющие в культурных людей, будто только овладевали языком нашей страны, вводя хлесткие, но  какие-то наглые голые слова: шамать, бузить, на большой, чинарики…(Отсюда, я думаю, выросли и ублюдки слова — ничего и все выражающие — современные излюбленные слова нашей «модной» молодежи: мощь, фирменно, чувак и т.д.)
Жили мы тогда в Б. Гнездниковском переулке, в большом, самом высоком доме, на шестом этаже. В подвале этого дома помещался театр Балиева «Летучая мышь», а позже на основе этого театра зародился Советский театр сатиры. Мы были частыми посетителями этого театра и дружили с некоторым актерами, в частности с Иваном Зениным. Непринужденность и милая внешность, простота Ивана Ивановича Зенина делали его приятным гостем и товарищем, а молодость позволяла называть его просто Ванечка.
В один из вечеров, после спектакля, Иван Иванович предложил мне пойти в кафе «Стойло Пегаса». Перед глазами тотчас встали два поэта: Есенин и Мариенгоф. Обе они, по не известной никому причине ходили по Тверской и прилегавшим к ней переулкам в цилиндрах, Есенин даже в вечерней накидке, в лакированных туфлях. Белые шарфы подчеркивали их нелепый банальный вид. Эти два молодых человека будто не понимали, как неестественно выглядят они на плохо освещенных, замусоренных улицах, такие одинокие в своем франтовстве, смешные в своих претензиях на светскую жизнь, явно подражая каким-то литературным героям из французских романов. Есенин ходил слегка опустив голову, цилиндр не шел к его кудрявым волосам, к мелким, женственным чертам его лица.
Представив себе эту пару, почему идти в «Стойло Пегаса» не хотелось, но Зенин так уговаривал, Чита незнакомые стихи, — пришлось согласиться, и, благо, кафе помещалось за углом, через пять минут сидели за одним из столиков. Народу было много. В левом углу, наискось от входной двери, находилась «ложа имажинистов», просто-напросто угловой диван и перед ним стол больших размеров, кажется круглый, а напротив двери возвышалась небольшая эстрада.
В ложе сидели Мариенгоф, Есенин, Шершеневич и пышноволосая молодая женщина.
Столы обходил официант с листком бумаги, на котором все присутствующие расписывались.
Официант положил листок перед Зениным, и Иван Иванович что-то написал и передал листок официанту. Тот, взяв листок, направился к другому столику, но Есенин, поднявшись с дивана, остановил официанта, и, взяв у него листок, просмотрел его, потом, отдав листок, подошел к нашему столику.
— Что же вы, Ванечка, не познакомили меня с вашей женой? — обратился он к Зенину.
Зенин смутился, так как он, шутки ли ради или не желая называть мою фамилию, зная мое отрицательное отношение к организаторам этого кафе, написал на листке «супруги Зенины». Все это выяснилось позже, а тут, естественно, я вспылила и очень резко ответила:
— Во первых, не супруги, во-вторых, меня удивляет ваша бесцеремонность, вы подходите к столу, куда вас вовсе не приглашали.
Есенин удивленно посмотрел на меня, отступая к ложе, несколько раз проговорил:
— Простите, простите, пожалуйста!
Зенина задела моя резкость, и он доказывал, что во всем виноват он, что его глупая шутка послужила поводом к такому неприятному инциденту, и предложил уйти из кафе. Но уж тут заартачилась я:
— Разве это все, что показывают в этом кафе?
На соседних столиках никто не обратил на все происходящее никакого внимания, разговаривали мы тихо, а в кафе уже стоял гул, так как столики были все заняты, а в дверях толпились опоздавшие.
Зенин насупился, разговор у нас с Иваном Ивановичем не клеился. Мне оставалось только рассматривать публику, очень разношерстную и крикливую во всех отношениях.
Наконец, на эстраду поднялся Шершеневич и объявил, что у Есенина болит горло, а потому его стихи будет читать артист Камерного театра по фамилии (кажется) Юдин. На подмости легко поднялся худощавый, темноволосый человек и стал читать стихи Есенина «Исповедь хулигана». С первых же слов стихи понравились, мне было странно, что их писал этот бледнолицый, синеглазый человек, который прикусывал довольно красивые, несколько тонкие губы, искоса посматривая, чуть прищурившись, в нашу сторону.
Когда Юдин кончил читать, я прямо посмотрела в глаза Есенина, спрашивая взглядом:
«Неужели это написали вы?»
Он улыбнулся и вдруг кивнул головой. Он понял вопрос. Меня это удивило и  почему-то расстроило, было жалко, что обидела этого большого ребенка, который пишет душевный и чистые стихи.
Конца вечера мы ждать не стали и вышли из кафе. Зенин молчал всю дорогу, и хоть была она очень короткая, все же молчание его было непривычно.
На другой день с утра, а потом на работе, а позже, возвращаясь из Госиздата, проходя мимо кафе, я очень остро ощущала недовольство и жалела о поспешных резких словах.
К вееру решила, что непременно с Иваном Ивановичем пойду в кафе и постараюсь загладить свой поступок. Но, к удивлению, Ванечка наотрез отказался иди в кафе — куда угодно, только не туда!
И вот вечером, сидя у себя дома, я все же решила пойти в кафе, так как одной идти было неудобно, вызвала по телефону знакомую молодую женщину, которая была готова в любую минуту пойти со мной куда угодно. Я ей не объяснила, почему хочу пойти именно Тула.
В кафе мы пришли раньше, чтобы занять удобный столик в углу, откуда хорошо была видна ложа, но сами мы были не на виду. Публики приходило все больше, и вот уже заняты все столики, а Есенин все еще не появлялся. Но вот и он, в компании с неизменным Мариенгофом, Шершеневичем и неизвестными молодыми людьми. Они все расположились в ложе.
И кто и что читали в этот вечер, я совершенно не помню. знаю, что Есенин не выступал. К концу вечера я попросила Ольгу, свою спутницу, подойти к Сергею Александровичу и сказать, что его просят к столику в углу. Ольга, несколько растерявшись от неожиданного поручения, все же храбро выполнила его и, в сопровождении Есенина, направилась в мою сторону. Есенин же поняв, куда ведет его Ольга, вдруг остановился, нахмурился и быстро проговорил что-то, повернулся и пошел назад к ложе.
Ольга с пылающими щеками села обратно за столик и сказал:
— Он велел передать, что никогда, ни за что с вами знакомиться не будет!
Мы вышли из кафе. Накрапывал дождь. Ольга, усмехаясь, сказала:
— Так вам и надо. Очень уж вы самоуверенны. Так вот все по первому вашему зову с готовностью побегут знакомиться с вами! Молодец Есенин, право слово, молодец!
У меня и без того было скверно на душе, а тут она со своими высказываниями.
— Вы ничего не знаете, Ольга, и молчите.
— Пусть не знаю, но все равно он — молодчина.
— Хорошо! Идите, Ольга, ко мне домой. Вот вам ключи и готовьте кофе. Я сейчас приду с Есениным.
Почему я в этом была уверена, до сих пор не знаю, но я повернулась от Ольги и решительно пошла к кафе. Зайти туда еще раз я не хотела, ждать кого-то было не в моем характере, я обошла дом кругом, и, завернув за переулок, вошла в темный, совсем незнакомый двор. Придерживаясь правой стороны, старательно выбирая дорогу, пошла почти ощупью по двору. Задняя дверь кафе светилась тусклой лампочкой, но шум, доносившийся из открытой двери, показывал, что я у цели. Войдя в тесный коридор, я прошла несколько шагов и столкнулась с уставшим официантом, который фанеркой обмахивал разгоряченное лицо.
— Попросите сюда Сергея Александровича, — настоятельно проговорила я.
Официант, видимо, привыкший, что поклонницы вызывают поэтов таким именно образом, пошел выполнять поручение.
Сергей Александрович, вялый, щуря глаза, вошел в полутемный коридорчик и спросил:
— Кто меня спрашивает?
Я шагнула к нему. Он попятился:
— Я же сказал, что никогда с вами знакомиться не буду…
Уж не помню, какими словами я выражала свое возмущение, мне казалось, что он меня смертельно обидел. Однако я точно помню, что, захлебываясь словами, сказала, какое отвратительное впечатление он тогда на меня произвел, сказала, что Зенин пошутил, а я обиделась на Зенина и на него, Есенина, и, наконец, сказала, что мне понравились его стихи и мне захотелось исправить свое грубое и нетактичное поведение- и вдруг наталкиваюсь на встречную грубость и непонимание. Ну что же, пусть, значит, действительно никогда больше мы не познакомимся и не подружимся.
Я резко повернулась и вышла в темный двор, под усилившийся за это время дождь. У меня горели уши, такая злость и обида охватили меня, что и никого не видела и ничего не слышала. Мне кажется, что я просто бежала по тверской. Недоуменные взгляды встречных прохожих заставили меня идти медленнее, и тут только я услышала голос Есенина:
— Постойте, куда же вы?
Он торопливо шел за мной, без пальто и шляпы, прямо по лужам, не разбирая дороги. Он поравнялся со мной и пошел рядом, что-то говорил, но я не разбирала слов, а потому ничего ему не отвечала.
Но вот и наш дом. Я вошла в вестибюль, Есенин шел за мной. Дежурившая в подъезде женщина удивленно проводила нас взглядом. Было уже поздно, лифт не работал, и мы молча поднимались на шестой этаж.
Ольга, услышав звонок, открыла дверь, посмотрела на Есенина и разочарованно проговорила:
— Все-таки пришли?
Не помню точно, как завязался разговор, как пили кофе, помню только, мы с Ольгой сидели в одном большом кресле и слушали Сергея Александровича. Он еле слышно, легкими шагами ходил по комнате, останавливался перед нами и читал, до утра читал свои стихи, и серый рассвет, лениво входивший в окно, увидел двух молодых, присмиревших, зачарованных стихами, женщин и побледневшего, вдохновенного поэта, которого не смущала маленькая аудитория, широко распахнувшая сердца искренним, полным тепла, мягким строкам стихов Есенина. Вот так я познакомилась с Сергеем Александровичем.

* * *

В молодости люди обычно начинают дружить с первого слова, с первого взгляда, с первого знакомства, но я не могу сказать этого о наших дальнейших отношениях с Сергеем Александровичем. Много было таких моментов, которые мешали нам подружиться. Встречалась я в то время, главным образом, с военной публикой, хоть фронт и перестал существовать, но спайка осталась. И все, почти все, за редким исключением, фронтовые товарищи, признавая Сергея Александровича хорошим поэтом, резко отрицательно относились к кафе «Стойло Пегаса». Дома у нас Сергей Александрович держал себя неуверенно. Его отпугивала, видимо, внешняя суровость и подтянутость некоторых товарищей из нашей среды.
В те месяцы мы виделись только в те дни, когда заходила я вечером в «Стойло Пегаса». Тогда Сергей Александрович непременно шел меня провожать, независимо от того, что в кафе я приходила не одна. Мы некоторое время гуляли по переулкам, если была хорошая погода, и всякий раз он у подъезда дома непременно говорил:
— Мы очень редко видимся. Приходите почаще!
Но все это резко изменилось, когда мои родители и мои дети, которые еще по старой привычке жили у бабушки с дедушкой, из совхоза переехали в Москву на постоянное жительство. Мы перебрались на самый верхний этаж, где была большая квартира, и вот уже в эту квартиру зачастил Сергей Александрович. Он сразу стал проще, милее и интереснее. У моей матери, большой любительнице старинных русских песен, и у Сергея Александровича нашлось общее — они могли петь часами, причем Сергей Александрович пел самозабвенно, прикрыв глаза.
В то время я из ВСНХ перешла работать редактором в Госиздат. Очень часто возвращаясь с работы, слышала еще у лифта, что в нашей квартире поют. Это значит, что Сергей Александрович у нас. Он обычно сидел на полу, на маленьком коврике, прислонившись спиной к шкафу, а мать сидела в кресле. Мое появление смущало их очень мало. Правда, иногда Сергей Александрович, словно очнувшись, говорил, что он уже и так засиделся, и торопился куда-то уйти.
Не помню ни одного его визита к нам в нетрезвом виде. Мне даже казалось тогда, что о его выпивках и скандалах ходят легенды. Несколько раз приходилось ссориться с товарищами, которые очень решительно, как мне тогда казалось, понаслышке придавая досужим сплетникам больше веры, чем мне, утверждали, что Сергей Александрович пьяница и дебошир. Сергей Александрович в это время кончал «Пугачева» и, наконец, сдал в печать. Его рассердило, когда я заметила, что «Записки Пугачевского бунта» А.С.  Пушкина послужили ему основанием к написанию этой поэмы. Сергей Александрович встал из-за стола и ушел, холодно простившись со мной. Тем не менее на другой день он пришел в Госиздат и усиленно настаивал на том, что хочет познакомить меня со своей компанией из «Стойла Пегаса». Зная его обидчивость, я сказала, что непременно вечером приду в кафе, но твердо решив туда не заходить. И вдруг Сергей Александрович пропал. Я не видела его неделю. Потом вторую. Не помню, кто-то сказал мне в Госиздате, что Есенин много пьет в компании с Айседорой Дункан. Я отмахнулась от этих слухов, не придавая им значения. Но вот вышел «Пугачев» отдельным изданием, и, проходя мимо магазина, в котором продавалась эта книжка (она вышла в «Товариществе поэтов», был такой дутый кооператив), я зашла, чтобы ее купить. Около прилавка стоял Есенин, перед ним лежало несколько экземпляров «Пугачева». Он взял книжку, и с очень теплой надписью, передал мне. Мы вышли из магазина вместе, он был рассеян, несобран, словно что-то забыл. Таким я его видела только тогда, один-единственный раз. уже у нашего дома он неожиданно сказал:
— Я, кажется, уезжаю!
Что-то поразило меня в этой обычной фразе, то ли тон, то ли его вид.
— Надолго?
— НЕ знаю. Я ничего еще не знаю.
Он  как-то торопливо простился и пошел совсем будто незнакомый человек. Я смотрела ему вслед. Он оглянулся, остановился, вдруг заулыбался и приветливо помахал рукой.
И опять как в воду канул. Я решила, что непременно пойду в кафе поэтов.
Никто из товарищей не хотел пойти со мной, одной почти было неудобно, но тут зашел по делу к мужу брат Бориса Бреслава, и я позвала пойти его со мной вместе. Он охотно согласился.
В кафе было, как всегда, полно, но нам удалось найти два свободных стула, и мы подсели к столику одних знакомых.
Имажинисты запаздывали, публика шумела, многие начинали хлопать, что-то кричать. Но вот от двери мимо нашего столика прошли: впереди — Мариенгоф, Шершеневич, потом какая-то дама в меховом пальто и шапке с вуалеткой на лице, а за этой дамой следом шел в меховой, помнится, чуть ли не в бобровой шапке Сергей Есенин. Он шел, не глядя по сторонам, ничего не замечая, ни с кем не раскланиваясь. Особенно обидно показалось, что он прошел мимо меня, как мимо стены.
Все они селись в углу, в своей ложе. Забегали официанты, и тут, видимо, кто-то сказал Сергею Александровичу, что я в кафе. Он растерянно оглядел столики и, взглянув на меня, улыбнулся и сейчас же подошел к нам. Первые слова, которые он произнес, были:
— Она здесь! Вы видели?
— Кто? — удивилась я.
— Айседора!
Я поглядела в его сияющие глаза, в улыбающееся лицо, что он переполнен счастьем, переполнен любовью.
— Это хорошо! — машинально сказала я.
— Идемте, я познакомлю вас с ней! Она — удивительная женщина. Я все понимаю, что она говорит. Идемте.
— Нет, Сергей Александрович, мне пора домой, в другой раз.
— Хорошо, тогда скажу, что провожу вас и быстро вернусь!
— Сергей Александрович, я же не одна, и меня совсем не надо провожать.
— Хорошо, — явно обрадовался Сергей Александрович.
Он сказал:
— Очень жаль, что я не увижу вашу маму, вы передайте ей мой привет. — Глядя на мое недоуменное лицо, он добавил: — Я уезжаю с Айседорой за границу. Она моя жена!

* * *

Может быть, все, что я пишу о Сергее Александровиче, сухо и скучновато, но мне хочется возможно правдивее описать все, что сохранила память. Я нарочно не проставляю дату его отъезда, потому что не помню, а справочных материалов под рукой нет. Скажем, в предыдущих заметках забыла рассказать о таком существенном факте, как начло болезни Сергея Александровича Есенина. Сегодня остановлюсь именно на этом.
1 февраля в день моего рождения, 1923 года, среди приглашенных должен был присутствовать и Сергей Александрович.
Все уже были с сборе, а Сергея Александровича все еще не было. Откуда-то он позвонил и сказал, что скоро будет. Мы не садились за стол, но время шло, а его все не было. Мы перестали его ждать, а вечер пошел своим чередом. Довольно поздно меня вызвал к телефону чей-то взволнованный женский голос и сказал, что Сергей Александрович лежит в больнице Склифосовского, что он упал и поранил очень сильно руку, что меня просят срочно приехать к нему, и я все на месте увижу.
Пообещав поехать на другой день, мне все же было как-то странно, что звонила незнакомая женщина и она была явно очень сильно встревожена. Я рассказала обо всем Илико Вардину, и он обещал на другой день поехать со мною вместе. Так и сделали. Вардин пришел за мной на работу, и мы поехали на Сухаревскую площадь.
Есенин лежал в палате один. Очень встревоженный, напуганный. Мы старались его уговорить, что опасности никакой нет, что поправится он быстро, тогда он зашептал:
— Вы видели в коридоре милиционера, около двери?
— Нет, не видели.
— Он там стоит и ждут, чтобы арестовать меня!
— За что?
Он начал рассказывать что-то бессвязное о том, что он упал и рукой нечаянно разбил окно, что вот порезался, явился милиционер и хотел арестовать его, и опять потом, что разбил окно.